9
Глава V
В поезде моими попутчиками оказываются озорная симпатичная девушка моего возраста и кряхтящий недовольный старик лет семидесяти. Он окидывает нас недоброжелательным взглядом и как-то при этом странно-подозрительно покашливает. Четвертое место в купе свободно.
Надо признаться, что за последние дни Бог сжалился надо мной и значительно поубавил прыщей на лице, так что еду я в Кишинёв с определенной уверенностью и надеждами. Девушка украдкой на меня поглядывает, прыская почему-то при этом в кулак; дед, глядя на неё, недовольно кряхтит. Следовало бы с ней познакомиться, но ведь я начал новую жизнь, а посему лезу на свою верхнюю полку.
— Да, молодежь нынче пошла, — доносится снизу дребезжащий старческий голос.
Я никак не реагирую на сии маразматические сентенции, поворачиваюсь лицом к стенке и лежу, разглядывая на ней грязные разводы былой отделки.
Потом пытаюсь отключить внимание и начинаю думать о прочитанной недавно книжке русского философа Владимира Соловьёва. Неожиданно припоминаю, как он, будучи девятнадцатилетним, точно так ехал в провинцию к любимой девушке Ольге. Боже, что за чушь он при этом думал и готовился ей сказать при встрече. Он хотел видеться с Ольгой для того, чтобы «поставить наши отношения на почву самоотрицания воли». Неужели можно всерьез так думать в девятнадцать лет? Нет, не знал он, как и Боря Мучкин, что творится в душе обделённого, отвергнутого женщиной, кто ещё ни разу не утонул в объятиях любимой. Когда-нибудь я напишу об этом трактат. Я назову его «Трактат для обделённых» и начну его так: «… Захватившая власть во Вселенной могущественная, жестокая природа создала нас, людей, и привила нам легко, без всяких усилий, всё самое отвратительное. Да, всё отвратительное появляется легко, словно играючи, самопроизвольно. Оно живуче, и от него почти невозможно избавиться. А все чистое и высокое должно быть выстрадано, оно рождается в неимоверных муках, разрывая по живому душу. Мы должны бережно к нему относиться, лелеять, холить и по крупицам передавать следующим поколениям.
Но дьявол силен. Уже сейчас, в восемнадцать лет, я всё знаю и всё понимаю, но порой сделать с собой ничего не могу. Природные инстинкты берут верх, и тогда мне хочется быть выше всех, быть лучше всех; Чтобы все пресмыкались предо мной, хочу, чтобы самые красивые женщины ползали у моих ног и трепетали. Я хочу быть на Земле Богом — всемогущим и всекарающим. Вообще-то карающий — это уже не Бог, это скорее тиран, значит, исподволь я хочу быть тираном. Какое счастье стать им, когда тебя угнетали и унижали столь долгое время. Такой тиран не будет знать пощады, его не будут тревожить сомнения и муки совести. Все это он уже пережил в детстве и юности. Совесть его натерзалась, натерпелась вволю, по самый край, и хочет теперь сладострастия унижения других...»
Но ведь лично я никогда тираном не стану, этому противится элементарная арифметика. Стать единственным из миллионов — это лотерея, а я в лотерею никогда не выигрываю. И наградой за страдания, скорее всего, будет убогая старость и пошлая смерть. Возможно, даже в пьяном угаре где-нибудь под грязным покосившимся забором, но, как ни странно, порой себя не жалко за такой финал, ведь жизнь — относительная штука. Скольким людям на земле живется гораздо хуже.
По институту ходит один парень, лицо у него — сплошной красный блин, испещренный выемками и буграми. Смотреть на такое зрелище без содрогания невозможно, страшно даже. Я не представляю, чтобы женщина получала удовольствие, лобызая это противное чудище. А сколько на свете людей без ног, без рук, слепых и глухих! Сколько истинных мучеников ни за что. Чем провинились они в этой жизни? За что так несправедливо наказаны?
