1
В Пантелеевку, что примерно в ста километрах от Курска, Федор Школьников приехал в составе бригады шоферов осенью пятьдесят пятого. Курская автоколонна, где он работал, направила их сюда возить сахарную свеклу из местного совхоза на сахарный завод, расположенный в пятнадцати километрах от села. Поселили их в сельском клубе, занимавшем сложенное из красного кирпича и переоборудованное помещение бывшей церкви, где прямо посреди зрительного зала, сдвинув стулья, расставили раскладушки.
В свои двадцать девять лет Школьников еще не обзавелся ни домом, ни семьей. Мать умерла душным жарким днем летом тридцать пятого года от сердечного приступа прямо на улице, когда шла с рынка, неся в узелке три килограмма картошки и кувшин молока, купленные на деньги, вырученные от продажи перешитых ею собственных вещей. Это случилось в двадцати метрах от подъезда их дома ровно в тот день, когда год назад был арестован как «враг народа» отец Федора, приговоренный к десяти годам лагерей с формулировкой «без права переписки». Они тогда вместе со старшим братом Васей и пятилетней сестрой Надей, были дома и сразу же выбежали на крики соседей. Мать сидела с неестественно вытянутой вперед левой ногой, прислонившись правым боком и щекой к стене, и насквозь мокрым от пролитого молока подолом платья. А вокруг нее валялись мелкие картофелины.
Потом их, детей, раскидали по разным детским домам. Уже после войны Федор Тимофеевич узнал, что Василий погиб в сорок втором под Сталинградом, а следы Нади отыскать ему так и не удалось.
За детским домом последовала школа фабрично-заводского обучения, работа слесарем на заводе в Пензе, а осенью сорок четвертого, когда Федору исполнилось восемнадцать, его призвали в армию.
Сначала была школа младших командиров в Борисоглебске, а с февраля сорок пятого – действующая армия. Восточная Пруссия, Польша, Германия, уже после войны Белоруссия, Прибалтика, и снова Белоруссия. Демобилизовали его только в конце пятьдесят первого. Танковая дивизия, в которой служил Федор, размещалась под Бобруйском. Куда ехать и к кому он не знал. Выбрал Курск, где жил в детстве, где была могила матери, правда, где именно и на каком кладбище помнил он очень смутно.
Армия стала для Федора Школьникова не только школой жизни, но и его единственным университетом. Именно здесь он почувствовал любовь к технике. Проходя последние три года службы в артиллерийской мастерской полка, старший сержант Школьников мог разобрать и починить не только орудие, танк, автомобиль, но и радиоприемник, швейную машинку и многое, многое другое. Вторым его увлечением стали книги, как художественные, так и специальные, дававшие ему знания по истории, технике, электричеству. В армии Федор получил и удостоверение водителя всех типов автомобилей.
Поэтому, сойдя с поезда в Курске, он направился прямо в ближайшую автоколонну, начальник которой не особо хотел брать на работу человека без кола и двора, а значит перекати-поле. Однако после того как Федор вызвался починить стоявший на приколе не один год из-за отсутствия запчастей, начинающий ржаветь «студебеккер» и через три дня сдал его в работу, он был не только принят, но и получил койку в общежитии.
2
Село Пантелеевка, расположенное на железнодорожной ветке, соединяющей Курск со Старым Осколом, в те годы ничем особо не выделялось среди других степных сел Центрального Черноземья.
Два огромных помещичьих дома в центре села, составлявших когда-то единый архитектурный ансамбль усадьбы бывших владельцев Пантелеевки, чудом сохранившиеся после революции и особенно после проходивших поблизости от этих мест в период Курской дуги главных танковых сражений, да еще неработающая, также дореволюционной постройки, водонапорная башня, представляли, пожалуй, все его достопримечательности. В одном из домов бывших помещиков располагался детсад, а в другом - дирекция совхоза.
С севера к селу подступал совхозный сад, переходящий в небольшую рощу, за которой влево и вправо простиралась долина Сейма. Перпендикулярно этой долине, вдоль всей восточной стороны сада и рощи протянулся совхозный пруд.
Застроена Пантелеевка была однообразными, крытыми соломой, а кое-где уже железом или шифером, небольшими домишками, огороженными со стороны улицы частоколом палисадников. За каждым из домов размещались хозяйственные постройки, переходящие в огороды. Электрическое освещение было только на железнодорожной станции, да в стоящем рядом с ней сельском магазине.
В этот магазин и нагрянули в первый же вечер приехавшие из Курска шоферы. Худенькая, на вид совсем еще девочка, продавщица в белом кокошнике и таком же белом с оборками по краям переднике, мило молча улыбалась, с любопытством рассматривая большими серыми глазами ввалившихся пятерых незнакомых молодых мужчин, явно не деревенской наружности и более свободного, но при этом не столь развязного, как это часто бывало в селе, когда парни собирались вместе, поведения.
