Глава 2. Радости и печали

1
- А почему в армии просто капитан, а на флоте капитан-лейтенант? – спрашивал девятилетний Костя, сидя рядом с отцом на диване, поджавши под себя ноги  и прислонив голову к его предплечью.

- Ну, вот так исторически сложилось, - разговаривая с ним как с взрослым, отвечал Федор Тимофеевич, держа в руках открытый   свежий номер журнала «Техника-молодежи». - Ведь на флоте еще есть капитаны первого, второго и третьего ранга….
 
- Костя, к тебе Юрка пришел, - объявила, вошедшая в комнату, Ефросинья Петровна, и снова ушла, занятая своими делами.
 
«Юрка. Петька. Галька. Нинка….» Это была обычная для того времени и той местности форма обозначения любого человека, как ребенка так и взрослого, когда о нем говорили в третьем лице. Что касается детей, то зачастую в этой же форме к ним непосредственно обращались как другие дети, так и многие взрослые, не знавшие иного, кроме деревенского, опыта общения.

- Ну, иди, - проговорил Федор Тимофеевич.

Мальчик нехотя спустился с дивана. Прерывать беседу с отцом ему явно не хотелось.
Косте всегда было интересно с Федором Тимофеевичем. Ему казалось, что тот знает все и умеет тоже все. Сейчас они вместе просматривали журнал, который вчера принесла почтальонша, и уже около часа беседовали про войну, военачальников, военную технику и многое другое.
Юрка Ленченков, его ровесник, живущий через два дома от Школьниковых, стоял в шапке, пальто и валенках в прихожей у входной двери.

- На улицу пойдешь? - спросил он, увидев Костю.

- Не-а. Не хочу.

- А чего?

- Да, мы с папой журнал смотрим.

- А-а…, - протянул Юрка, переминаясь с ноги на ногу и продолжая стоять, чего-то ожидая.

Юрка учился в параллельном втором «А» классе. Чуть ниже ростом, он был толстоватым, добродушным мальчиком, во всем соглашавшимся и зачастую подчинявшимся Косте. В школе Юрка учился плохо, поэтому его мама, тетя Аня, одобряла его дружбу с отличником Костей. Косте Юрка тоже нравился, но сейчас он пришел явно не вовремя.

Сегодня было последнее воскресенье января. До обеда они  вдвоем уже катались на лыжах, потом вместе с другими мальчишками и девчонками самых разных возрастов, разделившись на две группы, вначале обороняли, а потом брали штурмом снежную крепость, выстроенную ими же в огородах. Еще не прошло и двух часов, как они разошлись по домам, уставшие, с раскрасневшимися от мороза и игры лицами, в пальто и штанах, покрытых сплошной коркой замерзшего снега, и с окоченевшими  в мокрых рукавицах руками. Сейчас шел четвертый час, вскоре должны были начаться сумерки, и нагулявшемуся Косте идти снова на улицу не хотелось. А главное, ему очень хотелось побыть наедине с отцом, пока работающая через неделю мама еще не пришла с работы, и узнать еще много и много интересного.

- Хочешь, пойдем у нас поиграем, - наконец сжалился Костя, понимая, что Юрка именно этого и ждет.

- Ну, давай, - согласился тот сразу.

Юркины родители, как и большинство других в селе, всегда занятых хозяйством, мало уделяли внимания своим детям. В этом Федор Тимофеевич был завидным для многих Костиных сверстников исключением. Занятый не меньше, а если судить по сделанному на своей усадьбе, то и больше других, он всегда находил время для сына.  Вовлекая его и в свои взрослые дела, он непременно придавал каждому такому делу какую-то игровую форму, интересную для Кости, а порой и для его приятелей.  Поэтому Юрке, как и другим ребятам, тоже было интересно с дядей Федей. И той же тете Ане, возмущавшейся, что ничего не делающий дома Юрка вместе с Костей вдруг старательно поливает рассаду, недавно высаженную в огороде Школьниковых, было невдомек, что ее сын делает это потому, что полчаса назад дядя Федя учил их ходить на специально изготовленных ходулях. А также не знала она об их договоренности, что после полива вместе  с Федором Тимофеевичем они будут рассаживать по клеткам маленьких крольчат.
 
Вот и сейчас, зайдя в комнату с уже снявшим верхнюю одежду Юркой, Костя спросил:
  - Пап, ты с нами играть будешь?

- Нет, сынок, играйте сами. У меня еще есть дела.

- Ну, что? – обращаясь уже к своему товарищу, продолжал Костя. – Может в шахматы?

Федор Тимофеевич научил играть Костю в шахматы еще год назад и сейчас мальчик, продолжая периодически играть с отцом, уже достаточно сносно, для своего возраста, овладел этой игрой. Вот уже полгода как он безуспешно пытался приобщить к ней Юрку, поэтому последний, недолго думая, высказал встречное предложение:
- Давай лучше в нарды.

- Ну, давай, - согласился Костя.

Нарды, доселе неизвестные и в школьниковском доме и в Пантелеевке, Косте подарили ко дню рождения Козинец и Нина Васильевна, когда приходили к Школьниковым отмечать Новый год. Лазарь Самуилович тоже любил поболтать с довольно развитым для своих лет Костей, при этом добродушно посмеиваясь над порой еще детскими его высказываниями и суждениями. Было видно, что Лазарю Самуиловичу нравится Костя и последний искренне платил ему тем же. В ту новогоднюю ночь новая игра так захватила и Костю, и Федора Тимофеевича, и Козинца, что уже рассерженная не на шутку Нина Васильевна просто подошла  и захлопнула у них перед носом складывающуюся пополам нардовую доску.
 
Вот и теперь, увлекшись игрой, и наевшись еще горячих, прямо из духовки пирожков с яйцом и рисом, принесенных им вместе с молоком Ефросиньей Петровной, мальчики не заметили, как за окнами давно стемнело, и пришедшая к Школьниковым в поисках Юрки тетя Аня забрала его домой.


2
В марте пришло письмо от Сергея, в котором он сообщал, о своей  предстоящей женитьбе.  Он писал, что его невесту зовут Тамара Воинова, что родители ее живут в Севастополе, сама она  в этом году оканчивает тамошний приборостроительный институт, а свадьба состоится через день после его выпуска из училища.  Потом еще неделю выясняли все необходимые подробности в предварительно заказываемых телефонных переговорах сначала с самим Сергеем, а потом и с родителями Тамары.

В конце июня все, кроме оставшейся на хозяйстве Ефросиньи Петровны, выехали в Севастополь. Там их встречали Сергей и Тамара, очень строгая красивая, высокая, темноволосая  и кареглазая девушка. Со своими будущими родственниками Тамара вела себя приветливо, но была не многословна и соблюдала определенную дистанцию.

С вокзала сразу поехали к Воиновым, где  для них, несмотря на раннее утро, был накрыт стол со всевозможными закусками и вином.  Будущие молодожены, занятые предсвадебными хлопотами, быстро перекусив, скоро удалились, оставив Школьниковых с родителями невесты.

Воиновы жили в просторной квартире в центре города, недалеко от института, где училась Тамара. Ее отец, Павел Кириллович, крупный, немного грузный мужчина, служил в штабе Черноморского флота  в чине капитана первого ранга. Он был на девять лет старше Федора Тимофеевича, держался учтиво и обходительно, но несколько официально. Родом он был из Ленинграда, где еще до войны окончил военно-морское училище и после этого до середины пятидесятых служил на Тихоокеанском флоте. Там Павел Кириллович участвовал в военных действиях против Японии, за что был награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды. Родители его умерли в блокаду от голода, а младший брат Петр погиб на Пулковских высотах при защите Ленинграда.

Все это Школьниковым рассказала его супруга, Валентина Григорьевна, в отличие от мужа, женщина разговорчивая и слегка хвастливая. Она была на четыре года моложе Павла Кирилловича, и когда-то окончив фельдшерские курсы, после рождения Тамары уже больше никогда и нигде не работала, ухаживая за дочерью и мужем.
Пока сидели за столом, Валентина Григорьевна поведала о многих профессиональных достоинствах Павла Кирилловича, о том, что он только на днях вернулся из Объединенной Арабской Республики, где возглавлял нашу военную миссию после «шестидневной войны» с Израилем, что там он встречался с президентом Насером, и разговаривал по телефону с самим Брежневым.  Когда же она сообщила, что ее супруг сейчас служит на адмиральской должности, а посему со временем и ей «быть адмиральшей», то до этого соблюдавший определенный этикет перед гостями, Павел Кириллович неожиданно произнес с раздражением:
- Валя, уймись! Ну, это уже черт знает, что такое!

- Ладно, ладно…, - успокаивающе произнесла Валентина Григорьевна, ничуть не обидевшись.

При этом она оказалась замечательной хозяйкой. И в подаваемых к столу блюдах и в идеальном порядке в доме чувствовалась ее заботливая рука.
 
Обильный завтрак затянулся и постепенно перешел в обед. Гости, испытывающие  вначале некую робость и неловкость перед своими городскими сватами, по мере знакомства с ними тоже разговорились.

Косте быстро наскучило сидеть за столом с взрослыми. Он одиноко слонялся по квартире Воиновых с  необычной для него обстановкой, выходя на балкон и разглядывая двор, но на предложения Валентины Григорьевны пойти погулять отказывался. Наконец он обратил внимание на книжный шкаф, а в нем большого формата книгу по истории Черноморского флота с множеством иллюстраций. Мальчик уже давно решил, что как и Сережа будет морским офицером, поэтому за книгой он просидел до самого вечера.

Уже перед сном, делясь своими впечатлениями, в специально отведенной для них комнате, Школьниковы сошлись во мнении, что Воиновы люди хорошие, а Тамара хотя внешностью и похожа на мать, но характером в отца.