Ему восемнадцать лет, вся жизнь впереди, ещё никогда он не задумывался над её смыслом, вышел на улицу, поскользнулся и упал под трамвай. Две ноги отлетели в стороны, будто обыкновенные полена, только густо забрызганные кровью. И вот через день, придя в себя на больничной койке, очнувшись от остатков наркоза, для него начинается совершенно иная жизнь. Поначалу он не верит, что это будет ЕГО жизнь, а не чья-то другая или приснившаяся в страшном кошмаре. Сперва он в шоке от увиденного, не до конца ещё верит в происходящее; но, взглянув на две коротенькие культяшки, ему становится до жути ясно, что уже ничего не изменить, и в сердце его поселяется невыносимая боль. Боль, будто от укуса чего-то мерзкого, грязно-холодного, которая змеей вопьется в его душу и останется там навсегда. Какие теперь мечты? Какие женщины? Что значат теперь те несколько прыщей, которые так мучили его раньше? Единственная мысль отныне будет терзать его мозг — жить, или оборвать ЭТУ жизнь своими руками. И я знаю, что эта страшная безысходная борьба будет длиться весь оставшийся ему срок. Такой человек уже никогда не станет тираном. Никому он не отомстит за столь несправедливо доставшуюся ему судьбу. Его уже никогда не зацелует женщина до самого страстного изнеможения, перед ним никто не будет благоговеть, томно вздыхать, а будут лишь родственники косо посматривать — скоро ли освободит их, скоро ли отчалит в лучший мир.
«Когда в доме кто долго болеет, — писал А.П. Чехов, — то все внутренне желают его смерти»...
— … Будешь постель брать?
Неожиданно я прихожу в себя, освобождаясь от обрывков последних мыслей. Вошедшая в купе проводница дёргает меня за ногу.
— Буду, — роняю я недовольно и слезаю с верхней полки.
Только сейчас я замечаю, что прошло довольно много времени, может быть, я не только думал, но и успел порядком вздремнуть.
Девушка укладывает внизу постель, старик храпит на всю катушку.
Я выхожу в тамбур покурить и, заодно, чтобы не мешать девушке переодеться для сна.
Покурив, не спеша, возвращаюсь в купе, предварительно постучав. Света уже нет, по возможности тише в темноте я стелю постель, затем взбираюсь на свою полку и, улегшись поудобнее, стараюсь заснуть. Сон, конечно же, не идет — дурацкая привычка, если я посплю днём хотя бы десять минут, ночная бессонница мне обеспеченна. Один выход — лежать и думать: когда думаешь, не так обидно, что не спишь. Думать ведь можно о чём угодно: например, о сладострастных минутах предстоящей встречи.
Да, скоро я буду с ней… Но нет, мне нельзя думать об этом: всегда так получается, когда представляю что-то, что будет хорошо, на самом деле выходит плохо.
Усилием воли я отгоняю навязчивые образы встречи с Иришкой и вызываю из глубины своей башки философские мотивы.
«Все суета сует и тлен, — такие мысли начинаю я выуживать из небытия, — ничего нет, и никогда не было, есть только я и моя конечная жизнь. Одно мгновение в бессмысленности Вселенной, лишь оно реально. Реальна также смерть, это вещь, которая неоспорима. Куда я денусь после смерти, куда переселится моё больное Я? Почему разум не может подсказать ответа, упорно скрывает его?
Взять бы и объявиться в Туманности Андромеды, а ещё лучше — в центре скопления галактик Волоса Вероники. Что для меня тогда Земля? Нуль, чушь, торичеллиева пустота. Что тогда несчастная любовь на Земле? Войны, убийства, несправедливость, что ненависть и ложь? Что, в конце концов, сама Земля? — будто и нет её вовсе.
Пустое всё, никчемное, не стоящее внимания, тем более, что всё пройдет, исчезнет, канет в Лету; останутся лишь мои мысли, мои грёзы.
Как подлы наши чувства, как низменны помыслы, как никчемна сама жизнь. Но мы не хотим знать этого, не хотим понять. Утром еле плетёмся на работу или учёбу, вечером переставляем ноги обратно. Пьем пиво с друзьями или кофе с подругами, злословим, сплетничаем, стараемся выделиться чем-то среди знакомых. Для чего?