Пока его товарищи покупали водку, хлеб и долго, балагуря с продавщицей, выбирали селедку из бочки, стоявшей прямо в той части помещения магазина, которая предназначалась для покупателей, Федор, стараясь быть незамеченным, внимательно рассматривал девушку. Та же в свою очередь, отвечая на шумные возгласы его коллег, иногда неожиданно переводила взгляд своих серых глаз на него.
Ему сразу становилось неловко, он отводил взгляд и, как ему казалось, краснел, отчего неловкость еще больше усиливалась.
Всю дорогу назад, и потом, когда на костре в ведре варили картошку «в мундирах», когда сооружали импровизированный стол из снятой двери, накрытой газетами, Федор то и дело вспоминал продавщицу и этот ее любопытный взгляд, устремленный в его сторону.
3
На следующий день началась работа. Изматывающий шоферский труд по осеннему бездорожью Черноземья, когда жирная черная грязь пластами наматывается на колеса автомобиля, как наматывается мокрый снег на небольшой снежный комочек при лепке снеговика, за считанные минуты, превращая его в огромный ком. Когда часами, а порой и целыми сутками, приходится ждать трактора или проезжающего автомобиля, который бы помог тебе выбраться из засосавшей кюветной жижи.
Через неделю бригаду, в которую входил Федор, перебросили в соседний колхоз, затем в соседний район.
Потом пришла зима с морозами, заставившая на ночь сливать воду из системы охлаждения двигателя, и вставать ни свет - ни заря, чтобы согреть новую воду и залить ее в систему.
Менялись села, пристанища для ночевок, менялись вахтовым способом коллеги по бригаде. Федора же, как неженатого, начальство просило потерпеть и остаться на новый срок. Он ворчал, но оставался.
И для этого у него была еще и личная причина, о которой он никому не рассказывал. Хотелось Федору повидать снова ту худенькую продавщицу с большими серыми глазами из Пантелеевки.
4
В марте, когда уже подходил к концу срок сельской экспедиции шоферской бригады, ей поручили снова возить жом с сахарного завода в пантелеевский совхоз.
В первый же день, сделав последнюю ходку, Школьников сразу направил свой «газон» от стоявших за околицей коровников в центр села, к магазину. Уже смеркалось, поэтому еще издали он заметил, что окна магазина не светятся.
- Опоздал, - подумал он с сожалением.
Но когда подкатил к самому входу, увидел, что девушка-продавщица, склонившись над огромным амбарным замком, коленом придерживая холщевую сумку, закрывает дверь на запор. Рядом с ней на крыльце стоял мешок на четверть заполненный чем-то сыпучим вроде сахара или муки.
- Здравствуй, - соскакивая с подножки автомобиля, произнес Федор и почувствовал, как учащенно забилось сердце.
- О! Какими судьбами? – вместо приветствия проговорила узнавшая его продавщица.
- Да папиросы хотел купить, - стараясь не выдать своего волнения, быстро придумал, что сказать Федор.
- А-а! Так что, открыть?
- Да теперь уж не надо. Здоровее буду.
- Ну, как знаешь, - произнесла девушка, свободной рукой подняв стоявший на крыльце мешок, намереваясь уходить.
- Давай подвезу, - выхватывая из ее рук мешок, предложил Федор.
- Ну, подвези, - устало произнесла продавщица.
- Тебя как зовут, - уже неся мешок к машине, спросил Федор.
- Вера.
- А меня, Федор.
Дорогой оба молчали. Вера только показывала ему куда ехать, а он, выбирая участки улицы, более-менее свободные от мартовской распутицы, то и дело бросал взгляд на сидящую рядом девушку.
Черный плюшевый жакет и темно-синяя юбка хорошо сидели на тоненькой фигурке Веры и вместе с белым шерстяным платком и черными резиновыми сапожками, дополнявшими гардероб, были ей очень к лицу.
Жила Вера недалеко. Поэтому уже минут через семь Федор остановил свой «газон» у калитки ее дома.
- Ну, что ж, спасибо, что подвез, - улыбнулась Вера, бросив взгляд своих больших серых глаз прямо в глаза Федора и берясь снова за стоявший в ее ногах мешок.
- Давай помогу.
Школьников быстро выскочил из машины, и, обежав ее, открыл дверь с той стороны, где сидела Вера. Подхватив мешок, он распахнул калитку палисадника, сквозь который вела проложенная к дому тропинка, но дверца калитки вместо того чтобы открыться просто повалилась в перемешанную со снегом грязь.
- Некому починить? – обескуражено пробурчал Федор, одной рукой придерживая мешок, а другой, поднимая дверцу.
- Выходит, что некому, - также просто и с той же усталостью в голосе, как и тогда, когда Школьников предложил ее подвезти у магазина, произнесла Вера.