На следующий день был выпуск курсантов, и торжественные мероприятия по случаю присвоения им первого офицерского звания -  лейтенант. В Голландию, как называлось место расположения училища, от Графской пристани плыли катером и еще издали увидели  огромное здание, вытянувшееся вдоль высокого, заросшего деревьями берега Северной бухты. Потом долго вместе с другими, прибывшими на торжество, многочисленными родственниками, поднимались по довольно крутой и длинной каменной лестнице, ведущей к училищу.
 
Павла Кирилловича, в солнцезащитных очках и одетого по случаю выходного дня в гражданские брюки и светлую с коротким рукавом сорочку, тем не менее, узнавали некоторые старшие офицеры в белой парадной форме при кортиках, разгуливающие в ожидании торжеств по плацу, где должны были пройти основные мероприятия. Они подходили к нему, отдавали честь, потом здоровались за руку, что-то выясняли.

Все выпускники, выстроенные в две шеренги, были разделены на три  группы, стоящие напротив трех больших столов, на которых лежали дипломы, лейтенантские погоны и кортики. У каждого стола находился адмирал и по два помогавших ему офицера. Когда зачитывалась фамилия выпускника, последний строевым шагом подходил к столу, где адмирал вручал ему диплом об окончании училища и полагавшиеся ему, как лейтенанту флота, атрибуты. Школьниковы и  Воиновы стояли в группе других родственников напротив стола, к которому должен был подойти Сергей, когда за спиной у Павла Кирилловича появился незнакомый капитан-лейтенант и что-то зашептал ему на ухо.
 
- Ну, что вы! – проговорил Воинов, так что услышали рядом стоявшие. – Почему именно я? Я без формы. Я не готовился, наконец!

После чего капитан-лейтенант опять зашептал ему что-то на ухо еще более интенсивно, по-видимому, приводя какие-то свои доводы на его возражения.

- Ну, я не знаю! Хорошо, пойдемте, - опять услышали все недовольный голос Павла Кирилловича, и он вслед за офицером исчез в толпе родственников.

Когда закончилось вручение дипломов, убрали столы, и адмиралы вместе с небольшой группой старших офицеров поднялись на стоявшую до этого пустой трибуну, среди них увидели и Павла Кирилловича. Он стоял с краю, уже без очков, явно смущаясь своей легкомысленной рубашки на фоне торжественных кителей его коллег. После выступления двух адмиралов -  начальника училища и заместителя командующего Черноморским флотом, ведущий - капитан второго ранга, объявил:
- А сейчас от имени родителей молодых лейтенантов поздравит капитан первого ранга в отставке Павел Кириллович Воинов, сын которого Сергей,  находится в строю выпускников нашего училища!

- Почему в отставке!? Как это - в отставке!? – услышали возмущенный голос Валентины Григорьевны, стоявшие рядом с ней родственники и знакомые курсантов.

- Он не в отставке! Он еще служит! – продолжала она, глядя то в одну, то в другую сторону, ища как бы поддержки у окружающих, и не замечая не менее сконфузившихся Школьниковых, которым только что объявили, что их Сережа – сын Павла Кирилловича.

Когда Воинов подошел к микрофону и начал говорить, Валентина Григорьевна замолчала. Выступление его всем понравилось, и про явную оплошность организаторов торжества тут же забыли. Потом под бравурный марш духового оркестра выпускники прошли перед трибуной и гостями и торжественная часть закончилась.

Стоявший вместе с другими детьми впереди всех гостей, чтобы было лучше видно, Костя был переполнен распирающим его восторгом. Все это множество офицеров и адмиралов в белых кителях и перчатках, в золотых погонах и орденах, блистающих на солнце, со свисающими чуть выше колена кортиками, вместе с волнами моря, плещущими  совсем недалеко отсюда, казались ему волшебным, но реальным миром.  И все эти люди постоянно жили в этом мире, отвлекаясь лишь на то, чтобы «в суровом дальнем походе», как только что говорили с трибуны, «защитить интересы нашей Родины» и снова вернуться в этот мир.  Теперь Костя уже наверняка знал, что он точно будет подводником.
 
- Ну вот, меня отправили в отставку, а вас лишили сына, - весело проговорил подошедший к Школьниковым Павел Кириллович, явно довольный своим непредвиденным выступлением.

- Нет, ну как так можно? В отставке! – снова начала, было, Валентина Григорьевна.

- Уймись, - коротко бросил, не глядя на нее Воинов.

- А, и действительно! - тут же согласившись с мужем, весело произнесла Валентина Григорьевна. – Поедемте-ка скорее к нам! Отметим это событие! Я для него специально припасла кое-что вкусненькое.

После чего хозяева и гости в хорошем настроении снова отправились в хлебосольный дом Воиновых.


3
После свадьбы Сергея и Тамары Воиновы уговорили понравившихся им Школьниковых еще погостить у них, аргументируя это тем, что молодожены отправились в двухнедельный круиз по Черному морю, и сваты вместе с Костей никак их не стеснят.

- А в Севастополе есть на что посмотреть. Да и просто походить на море вам тоже будет в удовольствие, - убеждали при этом Воиновы сомневающихся вначале  новых родственников.
 
Школьниковы, а особенно Костя, действительно были в восторге от Севастополя. Этот белокаменный, сияющий первородной чистотой город с его особенной архитектурой, всевозможными лестницами и балюстрадами, его героической историей, которая чувствовалась на каждом шагу, буквально покорил их. А когда они вечером, проходя площадь Ушакова, слышали бой часов со шпиля Матросского клуба, выбивавших своими перезвонами мелодию песни «Легендарный Севастополь» и видели гуляющих с девушками моряков, город им виделся взятым из какого-то оптимистичного советского кинофильма.   


- И вот я бегу в своей тяжелой намокшей шинели по этой грязи, не соображая где немцы. Знаю, что где-то там впереди, а где именно не вижу из-за  тумана. Боюсь только, чтобы в полах шинели ногами не запутаться и не упасть. И ору просто: «А – а – а – а …!»  От страха и от какого-то проснувшегося звериного чувства. Попадись кто навстречу - не задумываясь, штыком бы пырнул. Потом смотрю, впереди меня один споткнулся. Я его уже пробежал. Оглянулся, а он не встает!  Потом смотрю, еще один…. Тут-то до меня дошло…. Ведь это же убитые! Я тогда еще сильнее заорал. А побежал, наверное, так, как больше уже никогда не бегал…. Когда до немецкого окопа добежал, смотрю, а там уже наши сидят. И регочут. Я к ним спрыгнул, отдышался и спрашиваю: «А немцы где?» А они мне в ответ: «А хер их знает!» И опять от смеха закатываются…. Вот так я и сходил в свою единственную в жизни атаку, - закончил свой рассказ Федор Тимофеевич.

- Ну, вот давай за это, и выпьем, - предложил Павел Кириллович и после того, как опрокинул рюмку в рот, добавил. - А ты говоришь, что у тебя только медаль «За победу над Германией». Вот так ее и победили…, эту самую Германию.

- Моему младшему брату Пете только восемнадцать исполнилось, - продолжал Воинов. - Он на втором курсе в том же училище, что и я в Ленинграде учился, когда в декабре сорок первого весь их курс сняли с занятий и на Пулковские высоты бросили. И как только привезли, сразу в атаку. Мальчиков необстрелянных…. Так весь курс и положили…. На снегу…. В черных шинелях….

И на его глазах появились слезы.

Потом, справившись с нахлынувшим от этих воспоминаний волнением, Павел Кириллович произнес:
- Да…. Война…. Узнаем ли мы о ней когда-нибудь всю правду…? И нужна ли она, эта, правда…?

- Вот говорят, адмирала Октябрьского в сорок втором отсюда, из района тридцать пятой батареи, на последнюю подлодку переодетым в женское платье на баркасе доставляли. Чтобы свои же, оставляемые на верную смерть, не разорвали. Кому нужна такая, правда? Ему? Нам? Или им? – показывая на Костю, снова заговорил Павел Кириллович, спустя минуту. – Да и есть ли она, одна эта правда? Ведь у немцев она тоже была. И тогда была и сейчас есть. Даже у тех, которые  в ГДР живут.  Думаю, их правда от нашей отличается.  Вот и получается…, что у нас одна правда, у немцев - другая, а у твоих вчерашних поляков, Федор, - третья….

Вчера Федор Тимофеевич рассказал Воинову об инциденте, произошедшим с ним в конце войны в небольшом польском городке, только что освобожденном от немцев. Тогда,  вместе со своим сослуживцем они решили пройтись по многочисленным пустующим домам в надежде чем-то поживиться. Они понимали, что это называется мародерством, но такой его формой грешили многие наши солдаты. Потерявших бдительность, с винтовками за спиной, в одном из домов их, что называется «застукали» поляки из «Армии Крайовой», которые решили мародеров расстрелять на месте, выведя во двор того же дома.  Школьников чудом остался тогда в живых, благодаря неожиданно появившемуся во дворе командиру своей роты старшему лейтенанту Жихареву, который из  автомата выпустил очередь в поляков раньше, чем те в его бойцов. Сейчас, Павел Кириллович, вспомнил этот случай в качестве доказательства своих рассуждений.

- Да…. Жизнь - сложная штука…, - снова через какое-то время глубокомысленно проговорил Воинов.
 
Они сидели за почти убранным столом, на котором стояла на три четверти выпитая бутылка водки и остатки какой-то закуски. Валентина Григорьевна вместе с Верой Матвеевной хлопотали на кухне, а Костя примостился в полусидячем положении между ног отца и внимательно слушал говоривших.

Такие беседы проходили каждый вечер, когда Павел Кириллович приходил со службы домой, и после общего ужина они оставались за столом вдвоем со Школьниковым. Федору Тимофеевичу было интересно беседовать с более образованным и вращающимся в иных кругах Воиновым. Ему было приятно, что последний, «без пяти минут адмирал», всегда внимательно и с неподдельным интересом слушал его, а потом делал вдруг такие неожиданные, но логичные выводы, как вот сейчас «о правде».
 