Мы — рабские животные, которым не дано сорваться в бездну невозможного, уйти от тупых повседневных забот. И лишь любовь порой высвечивает на миг крупицу истины. Как сладостно тогда дрожит тело, как замирает в тоскливом одиночестве душа...»
Я мысленно представляю её в своих объятиях. «Мы — одно целое, и нет противоречий, и не нужен никакой смысл жизни. Пусть все и вся умрут, мне ничего не нужно, лишь одно мгновение. Дорога в вечность отворила свой вход, и я вижу ирреальный мир. Но, если я в него войду, любовь исчезнет, превратится в воспоминание. Все кончится. Придет ничто.
Что все же происходит со мной? Не схожу ли я с ума?
Порой мне хочется пожить среди тех, кто нас создал, кто смотрит сверху за нами; но они не примут меня. Я — их ошибка.
Любимая, прильни ко мне, и я не войду в ирреальный мир. Он мне не нужен. Мне нужна только ты и воздуха на пять минут жизни. Дальше — пустота, мрак, чёрная бездна и всё, что угодно...»
Долго я ещё лежу и размышляю в таком ключе. Девушка внизу затихла, вероятно, уснула, старик храпит пуще прежнего. Наконец пелена дремоты окутывает мой мозг, засыпаю и я…
На следующий день просыпаюсь поздно, но в бодром настроении.
«Как хорошо, как смело я поступаю, — радуюсь я самому себе, — какой молодец, сукин сын, как говаривал Пушкин. Это не в речку в одежде прыгать, а настоящий мужской поступок. На Севере не сплоховал, денег заработал и вот теперь не боюсь ехать к любимой за тысячу километров...
С картошки удрал — опять же плюс. Что ни говори — кругом молодец. Никто, ни один мой сокурсник не рискнул отважиться на такой поступок, только я. Когда мы поженимся с Иришкой, это будут лучшие фрагменты наших воспоминаний».
Ближе к вечеру, когда поезд начинает приближаться к Кишиневу, оптимистические мысли покидают меня, на их место приходят другие.
«Куда я еду? — спрашиваю я себя, порядком струхнув и потирая в волнении виски. — Не предупредил никого, не послал телеграммы, даже не ответил на полученное письмо. Что я скажу, как поведу себя при встрече? Приеду к ней домой, а её мать скажет: «Кто вы такой, молодой человек? Я вас не знаю. Иринка мне про вас ничего не рассказывала. Да и в своём ли вы уме, она ведь в школу ещё ходит, понимаете… в школу».
Я представляю себя, недавнего десятиклассника, и прикидываю, что было бы, если бы ко мне домой в N-ск приехала пожить личность женского пола. А окажется дома на момент приезда Иришкин отчим? (Вот ещё что нас с ней роднит — безотцовщина). Этот может просто вытолкать взашей, и сдачи нельзя будет дать…
Поезд прибывает на вокзал «Кишинэу» в десять вечера. Вокруг уже непроглядная южная ночь. Я решаю отложить поиски Иришкиного дома до утра. В помещении вокзала теснится толпа народу, негде присесть. До двух ночи я, как лунатик, брожу по нему и по ближайшим окрестностям. Ночь тёплая, воздух влажный, духота в здании вокзала нестерпимая. От спящих повсюду пассажиров, нагруженных всевозможными тюками, несёт сельским духом.
Устав бродить и не найдя места для ночлега, я останавливаюсь у окна, кладу руки на подоконник и засыпаю стоя.
К утру ноги отекают и немеют, по ним проходят неприятные судороги. Первые шаги я делаю, словно на ходулях. В половине седьмого покидаю вокзал и направляюсь к троллейбусной остановке.
Светает, прохладный воздух, напоённый утренней свежестью, прогоняет остатки сна. На остановке висит подробный план города, я без труда нахожу на нем улицу Сеченова. Она проходит примерно в двух километрах от вокзала, почти в центре города. Прикинув маршрут, я отправляюсь на поиски пешком. Солнце уже взошло, оно ярко светит, пригревая мокрый асфальт. В средней полосе в это время уже холодно, а здесь — ничего, почти лето. Я чувствую в душе приятный уют и весело шагаю, вдыхая аромат осеннего утра. Радостная волна разливается по всему телу. Машин на улицах почти нет, поэтому воздух кажется особенно чистым и прозрачным, чувствуется даже, что он приятен на вкус.