По тропинке они, молча, прошли к дому. Когда зашли в темные сени, внезапно распахнулась ведущая в жилое помещение дверь, и на пороге в освещенном проеме появился мальчик лет десяти.
- Мама! Мама! А я сегодня…, - восторженно закричал он и осекся, увидав незнакомца.
Вера провела ладонью по коротко стриженой белобрысой голове сына, сказав ему тихо:
- Не стой босиком на пороге. Пол холодный. Я сейчас…
Потом повернулась к Федору, и, устремив опять прямо ему в глаза взгляд своих больших серых глаз, произнесла:
- Ну, что, поставь мешок вон туда и заходи!
- Я пойду калитку починю, - еще не оправившись от неожиданности, произнес Школьников и вышел.
Пока шел к калитке, пока осматривал ржавые, с вывалившими из прогнившей доски гвоздями, петли, в голове роем бушевали мысли: «Значит, есть муж. Зачем тогда приглашала? Погиб на фронте? Сыну не больше десяти. Развелись? Она же еще такая молодая. Как такое может быть? А может, она хочет надо мной посмеяться просто? Зачем? Чертова калитка! Что я с ней в этой темноте сделаю без инструмента?»
Не найдя лучшего варианта, отыскав у себя в загашнике большой кусок тонкой стальной проволоки и сложив ее пополам, он сделал два кольца, пропустил их сверху и снизу сквозь оторванную дверцу и обмотал вокруг заборного столба вместо петель, туго скрутив концы плоскогубцами. За работой и за своими мыслями не услышал, как подошла Вера.
- Федор, мама на стол собрала, пойдем ужинать, - впервые назвав его по имени, позвала она из темноты.
- «Значит, есть еще и мама!», - мысленно добавил про себя Школьников.
5
Всю дорогу к себе в общежитие сахарного завода, где жила теперь его бригада, Федор вспоминал этот ужин.
Когда они с Верой зашли в освещенную керосиновой лампой горницу, на Школьникова дыхнуло теплом и слегка кисловатым запахом теста от русской печки, занимавшей левую от двери половину комнаты. Справа у окна стоял стол, накрытый клеенкой, за которым в углу на лавке под образами сидел сын Веры, слегка опустивший голову, но внимательно и с любопытством наблюдавший за вошедшими.
Мальчика звали Сережей. На приветствие Федора, он, также как и мать Веры, Ефросинья Петровна, тихо ответил:"Здравствуйте", еще ниже опустив голову и продолжая исподлобья внимательно изучать Школьникова из своего угла.
На тарелках лежали хлеб, куски сала и порезанная селедка, заправленная луком и подсолнечным маслом. В глиняной чашке блестела квашеная капуста, а рядом с нею стояли такие же глиняные кувшин с молоком и четыре кружки.
- Ну, вот сейчас и поужинаем! - ни к кому не обращаясь, проговорила Ефросинья Петровна, неся к столу от печки чугунок, с подрумянившейся в духовке, отварной картошкой.
- Мойте руки. Умывальник там, за занавеской! - уже обращаясь к Федору, указала она на угол между дверью и печкой.
За ужином говорили только Школьников и Ефросинья Петровна. Вернее говорил только он один, а она лишь поддакивала, когда это было надо, да задавала вопросы, когда беседа умолкала. Они с Федором сидели на табуретках за смежными сторонами стола, а Вера с Сережей на лавке напротив Школьникова. Так что, рассказывая о себе, о своей работе, он то и дело переводил взгляд то на нее, то на мальчика.
В комнате было чисто. На полу лежали самотканые половики, а на окне висели белые с вышивкой занавески. Настенные ходики отсчитывали монотонно время, разливая по комнате спокойствие и уют.
Уже привыкший к чисто мужской компании и казенному жилью, Федор вдруг почувствовал, как он хочет опять, как в детстве, когда была жива мать, окунуться весь в эту тихую спокойную домашнюю обстановку.
Вспомнив себя, попавшего примерно в том же возрасте в детский дом, ему захотелось обнять сидевшего напротив, стесняющегося и немного побаивающегося его мальчонку, а также молчавшую Веру, которая стала вдруг в этот вечер ближе и даже роднее.
6
На следующий день, после работы выйдя на свою улицу, Вера еще издали увидела машину Федора, стоявшую у ее дома.
Когда она подошла, Школьников складывал в ящик ножовку, топор, молоток, гвозди.
Крутившийся возле машины Сережа, увидев мать, закричал:
- Мама, а мы калитку починили!
- Вот решил уже сделать по-человечески, - от себя добавил поднявшийся от ящика с инструментами и повернувшийся к ней Школьников.
Дверца калитки была снова навешена на петли, прикрепленные к свежевыструганной, белевшей своей новизной доске.