В свою очередь, Воинову с каждым днем все больше нравился Школьников, в котором он увидел человека, прожившего жизнь еще более трудную, чем прожил он сам, и все равно достигшего в ней определенного социального положения, прочно стоявшего на ногах. И в том, как Федор Тимофеевич откровенно, не стесняясь, рассказывал о некоторых не самых героических эпизодах своей жизни, побывавший в разных ситуациях и перевидавший много других людей Воинов, чувствовал внутреннюю силу своего собеседника. Они давно перешли на «ты», хотя Школьникову было неудобно называть своего свата только по имени, и он продолжал называть его по имени и отчеству.

- Ну что, папин хвостик? Что же ты тут с нами все сидишь? Посмотри, какое лето за окном! – обращаясь уже к Косте, с улыбкой проговорил Павел Кириллович.

- Это не папин хвостик, а папин друг, - также с улыбкой поправил его Федор Тимофеевич, крепче обнимая сына и заглядывая тому в глаза. – Правда же?
Но выражение глаз Кости не требовало этого подтверждения.

- Хороших сыновей ты вырастил, Федор…. Из Сергея, думаю, выйдет толковый офицер, если моей Томке поддаваться не будет. Она у меня тоже с характером…,  - снова промолвил Воинов.

- А что, этот Василий Пашутин, отец - то его кровный, действительно моряком был? – спросил он через какое-то время.

- Да вроде был…. Так что наш Сережа получается потомственный моряк, - усмехнулся Федор Тимофеевич.

- Да…. Жизнь…, - вздохнув, произнес Павел Кириллович. 


- Этот горец много невинных людей положил. Думаю, когда всех посчитают, ужаснутся, - говорил Павел Кириллович в следующий вечер. - И ты, Федор, ошибаешься, если считаешь, что он чего-то не знал, и в случае с твоим отцом как бы ни причем. Все он знал и всегда был причем. А людей косил и чтобы страху на других нагнать, и для того, чтобы, при случае, с возможными конкурентами расправиться. Один Киров чего стоит…! Мой дядя, младший брат моей матери, в Ленинградском обкоме заведующим отделом работал. Еще при Кирове начинал…. А в тридцать седьмом его, естественно, как «врага народа» расстреляли. А потом и вся его семья где-то, то ли в лагерях, то ли в ссылке сгинула…. Мои все боялись, чтобы нас не коснулось…. У меня отец, рабочий - «путиловец», еще задолго до революции в партию вступил. А генсек старых большевиков не любил. Уж слишком много они знали и помнили. И отец помнил: и Зиновьева, и Бухарина, и Урицкого с Дзержинским, и все там не так просто было, как ты думаешь…. А в тридцать седьмом мне двадцать лет было, понимал уже кое что.

- Да что Киров! – снова продолжал Воинов. – Вон, моя Валентина. Ведь чудом уцелела. Ее, как самую старшую, родители в тридцать втором из деревни в город, в Харьков,  тетке отдали. А через полгода из той деревни уже никого не выпускали и туда никого не пускали. Там от голода все и умерли: и отец с матерью и четверо ее братишек с сестренками. А ты говоришь, не знал. Все он знал!
         
- И Хрущ, этот мужлан необразованный, когда его развенчивал, только «а» сказал, а про «б» забыл, потому что у самого руки в крови по локоть были, как и у всех них: Маленкова, Молотова, Кагановича…. Да и развенчивал, думаю, от  страха. Себя отмывал. Они поэтому и из Берии агента империализма  сделали, чтобы себя отмыть…. И все равно, по сравнению со Сталиным все они  -  котята беспомощные, белые и пушистые. Вот он - мерзавец настоящий! С большой буквы мерзавец! – говорил притихшему Школьникову Павел Кириллович, не сдерживая  эмоций.

Было видно, что над этим Воинов неоднократно думал раньше, и вот, наконец, представилась возможность высказаться. И он продолжал:
- А Тухачевский, Уборевич, Якир, Егоров, Блюхер…. Как бы мы немцев в сорок первом встретили, если бы они живы были!? Во время войны, сколько миллионов положили!? А уже после войны – Кузнецов, Вознесенский, «ленинградское дело»…. Ну, эти, его выкормыши, за власть боролись. А ему - то, что нужно было?  Крови в очередной раз напиться! Я удивляюсь, как это еще Косыгин к ним в компанию не попал, он ведь тоже ленинградец.
 
Оглушенный услышанным Федор Тимофеевич молча сидел у стола, обняв прислонившегося к нему Костю.

Он знал практически все факты, о которых сейчас говорил Воинов, но тот как-то все это подал сжато и именно в увязке с судьбою близких людей и с личностью Сталина. Школьников впервые в своей жизни встречал человека, занимавшего такой, как ему казалось, крупный пост и откровенно называвшего Сталина «мерзавцем», а его соратников «выкормышами».  Для Школьникова все они были некими небожителями, которые руководствовались какими-то неизвестными, непростыми и непонятными для простого человека умозаключениями, обстоятельствами и целями.
 
Отправленного почти три года назад на пенсию Хрущова многие не любили, прежде всего, за то, что он «оболгал» этих «старых большевиков». В общении с районным начальством и другими так называемыми «ответственными работниками» Федор Тимофеевич чувствовал, что хотя они с трибун и поддерживали, как и полагалось по должности, «борьбу с культом личности и его последствиями», тем не менее, в обыденных разговорах считали Сталина по-прежнему великим. И вот он впервые именно в таком частном разговоре встретил авторитетного для него человека, говорящем столь нелицеприятно о бывшем вожде и его соратниках.
   
Еще раньше в разговорах с Козинцом, человеком высоко эрудированным и, что называется, знающим жизнь, Федор Тимофеевич чувствовал, что тот тоже негативно относится и к Сталину и к сталинизму. Но  осторожный, не любящий говорить о политике Лазарь Самуилович всегда мягко переводил разговор на другую тему, когда Школьников этих вопросов касался.
 
Сейчас воспоминания о Козинце только усиливали впечатление от сказанного  Воиновым. Однако, не находя каких-либо аргументов против, Федор Тимофеевич внутренне все же не мог согласиться с услышанным.

Заметив растерянность отца, сидевший рядом с ним Костя с неким недружелюбием посматривал на Воинова. Мальчик, до этого уверенный, что его отец всегда знает больше других, вдруг отметил, что эмоциональная и не до конца понятная ему речь Павла Кирилловича поставила перед отцом какую-то неразрешимую задачу.
 
- Давай выпьем, - чтобы как-то разрядить затянувшееся молчание и, пытаясь скрыть свое замешательство, предложил Школьников.

- Давай, -  поддержал его Воинов.

- Жизнь, Федор, сложная штука…. В ней нет людей только белых и черных. Все мы в большинстве по сути серые. Только одни чуть белее, другие – чуть темнее.  А обстоятельства, ох как далеко не последнюю роль играют! И где эта грань плохой – хороший один бог знает…, - спустя некоторое время, уже после выпитого снова проговорил Павел Кириллович.

 - Хотя эталоны, с которых можно брать пример, я думаю, есть! – подытожил он снова.

Вспомнив прозвучавшую фамилию Косыгина, назначенного после отставки Хрущова председателем совета министров, и для того чтобы проверить действительную близость Воинова «к верхам», что для Федора Тимофеевича в этот момент было важным, последний спросил:
- Павел Кириллович, а ты действительно с Брежневым по телефону разговаривал?

- Ну, скажешь, «разговаривал»…. Обстановку докладывал. Я тогда за старшего остался. Контр-адмирал Сысоев, командующий нашей группировкой в Средиземном море, как раз с Насером встречался, а им в Москве информация из первых уст была нужна для принятия решения. Израильтяне же арабов за шесть дней разделали как нас Гитлер в июне сорок первого. И напряженность между нами и шестым флотом США тогда была похлещи, чем во время Карибского кризиса.
 
- Так что Федор, ты подумай над тем, что я тебе сказал, - помолчав, снова проговорил Воинов. - Пока мы сами из себя каждый своего Сталина не вытравим, так и будем на одни и те же грабли наступать, поверь мне.

- И вот им это нужно еще больше, чем нам, - показав на Костю, заключил Павел Кириллович.


4
Из Севастополя уезжали в полдень. Павел Кириллович был на службе. Провожавшая их Валентина Григорьевна, снабдив провизией на дорогу, специально для Кости передала огромную корзину с крымскими фруктами,  заметив, с каким удовольствием тот ест не виданные доселе черешню, абрикосы, персики, алычу….

Уже в дороге, сидя в купе, Школьниковы вспоминали таких разных, но гостеприимных Воиновых, выпускной и свадьбу Сережи, море, Севастополь, эти так замечательно проведенные первые в их жизни две недели семейного отдыха.
 
Вспомнив о разговорах отца с Павлом Кирилловичем, Костя спросил:
- Пап, а дедушку Тимофея за что арестовали?

- Не знаю, сынок…. Время тогда такое было…. Он начальником паровозного депо работал. А паровоз, который только что из ремонта вышел, снова сломался. Всех, кто тот паровоз ремонтировал, и арестовали. И его, как начальника депо. Тогда везде вредителей искали.


По приезде в Пантелеевку их ожидало еще одно известие.
Пришло письмо от проживающей в Одессе Нетребко Надежды Тимофеевны, в котором та сообщала, что ее девичья фамилия Школьникова, что родилась она в 1930 году в Курске и сейчас разыскивает своего старшего брата Федора, с которым их разлучили еще в детстве. В письме указывались некоторые другие подробности и номер домашнего телефона в Одессе.
 
Уже по сведениям, изложенным в письме, Федор Тимофеевич  понял, что оно написано его сестрой Надей, и последующий телефонный разговор только подтвердил это.

Надежда Тимофеевна приехала в Пантелеевку через десять дней со своим сыном Игорем, который был на год старше Кости. Увидав последнего, она воскликнула:
- Ой! Федя! Ну, вылитый Федя! Я его именно таким всегда и помнила!