Я иду по центральному проспекту Ленина, неотвратимо приближаясь к заветной цели. Улица Сеченова пересекает проспект сразу за Домом правительства. Сердце в груди бьётся ритмично — уже скоро я буду рядом с ней. Её дом я нахожу без труда, одноэтажный двухквартирный особнячок, расположенный на пересечении улиц Сеченова и Гоголя. На стене дома чётко видна цифра тринадцать. Я долго пытаюсь набраться храбрости, чтобы открыть калитку, но так и не набираюсь.
Слишком мало места я для неё оставил в нужный момент. Более того, чем дольше я стою как идиот, ничего не предпринимая, тем сильнее трушу и, наконец, вовсе перебегаю на противоположную сторону улицы. Здесь стоит спасительный киоск, я прячусь за него, покупаю газету и, прикрывшись ею, начинаю следить за калиткой.
«В школу-то она пойдёт? — лихорадочно соображаю я. — Тут я ей и объявлюсь».
Через некоторое время появляются первые школьники, они идут в направлении проспекта.
«Значит, там школа», — определяю я.
Длительное бдение у киоска и непрерывная слежка не прибавляют храбрости, наоборот, уверенность в предпринятом безрассудном шаге тает на глазах.
«Как бы совсем не струсить и не убежать», — мелькает ужасная мысль.
Но наконец калитка отворяется и выходит она… Всё вдруг исчезает вокруг, я вижу только её расплывчатый силуэт да слышу удары собственного сердца. Ещё мгновение, и, не выдержав охватившего напряжения, я прячусь назад за киоск. Душа замирает от возникшего внезапно головокружения, и только боковым зрением вижу воробья, клюющего на тротуаре рассыпанные семечки. Минуту я нахожусь в состоянии комы, но, очнувшись, тут же выскакиваю из-за киоска и бросаюсь в ту сторону, куда идут школьники. Иришки среди них нет. Я останавливаюсь на середине улицы прямо на проезжей части, пристально вглядываюсь вдаль, но её нет нигде. Сзади сигналит машина, я оборачиваюсь и отскакиваю в сторону. Водитель легковушки крутит пальцем у своего виска.
«Сам дурак», — машинально думаю я, и тут замечаю её. Иришка идет совсем в другую сторону. Ничего не соображая, в какой-то последней слепой отчаянности, я мчусь ей вслед, быстро догоняю и перехожу на шаг.
Но вдруг, глядя на её спину, меня охватывает сомнение, мне неожиданно кажется, что это не она. Я смотрю и ничего не понимаю, сознание не работает, его окутала пелена тумана. Впереди идёт обыкновенная школьница в белом фартуке и с портфелем в руке. Почему-то упорно кажется, что это не она. Я пробую обойти её сбоку, пытаясь со стороны заглянуть в лицо, но и со стороны это не она. Абсурдность ситуации достигает предела: чтобы, наконец, разрешить мучительные сомнения, я решительно произношу:
— Девушка! Можно я вам портфель поднесу?
Девушка оборачивается, и портфель падает из ее рук.
— Ты… ты… ты приехал, — только и может произнести она.
Секунду мы находимся в раздумье, а потом бросаемся друг к другу.
— Милый мой, Митечка, — шепчет Иришка, прерывисто вздыхая и бысто-быстро моргая глазами. — Ты всё-таки приехал. Как я ждала тебя, как вся измучилась.
Мы стоим посреди тротуара, не замечая ничего вокруг. Портфель сиротливо валяется недалеко в стороне. Прохожие, идущие мимо, с интересом на нас поглядывают.
— Пойдём отсюда, — Иришка осторожно высвобождается из объятий, виновато глядя мне в глаза. — А то все смотрят — неудобно.