- Открывается! - толкнув от себя дверцу, веселым голосом констатировала Вера.
- Может, погуляем? - немного конфузясь, предложил Федор.
- Ну, давай погуляем! - также весело ответила Вера и, обращаясь к сыну, уже более строгим голосом добавила. – Сережа, отнеси домой сумку и скажи бабушке, что я скоро буду!
Пока шли улицей оба молчали. Когда вышли за село и пошли берегом пруда разговор стал постепенно налаживаться.
В тот вечер больше говорила Вера. Рассказывала о себе.
Вернулись уже поздним вечером.
- Ну, что? Я завтра приеду, погуляем еще? – опять замявшись, предложил Школьников, когда они подошли к калитке.
- Не надо, Федор. Поздно мне гулять, - тихо, но твердо, произнесла Вера.
- Тогда, выходи за меня замуж! - выпалил Школьников.
7
Вера Пашутина, несмотря на свою юную внешность, была всего на год моложе Федора Школьникова.
Ее отец, Матвей Пашутин, был родом из донских казаков. В шестнадцать лет он уже воевал в конном корпусе Буденного, а в восемнадцать - командовал эскадроном при подавлении антоновского восстания на Тамбовщине. Взрыв снаряда, выбивший его из седла, прервал тогда и его военную карьеру, оставив на теле многочисленные следы от рваных ран.
Матвею было двадцать два, когда его прислали в Пантелеевку председателем сельсовета, где он возглавил и местную партийную ячейку. Через год он женился на восемнадцатилетней Фросе, дочери Петра Алексеева, мужика крепкого и по пантелеевским меркам зажиточного. Еще через год, в двадцать седьмом, родилась Вера, а в двадцать девятом, когда началась коллективизация, Матвей Пашутин лично раскулачивал своего тестя.
Его нашли убитым в колодце, когда Вере еще не исполнилось и трех лет. Убийц так и не нашли.
Отца Вера не помнила. Жили они вдвоем с матерью. Ее родственники, проживающие на другом конце села, после всего случившегося близких отношений с ними не поддерживали.
В сорок четвертом, перед октябрьскими праздниками, когда Вере исполнилось уже семнадцать, в пантелеевском клубе давала концерт бригада художественной самодеятельности, прибывшая из райцентра, что находился в десяти километрах отсюда. В нетопленном помещении бывшей церкви было холодно и сыро. И артисты, и зрители были одеты кто в пальто, кто в телогрейки, а сцена освещалась многочисленными керосиновыми лампами.
Вера с подругами сидели в первом ряду, а на сцене блистал красивый чернявый гармонист в форме моряка Балтийского флота с медалью «За боевые заслуги», прикрепленной прямо поверх бушлата. Потом были танцы под патефон, во время которых на зависть подругам, морячок то и дело приглашал Веру. Потом он пошел ее провожать.
Звали его Василием, родом он был с Урала и было ему тогда двадцать три года. Демобилизовавшись с флота по ранению и непонятным образом оказавшись в этих местах, Василий заведовал районным домом культуры и одновременно работал там киномехаником.
Через месяц они расписались в пантелеевском сельсовете и поселились на съемной квартире в райцентре. Вера была на четвертом месяце беременности, когда застала его в постели с одной из участниц самодеятельного хора. Собрав вещи, она на следующий день возвратилась к матери в Пантелеевку и подала на развод.
Сережа родился в августе сорок пятого. Вера зарегистрировала его на свою фамилию, оставив отчество бывшего мужа. С Василием они больше не виделись. Позже она узнала, что за два месяца до рождения сына он уехал куда-то на Урал.
8
Федор и Вера поженились в августе, на яблочный спас.
Свадебные столы были выставлены прямо в саду пашутинского дома. Когда кричали «Горько!», Сережа, сидевший рядом с Ефросиньей Петровной неподалеку от новобрачных, прятал лицо за бабушкину спину, чтобы никто не увидел, как он со стеснением улыбается.
9
Костя Школьников родился в последний день уходящего пятьдесят седьмого года.
В семье его так потом и называли – «наш новогодний подарок».
Из родильного отделения районной больницы Федор Тимофеевич забирал жену и сына на четвертый день нового года, подкатив туда на своем грузовике.
Мела метель. Заснеженная дорога сливалась с общим белым фоном пурги и совершенно не просматривалась через ветровое стекло. Все десять километров к дому, счастливый отец так и простоял на подножке своего «газона» левой рукой придерживая открытую настежь дверь, а правой вращая «баранку» автомобиля.
10
В конце пятидесятых и все шестидесятые годы пантелеевский совхоз, куда перешел работать уволившийся из своей автоколонны Федор Тимофеевич, как, впрочем, и вся страна, развивался очень быстро.
В начале пятьдесят восьмого, когда Школьников был занят семьей и строительством нового дома, директором совхоза был назначен Лазарь Самуилович Козинец.