После этого все две недели своего пребывания у Школьниковых, проходя мимо Кости, или когда тот оказывался рядом с ней, она хваталась его обнимать и целуя, приговаривала:
- Да ты мой «школьничек» черноглазый! Федечка ты мой!

Надежда Тимофеевна окончила педагогическое училище в Сызрани, куда после начала войны эвакуировали их детский дом. Там же потом работала и познакомилась со своим будущим мужем. Ее муж, Николай Богданович, инженер-железнодорожник родом был из Винницкой области. Попав в Сызрань по распределению после окончания института, он все время стремился вернуться к себе на родину. В середине пятидесятых ему это удалось и они переехали на постоянное жительство в Жмеринку, что под Винницей, а уже оттуда в Одессу, куда Николая Богдановича перевели в управление железной дороги.

Еще сразу после окончания училища Надежда Тимофеевна пыталась найти своих братьев, для чего направляла запрос в курское областное адресное бюро, но тогда ответ пришел отрицательный. Как и где искать дальше она не знала. Когда два года назад снова восстановили праздник День Победы и по телевизору начали показывать встречи ветеранов, находивших друг друга через двадцать лет после войны, она снова задумалась о  поиске. И вот в середине мая этого года, особо не рассчитывая на удачу, Надежда Тимофеевна вновь направила запрос в Курск и через два месяца получила столь долгожданный ответ.

Женщина сентиментальная, в пятилетнем возрасте попавшая в детский дом, она слабо помнила свою семью и постоянно просила Федора Тимофеевича рассказать о родителях, старшем брате Васе, и всегда плакала, когда Школьников только начинал говорить, что вызывало ответные слезы у присутствующих при разговорах Веры Матвеевны и Ефросиньи Петровны.

Тем временем Костя проводил время с неожиданно появившимся у него двоюродным братом.
 
В очках, худой и немного неловкий, Игорь был почти на голову выше его. В отличие от смуглого, а теперь еще и загорелого на южном солнце Кости, он был бледен так, как будто только что приехал из Заполярья, а не из солнечной Одессы. Учился Игорь тоже на «отлично» и знал значительно больше Кости. Мальчик очень домашний, из тех кого, как правило, называют «маменькиными сынками» и «очкариками», он уже самостоятельно читал толстые книги, говорил рассудительно и грамотно.
 
Это часто злило Костю, привыкшего по знаниям, да и не только,  всегда быть лидером среди своих сверстников. За такое свое «умничанье» Игорю часто доставалось от других  мальчишек – приятелей Кости, а последний, будучи тоже не драчливым мальчиком, хоть и пытался, но не мог защитить своего брата. В такие моменты их очень часто спасала играющая неподалеку с девчонками Галька Безякина, которая неожиданно, словно коршун, появлялась над участвующими в потасовке мальчишками, мгновенно разбрасывая их в стороны, подальше от Кости и Игоря.
 
Галя Безякина в школе училась хорошо, без троек, а вот поведением своим не блистала и по любому поводу лезла в драку. Однако следует признать, что в большинстве таких случаев, правда была на ее стороне.  Свое опекунство над Костей она самостоятельно установила сразу, как только тот пошел в школу. Буквально на третий день его учебы в первом классе, на большой перемене двое второклассников силой пытались отнять у Кости два пирожка и яблоко, положенных ему в портфель Ефросиньей Петровной, когда налетевшая неизвестно откуда Галька, раздав обоим подзатыльники, восстановила справедливость.
 
Через два месяца все знали, что каждый обидевший Костю, будет непременно иметь дело с Галькой Безякиной. Его же  Галя называла только «Костик» и относилась к нему словно к своему младшему брату.


5
В Одессу, в гости к приглашавшим их Нетребко, договорились ехать через год, следующим летом. Но накануне намеченного срока пришла телеграмма от Сергея и Тамары. Они сообщали, что через неделю приедут в Пантелеевку в связи с отпуском Сергея, из-за чего от своей поездки Школьниковым пришлось отказаться.
 

База атомных подводных лодок Северного флота, куда после окончания училища получил назначение Сергей Пашутин, располагалась на острове Кильдин в Баренцевом море близ Кольского полуострова. Тамара, как жена офицера, получила после окончания института свободный диплом, позволявший ей не отрабатывать как молодому специалисту по своей специальности три года,  и  последовала за мужем.
База подводников помимо необходимых для ее функционирования  построек и сооружений включала в себя два пятиэтажных дома для офицеров и их семей да казармы для личного состава. Перечень объектов, где бы могли работать на острове женщины, ограничивался медицинским пунктом, столовой и продуктовым магазином, в то время как число жен подводников достигал полторы сотни. Катер, курсировавший между островом и Большой землей для гражданских лиц, приходил раз в неделю.

Боевое дежурство уходящего в океан очередного атомного ракетоносца, как правило,  длилось около трех месяцев. Все это время никто из оставшихся на берегу родных не имел представления ни о месте, ни об обстоятельствах, в которых пребывали их мужья и отцы. Любой всевозможный слух, распространявшийся по поселку о подводной лодке, находящейся в море, свидетельствовал лишь о произошедшем несчастье, поэтому слухи эти были редкими и просто так не распространялись.  Ничем не занятые жены подводников сидели по домам, встречались друг с другом, чтобы в очередной раз поговорить о том, о чем до этого уже неоднократно было проговорено и ждали.  Потом, возвратившиеся из похода их мужья полтора-два месяца жили дома, посещая свою службу, как  и все остальные граждане,  лишь в рабочее время, чтобы по истечении этого срока снова уйти в очередной поход.

Рассказала это Школьниковым Тамара Пашутина, когда они все сидели за праздничным столом, накрытым в связи с их с Сергеем приездом.

- И насколько при такой жизни меня еще хватит, я и сама не знаю…. Вдобавок ко всему еще и не занята ничем. Поэтому днями о нем только и думаешь.  Только бы у них там все хорошо было….  Есть,  конечно, которые так живут уже, и пять и семь лет. Но я не знаю…, - говорила она.

- Ну, ничего Тамарочка, вот, дай Бог, чтобы все было хорошо, родишь. С ребенком все же веселее будет. Да и занятие тоже, - успокаивала ее Ефросинья Петровна.

- Том, ну что ты прямо с порога опять начинаешь. Ну, договорились же уже, - проговорил до сих пор молчаливо сидевший с опущенными в стол глазами Сергей.
 
- Да я, Сережа, еще и поговорить хочу! - уже с некоторым раздражением, обращаясь теперь только к мужу, проговорила Тамара. - С белыми  медведями много не наговоришься!
 
- Вот и будем решать наши проблемы по мере их поступления. – Уже бодрым голосом вновь проговорил Сергей. – В конце концов, мне и платят за это как твоему папе, адмиралу. Все будет хорошо! Наливай, дядя Федя!

Получив свой первый, полагавшийся ему, как офицеру-подводнику, двухмесячный отпуск, Сергей вместе с женой сейчас ехал отдыхать в Крым, сначала в  Севастополь к родителям Тамары, а затем в пансионат под Алупкой. Тамара находилась на четвертом месяце беременности, и как уже заранее решили они с мужем, после окончания его отпуска, должна была остаться в Севастополе у родителей для последующих родов.
    
В Пантелеевку к Школьниковым они заехали только на неделю. Но, ни Федор Тимофеевич, ни Вера Матвеевна на это вовсе не обижались, понимая, что молодым людям не интересно долго находиться в их глуши. Огорчило обоих услышанное за столом. В искренних и уже, по-видимому, не раз обдуманных словах Тамары, просматривались серьезные семейные проблемы молодых Пашутиных в будущем, а выхода, который бы помог избежать этих проблем, оба родителя сейчас не находили.
Обсудив прежде это между собой, Вера Матвеевна и Федор Тимофеевич решили каждый в отдельности, она по-женски, а он по-мужски, поговорить с Тамарой и Сергеем, пока те еще гостили у Школьниковых.
 
- Да я уже сто раз Сереже об этом говорила! Люди служат везде. И в том же Севастополе очень даже не плохо. И если бы он только захотел, я думаю, папа мог бы это устроить. Но Сережа слушать не хочет! Ведь он не только офицер, он еще и инженер-ядерщик! А то, что я инженер-программист и не собираюсь как моя мама всю жизнь проработать домохозяйкой, это – ничего! Он же за четверых сейчас зарабатывает! Поэтому, чуть что, «Тома потерпи»! А чего ждать и почему терпеть - не понятно. Ждать, когда он, как папа, контр-адмиралом станет? Так к тому времени, и вся жизнь пройдет, – говорила Тамара Вере Матвеевне.

- Да ты пойми, дядя Федя. Нечего мне в Севастополе делать, как и на всем Черноморском флоте! Я не просто подводник, а подводник-атомщик! Для меня там элементарно работы не существует. Можно конечно, как этот Василий Пашутин, мой «папаша» непутевый, каким-нибудь заведующим клубом устроиться. Но разве для этого я учился пять лет? А Тамара? Я ее тоже понимаю. Но я же не один такой! У нас многие так живут. Вот зимой родит. Еще годик с ребенком все равно посидеть надо будет. А потом посмотрим! - говорил Сергей Федору Тимофеевичу.
 
- Ладно, что мы с тобой сейчас сделать можем?  Как любит говорить наш  сват-адмирал, жизнь – сложная штука и она еще не один фортель выкинуть может. Если ума хватит, то сами разберутся. А не хватит - мы с тобой за них жизнь не проживем, - говорил после этого Федор Тимофеевич жене.

Свидетель всех этих разговоров - Костя, вдруг осознал, что жизнь офицера-подводника не такая радужная, как она ему казалась на плацу перед училищем в Севастополе, когда Сережу только произвели в лейтенанты. Но вспоминая морских офицеров в их белых парадных мундирах, и особенно адмиралов, а также зная, что даже хорошо знакомый ему Павел Кириллович Воинов полгода назад тоже стал адмиралом, отказаться от будущей морской карьеры вот так просто мальчик не мог.
 