Я поднимаю с тротуара портфель, и мы медленно направляемся к Иришкиной школе. Мы идём, держась за руки. Жёлтые листья, подхваченные легким ветерком, перекатываются по мостовой. Белый пушистый котенок перебегает дорогу и скрывается в палисаднике.
— Я сейчас тебя чуть не проворонил, — начинаю я разговор, — за киоском больше часа простоял, следил, в какую сторону школьники идут, думал, и ты туда пойдёшь. Когда ты вышла на улицу, я струсил и спрятался. Потом выглядываю, а тебя нигде нет.
— Ну, ты даешь, — удивленно отвечает Иришка, — они в молдавскую школу ходят, а я в русскую. Нас в русской школе мало учится, поэтому и кажется, будто все идут в другую сторону.
Неожиданно она резко останавливается, вероятно, что-то вспомнив, и подозрительно спрашивает:
— Ты когда приехал? А? Признавайся немедленно. Я знаю, что утром из Москвы поездов нет.
— Я вечером приехал и ночевал на вокзале.
— Ну что мне с тобой делать! — говорит Иришка, качая головой, и лезет в карман фартука. — На, — протягивает она мне связку ключей, — иди, отсыпайся, а то у тебя под глазами чёрные круги.
— Не пойду, что ты! — пугаюсь я, отстраняя её руку. — Ты что? А мать? А отчим?
— Отчим в командировку уехал на десять дней, считай, тебе повезло, а мать раньше шести вечера с работы не приходит. Так что на, бери, и марш отдыхать. — В её тоне слышны повелительные нотки.
— Все равно не пойду, — отказываюсь я, — я боюсь. И жить у вас не буду, и ночевать тоже. Пока ты в школе, пойду лучше по городу погуляю, а когда уроки закончатся, тогда вместе что-нибудь придумаем. И не уговаривай меня, это бесполезно… Во сколько у вас уроки кончаются?
— Ладно, не буду переубеждать, — вздыхает Иришка, — вижу, что бесполезно, да и на урок уже опаздываю, — она с сожалением смотрит на часы. — Подходи к двум, постараюсь к тому времени освободиться, если будет собрание, то я не останусь.
Я киваю головой, что означает — согласен. Иришка скрывается в дверях школы, я какое-то время смотрю ей вслед, затем поворачиваюсь и иду обратно. В мгновение ока всё становится другим, милым, ласковым, приветливым — и природа, и люди. Деревья, вырываясь из объятий разгулявшегося ветерка, тихо шелестят мягкой листвой. Люди, идущие навстречу, смотрят на меня и улыбаются. Я шагаю, не выбирая направления, просто так, чтобы только идти, и нежно шепчу про себя заветное имя.
«Иришка! Милая моя, как я люблю тебя, как жажду прильнуть к тебе своим израненным сердцем. Хватит ли места во мне для такой любви? Не вырвется ли она наружу, затопив собой весь видимый мир? Я люблю тебя, люблю так, что не хочу без тебя жить. Обними меня скорее и зацелуй до самого последнего изнеможения».
Неожиданно передо мной возникает сквер, я вхожу в него, усаживаюсь поудобнее на скамейку, закуриваю. Невдалеке в песочнице копошатся маленькие дети, я смотрю на них с умилением, пуская в воздух колечки дыма, и думаю. О чём можно думать в такой момент? Конечно же, о смысле жизни.
«Хорошо, что в ней нет никакого смысла, — думаю я, — иначе, если бы был, то не было бы у меня сегодняшнего дня. Ведь ни своим умом, ни поведением, ни талантом я не заслужил его. Он подарен мне свыше за какие-то будущие заслуги, которые я теперь обязан совершить.
Господи, если Ты есть, я всё сделаю, чтобы оправдать подаренное Тобой сегодня, я приложу максимум усилий, чтобы измениться и стать другим. Я чувствую в себе силы неимоверные, я разорву мощью своего разума эту пелену земной безысходности, я покажу людям настоящую жизнь и настоящую любовь...»
Хотя мысли и чувства переполняют меня изнутри, снаружи я спокоен — просто сижу, как и старик с палочкой на соседней скамейке, и просто курю.
http://www.proza.ru/2016/06/17/1202