Ему было уже под пятьдесят. Закончив войну майором и начальником штаба артиллерийского полка, вид он имел вовсе не военный. Низкого роста, толстый, с лицом покрытым веснушками, и кудряшками уже начинающих седеть рыжих волос на голове, Козинец разговаривал тихим тонким голосом. В Пантелеевку он приехал вместе с женой Ниной Васильевной Некрасовой, женщиной видной, веселой и общительной. Поженившись еще задолго до войны, они имели уже двух взрослых сыновей, живущих в Курске. При этом Нина Васильевна после замужества сохранила свою звучную девичью фамилию и часто в компании обращалась к мужу просто «Козинец». В Пантелеевку ее одновременно с Лазарем Самуиловичем направили заведующей магазином, где тогда работала Вера Школьникова.
При Козинце совхоз развернулся. В первый же год все село было электрифицировано, началось строительство новых коровников и свинарников, ежегодно в совхоз поставлялись сельскохозяйственная техника и автомобили. А к концу его одиннадцатилетнего пребывания в этой должности в Пантелеевке были новые ток, механические мастерские, школа, дом культуры, выстроенные за счет совхоза дома для прибывающих в село специалистов, заасфальтированы основные улицы.
Директорская «Волга» ежедневно моталась в райцентр, а то и в Курск, где он выбивал какие-то фонды, лимиты, не забывая побывать и на удаленных отделениях совхоза.
Но главным достоинством Лазаря Самуиловича, как тогда говорили, «было умение подбирать и расставлять кадры».
На безотказного и мастеровитого Федора Тимофеевича новый директор, то ли по совету жены, знавшей Школьникова через Веру, то ли в силу своего таланта выбирать людей, обратил внимание сразу. Через два года он назначил рядового шофера начальником совхозных ремонтных мастерских, дальновидно заставив его предварительно вступить в партию, а еще через четыре года прямо к двадцатилетию Победы не имеющий никакого специального образования Школьников стал главным механиком совхоза.
С партией, правда, вначале вышла небольшая проблема из-за репрессированного как «враг народа» и к тому времени не реабилитированного отца. Но времена были уже другие, поэтому учитывая то, что на момент вступления он имел статус рабочего, а это повышало «процент рабочего класса в числе общего количества коммунистов районной партийной организации» и, вспомнив сталинскую формулировку «сын за отца не отвечает», в райкоме его утвердили.
Тут следует отметить, что до этого не стремящийся в партию Школьников по той простой причине, что никогда не задумывался об этом ранее, коммунистической партии был не чужд. Внутренне уверенный, что отца репрессировали несправедливо, он никогда не связывал это с партией или государством. Более того, как человек интересующийся, и уже знакомый с материалами двадцатого съезда, а также с другой информацией о репрессиях тридцатых годов, которая могла быть ему доступна, как рядовому человеку, живущему в своей глубинке, он вопреки всей этой информации никогда не связывал репрессии с личностью именно Сталина.
Все его становление как человека и гражданина прошло в государстве, которым руководил Сталин. Этому государству он был обязан, как он считал, всем, что у него было, а государство и партию он не разделял. И как в государстве были люди плохие и хорошие, так, по его мнению, они были и в партии. Что же касается написанных в партийной программе и партийном уставе целей и задач, то их он одобрял полностью. Единственное, что его тогда сильно в них смущало, так это то, что через каких-то двадцать лет он, как и весь народ, будет жить при коммунизме.
11
- Да! Я хочу туда, к папе! - вопил Костя, сидя в куче песка, специально привезенной для него отцом, и размазывая ручонками грязь по залитым слезами от горя щекам.
- Сыночек, ну там же высоко и страшно. А если ты упадешь? – уговаривала его Вера Матвеевна, стоя на лестнице и подавая Федору Тимофеевичу лист железа.
- Ну, посмотри какой ты грязный. Мой ты цыганенок ненаглядный, - продолжала она, уже спустившись, взяв сына на руки, вытирая ему лицо и целуя.
- Я не цыганенок! Я уже большой! Я хочу туда! – понимая, что мать хочет лишь его отвлечь, и от этого еще горестнее продолжал плакать Костя.
- Да, ты, конечно, у меня уже большой. Сыночек мой дорогой! - снова целуя и обнимая, успокаивала его мать.
Костя же, несмотря на все уговоры, продолжал надрывно плакать, будто в этот самый момент его лишали самого дорогого в жизни.
- Ладно, давай его сюда! - отложив в сторону киянку, не выдержал сидящий на крыше и до этого занятый работой Федор Тимофеевич.
Кровельным железом он покрывал пристроенную этим летом к их новому дому веранду. Пока железом были закрыты только две полосы, а оставшаяся часть пологой крыши пристройки была обрешечена бело-желтыми неструганными досками.