- В конце концов, чтобы стать морским офицером не обязательно быть именно подводником, - решил для себя эту задачу Костя.


6
Начавшийся с приятных известий шестьдесят девятый год оказался не только неудачным для Школьниковых, а и предвестником последующих еще более горестных событий.

В январе в Севастополе Тамара родила дочку. Сергей в это время был в море. В этот раз в Севастополь навестить новорожденную внучку ездила только Вера Матвеевна, которую с многочисленными, в основном домашними, подарками Федор Тимофеевич провожал до самого Курска.
 
А в апреле в сарае, оступившись с лестницы, ведущей на чердак, упала Ефросинья Петровна. И хотя никаких особых видимых травм не было, но после падения она слегла и больше уже не вставала. Приглашаемые к ней врачи находили незначительные отклонения в работе различных внутренних органов, объясняя все возрастом, выписывали ей какие-то лекарства, однако с каждым днем состояние ее только ухудшалось все больше.

В начале лета стало известно, что Козинца переводят на работу в другой совхоз. Совхоз тот был пригородным к областному центру, при этом Лазарю Самуиловичу, которому через полтора года исполнялось шестьдесят лет, предоставлялась трехкомнатная квартира в Курске. Для него самого такое перемещение было, несомненно, почетным и заслуженным. Кроме того в Курске проживали дети и внуки, что было также  для него немаловажным накануне своего пенсионного возраста. Огорчало, и очень сильно, Козинца другое, а именно, кого прочили в его преемники на должность директора пантелеевского совхоза.

Валерию Александровичу Хальзеву исполнилось только двадцать семь лет. Он был прислан в Пантелеевку два года назад на должность главного агронома совхоза, а до этого три года проработал специалистом в областном управлении сельского хозяйства, куда попал сразу же после окончания сельскохозяйственного института. Козинец знал, что у Хальзева есть высокие покровители в обкоме партии и что в Пантелеевке он долго не задержится. Прожив два года в селе, Хальзев так и не перевез сюда семью, а наоборот каждый выходной уезжал на своем «москвиче» к ним в Курск. Толку от него, как от главного агронома, было тоже не много.
 
Лазарь Самуилович понимал, что Хальзев направлен к нему для того, чтобы иметь в своем послужном списке отметку о работе непосредственно в сельскохозяйственном предприятии, а также и для получения практического опыта у такого сильного руководителя, каким был сам Козинец. Все это, по мнению покровителей Хальзева, должно было в будущем способствовать дальнейшему его продвижению по служебной лестнице.
 
Однако сам Валерий Александрович особо учиться чему-либо не собирался, по-видимому полагая, что и без того знает уже достаточно много. Являясь фактически первым заместителем директора совхоза, он не имел хоть какого-то авторитета у других специалистов, а многие пантелеевцы – рядовые рабочие совхоза его откровенно не любили за высокомерие и пренебрежительное отношение к ним. В селе Хальзев был явно «чужим». Неоднократные попытки Козинца говорить с ним на эту тему один на один приводили лишь к обидам и еще большему раздражению Валерия Александровича на все свое деревенское «житье-бытье», как он сам называл свое пребывание в Пантелеевке.

И вот сейчас этот человек назначался преемником всего того, во что Лазарь Самуилович на протяжении одиннадцати лет вкладывал не только все свои умственные способности и физические силы, но и свою душу.
 
Из-за этого Козинец еще почти два месяца находил какие-то, якобы объективные, причины для отсрочки своего отъезда из Пантелеевки, видимо рассчитывая на то, что областное руководство поменяет планы о назначении Хальзева. Однако это приводило только к раздражению и областного руководства и Нины Васильевны, желавшей как можно быстрее перебраться к внукам в Курск, и которая резонно заявляла Лазарю Самуиловичу, что он может так потерять и старую и новую должности.
 
В начале августа все окончательно было решено. Козинец прощался с пантелеевцами.

- Ну что, Федор, будет трудно – звони, - пожимая на прощание руку Школьникову, проговорил своим тихим тонким голосом Лазарь Самуилович. – Да и так просто заезжай, когда будешь в Курске.

Видимо для того, чтобы действительно не загубить совхоз, на место главного агронома в Пантелеевку был назначен опытный пятидесятилетний Михаил Иванович Лебедев, уже более десяти лет проработавший в этой должности в другом хозяйстве.
 
Сразу же после назначения директором совхоза Хальзев взялся за  расстановку своих кадров.
 
Должность главного механика была одной из первых, куда новый директор намеревался назначить «своего человека». Уже в сентябре он имел беседу с Федором Тимофеевичем на предмет «не тяжело ли тому без высшего образования справляться со своими обязанностями». Тогда получив отрицательный ответ от Школьникова, Хальзев предложил ему «подумать еще две недели». Но состоявшийся через две недели новый разговор привел к тем же результатам.
 
Не особо державшийся за свою должность Федор Тимофеевич принципиально не хотел «уходить по собственному желанию» только лишь потому, что этого желал Хальзев, которого он не только не уважал, но и в определенной степени презирал за некомпетентность, а еще больше за его умение пользоваться своей близостью к высокому начальству. Привыкший с детства добиваться всего сам и только честным путем, Школьников просто органически не переносил людей, пользующихся всякого рода «блатом».
 
Его намерение не поддаваться на уговоры нового директора еще больше укрепилось, когда Федор Тимофеевич через месяц увидел, кого именно прочат на его место. Это был однокурсник Хальзева по институту некий Мордвинцев. Тогда, появившись в сопровождении директора в совхозных механических мастерских, по-видимому, для знакомства  Мордвинцева с будущим местом работы, «выдвиженец» явно боялся, как и сам Хальзев, испачкать не только свою одежду, но и руки о ремонтируемую технику, станки и замасленные спецовки снующих мимо них рабочих.
       
Не получив от Федора Тимофеевича желаемого результата через заявление по собственному желанию, Хальзев начал поиск причин для его принудительного увольнения. Понимавший это Школьников, в свою очередь, предпринял меры предосторожности, чтобы не предоставить директору такой возможности. Игра «в кошки – мышки», как называл ее сам Федор Тимофеевич, продолжалась вплоть до Нового года.

В последний рабочий день, предшествующий новогодним праздникам, рабочие механических мастерских уже в нерабочее время решили отметить наступающий Новый год у себя в каптерке. Выпивка была в самом разгаре, когда в каптерке неожиданно появился Хальзев.
 
В первый же рабочий день нового 1970 года был подписан приказ директора об объявлении строгого выговора всем рабочим, «участвующим в пьянке на рабочем месте» и главному механику совхоза «за плохую воспитательную работу и развал дисциплины в подчиненном ему коллективе». Начальник же механических мастерских Борис Алексеевич Филатов – приятель Школьникова, «участвующий вместе со своими рабочими в этом вопиющем нарушении трудовой дисциплины» был снят с должности и переведен в бригадиры.

- Это не меня сняли с должности, - сказал он тогда Федору Тимофеевичу с усмешкой. – Это мое место для тебя освободили…. Когда Мордвинцева главным механиком назначат, надо же будет все равно кому-то технику ремонтировать.
 
А к вечеру того же дня умерла Ефросинья Петровна.

Она умерла тихо, ни на что не жалуясь. И Вера Матвеевна и Костя были дома. Вера Матвеевна только полтора часа назад обмыла больную мать и поменяла ей постельное белье. Костя сидел за домашним заданием, когда Вера Матвеевна вновь зайдя в комнату Ефросиньи Петровны, обнаружила ее мертвой.
    
Смерть тещи, с которой у Федора Тимофеевича, несмотря на былые  размолвки, сохранялись добрые и уважительные отношения, было событием, несомненно, более печальным, нежели незаслуженный директорский выговор, поэтому последний прошел как бы незамеченным для Школьникова.

Тем временем его отношения с Хальзевым приобрели характер откровенной конфронтации, замечаемой уже всеми специалистами совхоза.
 
 Главный агроном Михаил Иванович Лебедев, человек толковый и рассудительный, быстро оценив деловые качества Школьникова как главного механика, пытался вступаться за него перед рьяным директором.  Михаил Иванович знал, что сам он не подвластен Хальзеву и что последний об этом тоже предупрежден свыше. Это давало главному агроному определенную свободу действий и право высказывать свое мнение. Лебедев неоднократно пытался убедить директора, что такого специалиста как Школьников на должность главного механика они вряд ли найдут.
Но Хальзев был неумолим.


7
Наступила весна.

Уже притупилась боль в семье Школьниковых, связанная со смертью Ефросиньи Петровны.
 
Праздник 8 марта в том году совпал с воскресеньем. По такому случаю в гости к Школьниковым пришла чета Филатовых.

Борис Алексеевич был ровесником Веры Матвеевны, когда-то учился с ней в одном классе и был в нее влюблен еще в школьные годы. Демобилизовавшийся из армии в начале пятидесятых и появившийся в Пантелеевке раньше Школьникова, Филатов продолжил свои ухаживания за Верой Пашутиной. Борис неоднократно делал ей предложение о замужестве, несмотря на неодобрение своих родителей, которые были противниками того чтобы сын брал в жены женщину с ребенком, в то время как в селе столько молодых девчат. Да и сама Вера всякий раз на такие предложения Бориса давала отрицательный ответ. При этом нельзя было сказать, чего в этом отказе было больше. Не так уж Филатов ей не нравился, но имея уже сына, Вера тоже считала такой брак неравным, а с учетом позиции родителей Бориса и оскорбительным для себя. На своей Антонине Филатов женился только через год после свадьбы Школьниковых.
 
Федору Тимофеевичу вся эта история было известна, но она никак не отражалась на их отношениях с Борисом. Филатов был мужиком мастеровитым, сообразительным и хорошим помощником для Школьникова. Постепенно их производственные отношения переросли в приятельские и дружеские.