Сегодня был выходной. Часам к трем намечалась заранее затопленная баня, а пока она топилось, чтобы не терять драгоценного времени, Федор Тимофеевич снова залез на крышу.
- Да ты что! Не дай бог, правда упадет, - неуверенно запротестовала Вера Матвеевна.
- Давай! - уже улыбаясь, проговорил Федор Тимофеевич, наклонившись и протягивая к ним вниз руки.
Попав в сильные руки отца, быстро поднимавшие его наверх, мальчик мгновенно прекратил плакать.
Уже сидя на теплом от солнца железе и ощутив страх от той высоты, на которой он так внезапно очутился, а также почувствовав еле заметный летний ветерок, дующий здесь, на крыше прямо в лицо, Костя слегка прикрыл глаза, пытаясь своим носиком как бы уловить его запах. Так он сидел тихим неподвижным столбиком с вытянутыми вперед ногами, схватившись за выступающие с двух сторон железные стыки, боясь посмотреть на стоявшую внизу мать и сидевшего рядом, готового в любой момент вновь схватить его, отца.
Когда прошел первый ужас от так еще недавно требуемого им самим возвышения, Костя начал замечать спокойно гуляющих по двору и почему-то таких приплюснутых к земле кур, спящего в будке Маркизона, склонившуюся далеко в огороде за сараем бабушку и возившуюся в своем дворе соседскую девчонку Гальку Безякину.
Гальку он не любил. Она была на три года старше Кости, вечно ходила в замызганном впереди платье и чуть что распускала кулаки. Сегодня утром, несмотря на его протесты, она заставила его исполнять роль ее подружки, с которой она «выгружала салфетки». Что такое «салфетки», почему и откуда их надо выгружать Костя не знал, но так же как и Галька он, с повязанной ею на его голове косынкой, мотал обеими руками из стороны в сторону, имитируя выгрузку этих самых «салфеток».
У Гальки было еще пятеро братьев и сестер. Жили они рядом со Школьниковыми в еще довоенной саманной хате, крытой соломой. Отец Гальки – дядя Ваня, и мать – тетя Поля работали чернорабочими на складах у железнодорожной станции, выгружая там из вагонов песок, щебень, уголь и другие грузы. Еще год назад, когда увидав их издали, идущих после выгрузки угля с черными лицами, на которых, как ему казалось, свирепо белели разрезы глаз с вращающими зрачками, Костя с криком «Идут! Идут! Черные!» пулей мчался домой, где утыкался головой в подол выбегающей ему навстречу бабушке Фросе. Сейчас, когда месяц назад Косте исполнилось четыре с половиной года, «черных» он уже не боялся.
Но Гальку он не любил и был уверен, что все девчонки с именем «Галька» такие же вредные и противные.
Ему хотелось посидеть на крыше еще, чтобы занятая своими делами Галька наконец-то увидала его, забравшегося так высоко, но и хотелось поскорее спуститься вниз к маме.
- Ну, что вы еще придумали! - запричитала уже возвратившаяся с огорода Ефросинья Петровна, увидев сидящего на крыше Костю.
- Что это вам, игрушка? Снимайте его немедленно! - уже не терпящим возражений голосом добавила она.
- Ну что, сынок, будем слазить? – обратился к Косте отец.
Не в силах произнести ни единого слова от восхищения и страха, переполнявших его душу, Костя согласно закивал головой.
12
Баня была первой постройкой Федора Тимофеевича, которую он начал сразу же, поселившись после свадьбы в пашутинском доме.
В Пантелеевке, как впрочем и во всей здешней округе, бань почему-то не строили. Люди мылись в лотках и ушатах прямо в избах, отгородив занавеской угол рядом с печкой. Даже воспитанному в детском доме, но проехавшему пол-Европы Школьникову, это казалось какой-то дикостью и непонятным для него нежеланием местных жителей хоть что-то поменять в своем быту.
Баню он построил за два месяца. А уже летом следующего года вокруг старой пашутинской избы появился сруб нового дома.
Костя любил ходить в баню. Любил ее запах и тепло, которое чувствовалось еще при входе и которое почему-то отличалось от обычного домашнего тепла. Вот и сейчас, как всегда первым зайдя в чистый, светлый и теплый предбанник, он быстро сбросил с себя одежду и голышом, распираемый от переполнявшего его восторга, стал с веселым гиканьем бегать от стены к стене, ожидая пока разденутся родители.
- Костик, пойдем, я тебя помою, - оставаясь в ситцевом халате, проговорила Вера Матвеевна, улыбаясь и переглядываясь с уже раздевшимся Федором Тимофеевичем.
- А ты? - недоуменно посмотрел на нее прекративший бегать Костя.
- А я потом, - ответила мать, держа его за плечи и пропуская впереди себя в дверь, ведущую во встречающее их паром основное помещение бани.