Косте всегда не нравились такие «посиделки» взрослых, когда в застолье принимали участие еще и женщины. В таких случаях подвыпившая компания обязательно начинала петь. А это, по его мнению, уже был «форменный колхоз» и ему было почему-то стыдно за своих родителей. Поэтому когда в их доме собирались гости, мальчик всегда старался куда-нибудь уйти, только услыхав  «не слышны в  саду даже шорохи», или какую-то первою фразу из другой песни.

Но сегодня уйти было некуда.  За окном была весенняя распутица – смесь воды со снегом и скользкой ледяной подстилкой под ней, что значительно затрудняло передвижение и создавало опасность в любой момент рухнуть прямо в пальто в эту холодную жижу. Кроме того весь день дул холодный пронизывающий ветер, от которого даже в рукавицах мерзли руки и все время хотелось отворотить лицо.

Поэтому закрывшись в бывшей бабушкиной комнате мальчик, взобравшись на стул вместе с ногами, сидел за столом и, насупив брови, рисовал буденовца-кавалериста, недовольно выслушивая как из-за закрытой двери, неслось:
 
Забота наша такая,
Забота наша простая –
Жила бы страна родная
И нету других забот…

Внезапно пение оборвалось, и Костя услыхал встревоженные голоса сидящих в соседней столовой взрослых, которые явно что-то обсуждали между собой. Это его тоже заинтересовало и, прекратив рисовать, он выскочил в смежную комнату.

Вера Матвеевна уже с кем-то переговаривалась в прихожей, а все остальные, оставаясь сидеть за столом, с нетерпением ожидали, когда она вернется с новым гостем или гостьей.

Распахнулась дверь и на пороге появилась живущая на краю села недалеко от пруда заведующая молочной фермой Надежда Фирсова. По ее запыхавшему виду, по не застегнутому пальто и кое-как завязанному пуховому платку было видно, что она очень торопилась, а, следовательно, случилась что-то экстраординарное.

- Беда, Тимофеич! Ой, какая беда! – выпалила она с порога, едва переведя дух.

- Ка-ка-я, беда! – снова произнесла она в растяжку, уже опустившись на стоявший возле двери стул.

- Да, какая беда? Говори толком, Леонтьевна! – уже с некоторым раздражением проговорил Федор Тимофеевич.

- Ой, какая беда! – вместо ответа по существу снова произнесла Фирсова, и только после этого сообщила. – Мишка Баскаков новый трактор в пруду утопил!

- Как утопил? – почти одновременно переспросили все.

- По самую крышу, пьяный.…
 
- А сам?! – опять прозвучало хором.
 
- Тык, что ему, чувырле…! Выплыл…! Сейчас дома, наверное. Что ж теперь будет, Тимофеич?

Надежда Леонтьевна была лет на десять старше Школьникова и очень ценила и уважала последнего. Молочной фермой совхоза она стала заведовать сразу после войны. И за это время насмотрелась и пережила всяких начальников. С тех пор как Школьников стал главным механиком, все доильные аппараты и другое оборудование по переработке молока совхоза работало как часы. Поэтому, зная о неприязненных отношениях нового директора к Федору Тимофеевичу, она искренно переживала за последнего.


Ровесник Филатова и слесарь механических мастерских Михаил Баскаков был работящим и толковым мужиком, приятным и обходительным в общении.  Но пить ему было никак нельзя. Выпивая одну или две рюмки, он уже не мог остановиться и напивался что называется «до чертиков».
 
В таком состоянии он был страшен и совершал непредсказуемые, дикие поступки, граничащие порой с преступлением. Обязательно лез в драку. Причем на мужиков, которые были либо сильнее его физически, либо выше его по должности или по положению. Однажды ночью он вынес кирпичом два двухметровых стекла в новом магазине. И вынес бы и все оставшиеся, если бы его не остановили люди, сбежавшиеся на вой сирены охранной сигнализации. В другой раз чуть не подпалил свой собственный дом, уже облив два его угла соляркой. Спасло также только вмешательство соседей.
 
Зная за собой такой грех, пил он не часто. Но сегодня видно был именно такой день.
 
Накануне Баскаков с двумя другими слесарями по заданию Филатова «доводил до ума» только что полученные совхозом новенькие, сияющие оранжевой краской три трактора ДТ-75. Что-то было недоделано и Михаил, великодушно отпустив своих более молодых напарников, пообещал им все доделать сам в выходной. Свое обещание он выполнил. А после этого, перекусив в кабине трактора, из принесенного с собой «тормозка» и «раздавив» в одиночку почти полную литровую банку самогона решил на этом тракторе и покататься. Лукич, старик-сторож, не знавший про самогон и до этого наблюдавший за работой Баскакова, подумал, что последний хочет проверить результаты своего труда на ходу и заволновался лишь тогда, когда Мишка на тракторе надолго исчез за воротами хозяйственного двора.
 
Какой бес затянул Баскакова на покрытый снежно-водяной кашей и уже рыхловатый лед пантелеевского пруда, он потом не мог объяснить и сам. Но трактор на полном газу пролетел по разламывающему под весом железной махины льду и скрылся под водой и снежно-ледяными обломками примерно в десяти метрах от берега. Только оказавшись в ледяной воде и, повинуясь инстинкту самосохранения, кое-как добравшись до берега, Мишка осознал, что он натворил. От этого Баскаков сразу протрезвел и увидел, что к нему со всех сторон от села бегут люди.
 
Смотреть кому-либо в глаза сейчас прямо здесь, на месте своего преступления, Баскакову не хотелось и он, склонившись до земли, в согбенном  и в каком-то жалком положении, весь мокрый затрусил вдоль берега пруда в сторону своего дома.


Фабула всего этого нехитрого сюжета стала понятна Федору Тимофеевичу из рассказа Фирсовой и дополнений Филатова, сделанных последним, когда они вместе, а также с увязавшимся за ними Костей, шагали по мартовской жиже в сторону пруда.
 
Но если Фирсову и Филатова, которые были хорошо осведомлены о его  отношениях с директором, во всем этом деле беспокоило будущее Школьникова, то самого Федора Тимофеевича сейчас больше волновала дальнейшая судьба Баскакова. Быстро осознав, как и его сердобольные сослуживцы, что Хальзев наверняка постарается выжать из случившегося максимальную выгоду в их противостоянии и что себе самому он вряд ли чем-то может уже помочь, Школьников теперь опасался другого.
 
Хорошо изучив  за это время молодого и ретивого директора, Федор Тимофеевич моментально спрогнозировал, что тот по горячности, желая навредить именно ему, а не непосредственному виновнику, специально раздует это дело до немыслимых пределов, а тогда Мишка Баскаков может сесть и за решетку.

 - Сегодня Хальзева в селе нет, на выходные он уехал к своей семье в Курск, - думал Школьников под мат-перемат, летевший в адрес Баскакова из уст, шагавшего рядом Филатова, и совсем забыв о находящемся тут же и слышавшем все двенадцатилетнем сыне. - Если трактор останется в воде до его возвращения, то наверняка директор будет организовывать спасение с помощью каких-нибудь водолазов, на что уйдет минимум две недели, а то и месяц. И соответственно, дополнительные затраты за счет совхоза. После этого из воды мы достанем уже непригодную ни на что груду железа. Перед самой посевной. Это уже серьезный материальный ущерб. Наверняка заведут уголовное дело…. Дурак, Мишка может сесть….  У него трое детей, все пацаны – подростки, шалапаи еще те. Чтобы с ними справиться - отец нужен…. Эх, Мишка, Мишка, суд пошел бы тебе на пользу! А вот тюрьма и лагерь – это уж нет…. Значит, трактор надо вытаскивать из воды сегодня.
 
На берегу пруда у места события толпилась ватага  ребятишек. Прибежавшие вначале туда же взрослые, в основном бабы, не зная, чем можно помочь, уже успели разойтись. Оранжевая кабина трактора едва виднелась из огромной черной полыньи, протянувшейся к нему от берега и заполненной обломками льда.

- Борис, ты давай – за трактором. Да трос выбери подлиннее, - распорядился Федор Тимофеевич, когда они уже подошли и оценили всю обстановку.  - А ты, сынок, беги домой. Скажи маме, пусть даст мне полотенце, смену белья, носки и байковое одеяло.

- Ты что, Федор, нырять собрался? – удивился Филатов. – Думаешь, это Хальзева остановит?

- Вот об этом я меньше всего думаю! - раздраженно ответил ему Школьников. – Ты его как оттуда, не ныряя, вытащишь? Или у нас в совхозе профессиональные ныряльщики по штату числятся, а?

- Я думаю, что пусть ныряет тот, кто его туда утопил…. Когда проснется.

- Ну, будем считать, что мнениями обменялись. Давай – за трактором! Через час темнеть начнет.

- А ты чего стоишь? – уже обращаясь к сыну, строго произнес Федор Тимофеевич. – Я кому сказал, дуй домой!

Только отправив Филатова и Костю выполнять отданные им  распоряжения, Школьников осознал, что самому ему сейчас делать нечего.  От этого вынужденного безделья, а больше от досады, он достал пачку «Беломора» и закурил.

 
Когда Филатов на таком же новом оранжевом тракторе, как и тот, что находился под водой, подкатил к Федору Тимофеевичу вокруг последнего снова стоял с десяток взрослых односельчан. Все в основном охали да ахали, ругали Баскакова, и с любопытством ожидали, что будет дальше.

Вместе с Костей пришла Вера Матвеевна, принеся все, что просил муж. Она явно не одобряла затеянное им, но прилюдно никак не высказывала своего мнения на этот счет.

Уже вечерело. Холодный ветер, дувший весь день слегка стих, но по-прежнему было зябко и сыро.

Размотали трос. Один конец закрепили на тракторе, что стоял на берегу,  второй Федор Тимофеевич по льду подтащил  как можно ближе к кабине затопленного трактора.