Костя, сколько себя помнил, всегда ходил в баню с матерью и отцом, а когда отец был в отъезде, то только с матерью. Пока родители парились, забравшись на верхние полки, он, сидя внизу, разворачивал настоящие сражения из специально вырезанных Федором Тимофеевичем деревянных солдатиков, пушек и танков. Весь этот военный арсенал хранился тут же в бане, в его тазике.
Потом начиналось самое приятное – мама, присев на корточки, мыла его, намылив нежной губчатой мочалкой и поливая теплой водой из ковша. С распущенными волосами, в бане мама была похожа на нарисованную на клеенке, висевшей над кроватью Гальки Безякиной, очень красивую тетю с рыбьим хвостом. Но та была какая-то неживая, а мама близкая и родная, да, к тому же, еще и без хвоста. Руки у мамы были скользкие и быстрые, они с легкостью обегали все участки его тела, в том числе и те, которые, как он уже знал «никому нельзя показывать», вызывая в нем ощущение тихой радости и желание как можно дольше чувствовать эту нежность и родственность маминых рук.
Вот и сейчас, пока отец наверху хлестал себя березовым веником, мамины руки скользили по его намыленному тельцу, вызывая уже много раз испытанное и каждый раз столь желанное наслаждение.
- Мам, а почему ты сегодня не паришься? – глядя на присевшую перед ним в халате мать, снова поинтересовался Костя.
- Потому что ты стал уже большой, а мамы с большими мальчиками не парятся.
- А я сегодня стал большой?
- Сегодня, сегодня, - отвечала мать, поливая его водой.
- Потому что я сидел на крыше?
- Именно поэтому, - улыбаясь, проговорила Вера Матвеевна.
- А Сережа большой?
- И Сережа большой.
- А когда он приедет, ты с ним тоже париться не будешь?
- И с ним тоже не буду.
13
Все ждали приезда Сережи. В этом году он оканчивал нахимовское училище в Ленинграде. Сейчас у него была плавательная практика, после которой полагался месячный отпуск перед дальнейшей учебой уже в Севастопольском высшем военно-морском инженерном училище.
Сережа должен был приехать через несколько дней. В конце августа ему исполнялось семнадцать. В связи с окончанием училища и предстоящим днем рождения ему был приготовлен подарок – часы «Победа», которые Федор Тимофеевич купил месяц назад, когда по делам был в Курске.
Сережа Пашутин в школе учился неважно. Учителя, отмечая его способность быстро усваивать изучаемый предмет, жаловались на неусидчивость и на не совсем удовлетворительную дисциплину подростка. До одиннадцати лет росший в кругу любящих его женщин – мамы и бабушки, он быстро научился пользоваться этим.
Появившегося в их семье Школьникова, проявлявшего неподдельную заботу о нем, Сережа принял быстро. Называя его «дядей Федей», относился к нему как к отцу, но и помнил, что он не отец.
Во многом это происходило еще и по вине Ефросиньи Петровны, которая при попытках Федора Тимофеевича, когда это было нужно, употребить отцовскую строгость к приемному сыну, часто бесцеремонно и неоправданно бросалась на защиту внука, полагая, что эта строгость объясняется именно «неродством» Школьникова. Из-за чего между тещей и зятем возникали частые размолвки, от которых потом переживали все, и прежде всего Вера Матвеевна, и которые негативным образом сказывались на взрослеющем Сереже. В седьмом классе он начал хоть и тайком, но уже постоянно курить, что принесло его матери очередные переживания и слезы. И хотя Федор Тимофеевич, также начавший курить еще в детстве, будучи в детдоме, успокаивал жену, сам он понимал, что Сережа, «отбивается от рук».
Решение проблемы предложила Нина Васильевна Некрасова, когда Вера Матвеевна поделилась с ней своими переживаниями
- Его надо отправлять в нахимовское училище, в Ленинград! У Козинца там есть связи! - решительно заключила она, выслушав опечаленную Веру.
Федор Тимофеевич предложение Нины Васильевны поддержал, когда пришедшая с работы жена рассказала об этом разговоре ему и матери. Он считал, что военный порядок и дисциплина пойдут на пользу Сереже. А кроме того, при положительном решении этого вопроса, у мальчишки появится перспектива стать морским офицером, а значит занять достойное место в жизни, «выйти в люди».
Сама Вера Матвеевна по тем же причинам видела это предложение очень своевременным, но, тем не менее, уже сейчас начинала переживать за сына, который должен был уехать из дома так далеко.
Было и еще одно обстоятельство, которое заставляло принять предложение Нины Васильевны. Материально семья жила еще очень туго. Все заработанное уходило на строящийся дом. И хотя Федор Тимофеевич, не зная отдыха, практически всю работу делал сам, вытягивая из себя последние жилы, как впрочем, и все взрослые члены семьи, приходилось считать каждую копейку. В этих условиях все понимали, что даже если бы Сережа был отличником, содержать его после школы в институте в городе им было бы очень трудно.
Против выступила Ефросинья Петровна, которая ни в какую не хотела отпускать Сережу из дома. Разгорелся очередной спор.
- Ишь, что надумали! Вам бы только побыстрее от него избавиться! Если дите при родной матери, в родной семье не может образумиться. А там? У чужих людей он образумится? Да на казенных харчах! – кричала она.
- Мама! А здесь, что он будет делать после школы? Быкам хвосты крутить? – также крича, отвечала ей Вера.
Успокоившись, решили узнать мнение самого мальчика. Он к тому времени учился в восьмом классе. Сережа, придя уже довольно поздно с улицы, предложение принял с радостью. Перспектива стать моряком и учиться в самом Ленинграде была очень заманчивой.
В нахимовское училище всех не принимали. Начали выяснять условия приема. Сначала Козинец звонил своим «связям» в Ленинград. Потом правдой и неправдой собирали всякие справки и характеристики, подписывали их в школе, сельсовете и других организациях.
По бумагам Сережа выходил сыном моряка, погибшего во время войны и воспитанным матерью-одиночкой. Не забыли и о героическом деде, убитом «кулаками».
В Ленинград его отвозил Федор Тимофеевич.
Первое время Сережа в письмах жаловался на «суровые условия своей жизни», но вскоре жалобы прекратились. На зимние каникулы после первого полугодия учебы из-за их краткости он домой не приезжал. А вот когда спустя год он приехал в Пантелеевку на летние каникулы, его уже было не узнать. В своей морской форме, повзрослевший и ставший рассудительным Сережа радовал глаза всем. Было понятно, что училище во всех отношениях пошло ему на пользу.
14
После бани ужинали в столовой. Так в новом, теперь уже школьниковском доме называли первую комнату, расположенную в его жилой части.
Дом Федор Тимофеевич построил на славу, такого до него в Пантелеевке никто не строил. С большими окнами, с паровым отоплением, из четырех комнат, с прихожей, кухней, а теперь еще и верандой.
Все сидели за большим квадратным столом. Этот деревянный стол, очень добротной работы, раздвижной, Федор Тимофеевич привез из Курска на своем грузовике, когда они жили еще в старой пашутинской хате. Стол не влезал в двери старого дома и до строительства нового хранился в сарае завернутый в брезент.
Ужинали окрошкой и отварной картошкой. В честь бани стояла на столе и «чекушка» водки.
Когда погасили свет Костя еще долго лежал с открытыми глазами.
В темноте он, молча, наблюдал, как медленно раздевается бабушка, несколько минут назад рассказывающая ему перед сном сказку про Ивана-царевича. Сложив одежду на стул и оставшись в одной белой длинной штапельной рубашке, она еще долго сидела на своей кровати, устало положив руки на колени. Потом, когда она также медленно и кряхтя, улеглась, и в комнате стало совсем тихо, Костя услышал скулящего во дворе Маркизона, глухие удары его цепи о будку, а также время от времени бьющуюся о стекло ночную бабочку, попавшую между рамами окна.
«Пых…. Пых…. Пых….» Услышал он спокойное дыхание уже уснувшей Ефросиньи Петровны. Лежа на спине и носом набирая воздух, она «выпыхивала» его через плотно сжатые губы.
Косте всегда было интересно, а что будет с набранным ею во рту воздухом, если подобраться и сжать ей губы пальцами, когда она его «выпыхивает». Но он также знал, что бабушка, наверняка, рассердится, а еще хуже – испугается. Поэтому Костя, никогда этого не делал. Он и сам только недавно перестал бояться темноты. Но все равно лежать вот так одному было хоть и не страшно, но скучно.
Осторожно, чтобы не разбудить бабушку, он спустился с кровати и также осторожно открыл и тихонько закрыл за собой дверь их общей комнаты. А потом, шлепая босыми ногами по деревянному крашеному полу, через столовую и зал побежал в спальню родителей.
- Ты что, сыночек, - приподняла голову с подушки проснувшаяся Вера Матвеевна.
- Я хочу к вам.
- Ну, иди сюда, мой золотой! - протянула она к нему руки и через спящего с краю Федора Тимофеевича потянула сына на кровать.
- Смотри, нам тут к утру не надудоль, - добродушно проговорил тоже проснувшийся Федор Тимофеевич.
- Не надудолю, - обиженно ответил Костя.
- Чегой-то он надудолит? Он у нас большой! - обняв сына, поддержала его Вера Матвеевна.
Лежать между матерью и отцом было нескучно. И Костя заснул.
Картинка из интернета
продолжение
http://www.proza.ru/2016/01/29/877