Надо было раздеваться. Школьникова злило, что собралось столько зевак, перед которыми ему сейчас надо было оголяться до нижнего белья. Он отвел Веру Матвеевну и Костю чуть в сторону от собравшейся толпы и приказал им держать одеяло, которое закрыло бы его от посторонних глаз. В это время к собравшимся подошел главный агроном совхоза Лебедев, который тут же направился к Школьниковым. Подойдя и поздоровавшись, он проговорил:
- Федор Тимофеевич, я все понимаю, не горячись. Я постараюсь все уладить с Хальзевым.

- Михал Иванович! И Вы туда же! – снова раздраженно заговорил Школьников. – Неужели Вы не понимаете, что не во мне дело!? И не в этом тракторе! Было бы все по-людски, подняли бы мы его завтра, без всякого аврала. Только завтра нам его вытаскивать уже никто не даст! И Вы, я думаю, это тоже прекрасно знаете…! А что потом с этим пьяным дураком будет….!?

- Держите одеяло! – уже почти прокричал он жене и сыну.

- Ну, как знаешь. Может ты и прав, - сконфуженно проговорил Лебедев и отошел.
 
- Федя, может все обойдется, - неуверенно начала было Вера Матвеевна, расправляя одеяло и закрывая им мужа.

- Ладно, Вера…. Не сейчас, и так зла не хватает, - уже тихо проговорил Федор Матвеевич, снимая одежду и складывая ее на плечо жены. – Как тут раздеваться…?!

- А-а, хрен с ними! – уже ни к кому не обращаясь, оставаясь в кальсонах и нательной рубахе, Школьников выскочил из-за одеяла и босыми ногами на цыпочках побежал по льду к затопленному трактору.
 
Пододвинув гак троса поближе к краю полыньи, он присел и быстро погрузился в воду. Побыв на поверхности несколько секунд чтобы привыкнуть к холодной воде, Федор Тимофеевич вдохнул и нырнул. Вынырнув через некоторое время, он отдышался, держась за кромку льда, потом схватил гак троса и снова нырнул.
 
На этот раз под водой Школьников находился значительно дольше. Стоящие на берегу люди начали перешептываться. Вера Матвеевна с Костей, держась за руки и неотрывно смотревшие на черную воду, стояли молча.
 
Из воды снова появилась голова Школьникова. Тяжело дыша, он опять ухватился руками за кромку льда. Жена с сыном, не сговариваясь, подбежали к нему. За ними подбежало несколько мужиков, протянули руки.

- Не надо. Я сам, - хрипло проговорил им Федор Тимофеевич.

Отдышавшись, он оттолкнулся от ледяной кромки и осторожно, чтобы не поранить босые ноги, по кабине затопленного трактора вылез на лед.

- Давай, тяни! – крикнул он Филатову и махнул рукой.
 
- Пойдем уже переодеваться, - заботливо проговорила Вера Матвеевна и  накинула на него одеяло.

Но разгоряченный ледяной водой Школьников как будто не чувствовал холода. Мокрого, стоявшего босыми ногами на льду, его теперь занимало, как пойдет процесс буксировки.
 
Уже практически стемнело. Но было видно, как из воды появился и натянулся трос, соединявший оба трактора. Филатов на своем поддал газу. Тот заревел, однако его гусеницы, выбрасывая грязь со снегом, стали зарываться в землю, вращаясь на месте. Вздрогнула кабина затопленного трактора, но с места тоже не сдвинулась.

- Стоп! Стой! – прокричал Федор Тимофеевич, догадавшийся, в чем дело.

- Он на скорости стоит. Передачу надо выключить, - пояснил он подбежавшему к нему Борису Алексеевичу.

Скинув одеяло и передав его опять жене, Школьников снова, уже с наработанной ловкостью, опустился в черноту полыньи. Открыв дверцу кабины, он нырнул теперь внутрь ее.
 
Наверх, уже заметно уставший, Федор Тимофеевич выбрался, воспользовавшись теперь помощью вновь протянутых ему мужских рук.
 
- Давай! – снова прокричал он Филатову и, уже не дожидаясь результатов буксировки, совершенно выбившийся из сил, скомандовал жене. -  Пошли переодеваться.


8
Мишка Баскаков проснулся, будто его кто-то толкнул.
 
В комнате было тихо. Шура, жена спала рядом, отвернувшись к стене. Горела оцарапанная щека, поврежденная то ли дверью трактора, то ли кромкой льда, когда он выбирался из полыньи, в которую угодил сам вместе с машиной, будто ведомый какой-то дьявольской рукой. В пересохшем рту ощущался тошнотворный кисло-сладкий привкус самогона. Но спать совершенно не хотелось. Наоборот, все его нутро требовало какой-то деятельности.
   
 В темноте он разобрал, что ходики на стене показывают половина третьего ночи. Осторожно, чтобы не разбудить жену, он спустился с кровати и, надев на ноги валенки, в трусах, майке и накинутой на плечи безрукавке вышел в холодные сени.
Здесь на столе стояла огромная миска с квашеной капустой и мочеными яблоками. Включив свет и присев рядом на табуретку, отправив горсть холодной сочной хрустящей капусты в рот, он, жуя, прокручивал в своей голове все подробности событий, участником и «героем» которых стал и которые сохранились в его памяти.
Он вспоминал, как выбравшись из холодной воды, весь скрюченный и мокрый бежал от пруда к дому.  Сначала боявшийся с кем-либо встретиться, а потом, уже вконец обессиленный алкоголем и физической усталостью, боявшийся, что просто не добежит. Оказавшийся у себя в теплой хате, он рухнул посреди комнаты и дальше уже ничего не помнил.

Сейчас стыд за содеянное жег его лицо больше поврежденной щеки. Все тело колотила нервная дрожь.  Он лихорадочно думал, что нужно предпринять, чтобы хоть как-то сгладить, снивелировать то что натворил и не находил хоть какого-то решения.
Открылась дверь. В сени в ночной рубашке и накинутым поверх плеч шерстяным платком вышла Шура.

- Очухался, - осипшим от сна голосом проговорила она. – Ох, Мишка, Мишка…. Что ты творишь…. Ведь знаешь же, нельзя тебе пить…. Ведь стыд то какой!

И она, прислонясь к двери, заплакала.
Вид плачущей жены еще больше усилил растерянность Баскакова.

- Ведь тебя же за этот трактор посадить могут! Ты о нас подумал? – снова сквозь слезы произнесла Шура. – Спасибо Школьникову, хоть из пруда его вытащил….

- Как вытащил!? – удивленно воскликнул Мишка, первый раз устремив свой взор на жену.

- А так! Два раза из-за тебя под лед нырял.

- Сам?!

- Нет, с тобою вместе! Когда ты тут дрых! – уже перестав плакать, съязвила Шура.

- А где же он сейчас?

- Где….  Дома!

- Да, не Тимофеич! Трактор! – уже злясь на несообразительность жены, произнес Баскаков.

- Там же где ты его взял. Филатов с мужиками на хоздвор его оттащили.

Новость буквально ошарашила Мишку. Еще несколько минут назад ломая голову над тем как вытащить трактор из воды, он и представить себе не мог, что кто-то уже за него это сделал.

- Ну, Тимо-фе-ич! Ну, му-жик! - проговорил он восхищенно.
 
- Так, мать…. Все…. Я пошел на работу. Трактор в чувство приводить, - вскочив с табуретки и суетливо заталкивая в рот новые горсти капусты,  сообщил Баскаков
.
- Ночью?

- Ночью. Ночью. Как говориться, любишь кататься – люби и саночки возить.


- Пришел, уже…, - давно зная Баскакова и ничуть не удивляясь его столь раннему приходу, встретил его на хозяйственном дворе сторож Лукич. – Эх, Мишка, Мишка…! Дурная голова…! Как  это я не углядел, что ты самогонки хлестануть успел?
 
- Дай-ка мне твой фонарь, Лукич, - не обращая на слова старика внимания, попросил Баскаков.

И получив из рук сторожа огромный фонарь, он зашагал к темневшему посреди двора силуэту трактора.


В дирекцию совхоза, где находился его кабинет, Федор Тимофеевич, как всегда, пришел за полчаса до начала рабочего дня. Чувствовал он себя не важно. Тело ломило. По-видимому, от температуры. Но он не стал специально ее измерять дома, чтобы не заставлять жену напрасно тревожиться за него. Ведь все равно на работу из-за вчерашних событий идти было надо.

Под дверью кабинета его уже ожидал технорук Лыков с чертежами по реконструкции и механизации зернового тока. Об этой встречи они условились заранее.

- Заходи, - открыв дверь кабинета ключом пригласил его Школьников после того как они поздоровались за руку.

Сейчас все мысли Федора Тимофеевича занимал вчерашний трактор, и желания обсуждать с Лыковым реконструкцию тока не было. Но он также сознавал, что Филатов со своими слесарями, сделают все от них зависящее, чтобы этот трактор оживить как можно скорее и присутствия его,  Школьникова, там не требуется.
 
Хальзев должен был появиться в совхозе не раньше чем часа через два-три, а то и к обеду, как это обычно бывало, когда тот уезжал в Курск. Сам не зная почему, но Федору Тимофеевичу хотелось, чтобы трактор заработал до приезда директора.

Понимая, что это никак не может повлиять на возможные последствия для него самого, тем не менее, ему очень хотелось чувствовать эту чисто психологическую уверенность в предстоящем разговоре с Хальзевым.

Поэтому, разложив на столе чертежи, Школьников внешне спокойно бросил, обращаясь к Лыкову:
- Ну, начинай.


Они говорили уже около трех часов, перебирая чертежи и по нескольку раз вновь и вновь возвращаясь к тому, что вроде бы уже обсудили. Им мешали звонки, заходившие по делу, а порой и без особого дела сотрудники.
Филатов не звонил.
 
- Значит, нечего сказать, – думал про себя Школьников, ощущая, как ломота в теле усилилась до озноба, что свидетельствовало уже о значительной температуре.

Снова открылась дверь и в кабинет вошла секретарша Хальзева - Мария Николаевна Лебедева, жена главного агронома.

- Федор Тимофеевич, приехал Валерий Александрович. Просит Вас зайти, - проговорила она сочувственно тихо.

Будучи в курсе его взаимоотношений с директором, Мария Николаевна, как и ее муж, симпатизировала Школьникову. Поэтому и пришла к нему в кабинет сама, а не позвонила по телефону, получив распоряжение Хальзева немедленно разыскать главного механика.

- Ну, раз просит, значит, надо идти, - встав над столом с чертежами и бросив на них карандаш, произнес Школьников.

В это время раздался звонок телефона.

- Федор Тимофеевич! Ты у директора был уже!? – услышал он возбужденный голос Филатова.

- Нет еще. Сейчас иду.

- Значит я вовремя! Трактор то работает! Как часы! – радостно продолжал Борис Алексеевич. – Мы его сейчас солярочкой оттираем. Через пятнадцать минут не  узнаешь, какой из трех ты из пруда вытаскивал. Мишка то Баскаков, с полчетвертого под ним ползает! Вину заглаживает!
 
-  Хорошо. Спасибо, Борис, – тихо сказал Школьников и положил трубку.


9
Неделю Федор Тимофеевич с высокой температурой провалялся дома в постели.
Когда же он, еще не окрепший, снова вышел на работу, там его уже ожидал приказ директора совхоза, подготовленный «по результатам служебного разбирательства вопиющего случая нарушения трудовой дисциплины, который, при другом стечении обстоятельств, мог бы привести к значительному материальному ущербу и даже человеческим жертвам».  В констатирующей части приказа основная вина за случившееся возлагалась на Школьникова, «который, несмотря на уже имевший строгий выговор за неудовлетворительную работу по укреплению трудовой дисциплины во вверенных ему подразделениях, по-прежнему проявлял недопустимую халатность и, как руководитель, не принял никаких мер для предотвращения подобных случаев». Приказом он освобождался от должности главного механика и назначался заведующим механических мастерских совхоза.

Приказ этот не был неожиданностью для  Федора Тимофеевича. О его существовании знали уже практически все специалисты.  Поэтому Школьников сразу же, не заходя в свой кабинет, прямо в приемной расписался об ознакомлении с ним и, отдав ключ от кабинета Марии Николаевне Лебедевой, направился в мехмастерские.
 
Уже шагая по раскисшей от тающего снега улице и вдыхая свежий воздух ранней весны, Федор Тимофеевич неожиданно почувствовал облегчение. Это было облегчение, связанное с избавлением от не дающих ни минуты покоя, многочисленных обязанностей главного механика, с которыми он уже сжился за пять лет работы в этой должности и без которых до недавнего времени не представлял своего существования. И облегчение от того что, наконец закончилась эта нервная, противная всему его существу, «игра в кошки мышки» с Хальзевым, забиравшая много душевных сил, выматывающая больше чем служебные обязанности. И облегчение от того что, пришла наконец настоящая весна, а весна – это всегда обновление и, не смотря ни на что – новое вдохновение жизни.
 
Теперь он знал, что будет делать сегодня, завтра и послезавтра не заботясь больше о возможных директорских кознях. Мысли об этом и о том, что вечером он впервые за много лет вернется домой с работы вовремя, вселили в него уже совсем благодушное настроение, и он с легкостью и желанием зашагал к месту своей новой старой работы.


Но благодушие Федора Тимофеевича развеялось очень быстро.

Вскоре назначенный вместо него главным механиком совхоза Мордвинцев не стремился особо вникать в проблемы, подчиненных ему подразделений. Все рабочее время он просиживал в своем кабинете, либо в кабинете директора, где они с Хальзевым порой  проводили по несколько часов вдвоем. Какие проблемы они там решали, было неизвестно, но в это время в кабинет директора не мог попасть никто. Единственным человеком, который мог туда зайти был главный агроном Лебедев.  И Михаил Иванович частенько подчеркнуто бесцеремонно это делал.

В таких случаях от Хальзева вскоре выбегал смущенный Мордвинцев, а спустя некоторое время выходил недовольный, бурчащий себе что-то под нос, главный агроном. Все это происходило на виду у столпившихся в приемной работников, которые и без того понимали, что совсем не производственные вопросы обсуждают директор с новым главным механиком.

Школьникова же выводило из равновесия то, что освобожденный от должности главного механика, он вовсе не освободился от тех многочисленных обязанностей, которые этой должности соответствовали. Находясь у себя в механических мастерских, он ежедневно помимо своих прямых обязанностей занимался решением проблем других подразделений совхоза.  Происходило это от того, что руководители и специалисты этих подразделений, быстро смекнув, что ждать помощи от нового главного механика им не приходится, по-прежнему за этой помощью шли к Федору Тимофеевичу. Последний же тоже понимая, почему они идут именно к нему, а не к Мордвинцеву, просто не мог отказать людям, с которыми он  не только проработал вместе столько лет, но и с которыми многое пережил, сработался, сжился.

Он не представлял, как можно было отказать техноруку Лыкову с его проблемой механизации зернового тока, Надежде Леонтьевне Фирсовой, когда вышел из строя трансформатор на подстанции  молочной фермы, главному агроному Лебедеву, когда тот просил его проконтролировать готовность сельхозтехники к предстоящему севу, и многим другим людям, обращавшимся к нему с одинаковой просьбой:
- Тимофеич! Помоги!
 
И он помогал – вникал в суть, что-то подсказывал и правил, звонил в район и по другим хозяйствам в поисках запчастей, или изготовлял прямо у себя в мастерских, предварительно разработав рабочие эскизы и чертежи. Он по-прежнему продолжал работать главным механиком, хоть и по-казуистки отстраненный от этой должности.

О том, что он еще недавно мечтал, как будет теперь приходить домой вовремя, Школьников забыл быстро. В тоже время он начал замечать, что с собственным здоровьем творится что-то неладное: ломило поясницу, беспричинно вечерами поднималась температура, ощущалась постоянная слабость.


Наступила пора сева. Забот значительно прибавилось. Федор Тимофеевич уходил на работу еще засветло, а возвращался, когда уже вечерело.
 
Он осунулся и почернел лицом. В глазах появился нездоровый блеск. Небольшая температура держалась уже весь день.

- Ты что, совсем себя хочешь загнать, на этой работе? – недовольно выговаривала ему Вера Матвеевна, накрывая вечером на стол. – Ведь посмотри на себя! Лица уже нет!
 
- Ладно, Вера. Давай сейчас не будем. Устал…, - безразличным тоном отвечал Школьников.

- Ладно. Ладно. Я это "ладно" целый месяц слышу, - уже сочувственно продолжала жена. - Тебе  в больницу надо. Обследоваться. Вон, и Надежда Сергеевна говорит, если держится температура – значит, идет воспалительный процесс.
 
Надежда Сергеевна заведовала в Пантелеевке фельдшерским пунктом и дала свои рекомендации мимоходом, когда заходила в магазин к Вере Матвеевне.

- Вот закончим сеять – съезжу в больницу. Обещаю, - устало проговорил Федор Тимофеевич, понимавший сам, что здоровьем надо заняться как можно скорее.

- Действительно. Не хватало еще окочуриться, - думал он, в очередной раз, перед сном измерив температуру, и в очередной раз, убедившись, что она опять держится на отметке тридцать семь и пять.


10
Окончив учебный год за пятый класс, Костя Школьников, как было принято для выпускников пятых-девятых классов сельских школ, три недели отработал на полевых работах в совхозе. Пололи поля кукурузы, подсолнечника, свеклы, картофеля. Все заработанное учениками шло на материальное содержание школы.
 
Два дня назад трудовая практика закончилась, и сегодня с утра пораньше они с Юркой Ленченковым отправились на рыбалку.
 
Проснулись когда только начал брезжить рассвет. По звездному небу определили, что дождя не предвидеться, а значит можно собираться на пруд. Собственно все было собрано еще с вечера: и удочки, и банка с червями, и хлеб со жмыхом для прикормки.
 
Июнь выдался нежарким в Пантелеевке. Небо часто затягивали тучи и периодически дождило. Поэтому облачившись в брезентовые плащи с капюшонами и резиновые сапоги, мальчишки скорым шагом направились в сторону пруда. Там, расположив свои снасти, они все свое внимание сосредоточили на поплавках из гусиных перьев, окрашенных в красный цвет.

Клевали в основном пескари и мелкие караси. Но клев был довольно частый. Так что в скором времени юные рыбаки, оставили у себя в руках только по одной удочке, а остальные сложили на берегу за ненадобностью. Когда жаркое  летнее солнце начало припекать по-настоящему, заставив ребят не только снять плащи, но и рубашки, у каждого из них было до сотни рыбешек, нанизанных на  закрепленную прямо в воде леску.
 
И хотя сам процесс ловли доставлял несравнимое ни с чем удовольствие, часам к десяти утра к давно появившемуся чувству голода добавилась еще и усталость от необычно раннего подъема и начинающего палить солнца. Собрав снасти и улов, и снова облачившись в уже мешавшие  и ставшие враз тяжелыми плащи, мальчишки, теперь молча, брели сельской улицей в сторону дома.

Еще издали они увидели, как напротив дома Школьниковых остановился грузовик, из кабины которого, со стороны обратной от места водителя появился Федор Тимофеевич, осторожно и необычно медленно спустившийся со ступеньки грузовика, держа в руках небольшой чемоданчик, почему-то называвшийся в обиходе «балеткой».

- Папа! – тихо, будто про себя, удивленно проговорил Костя.

- Па-па! Па-па! – уже закричал он и рванулся в сторону отца, теперь уже не чувствуя тяжести сапог и брезентового плаща. – Па-па!

А отец, услыхав голос сына, и уже повернувшись к нему, молча, но с нескрываемой радостью на лице ожидал его у калитки дома  с «балеткой» в руках.


Больше месяца Федор Тимофеевич пролежал в районной больнице. Занятые своими делами на работе и в школе, а также домашним хозяйством, жена с сыном навещали его там за это время дважды.

Пиелонефрит – это необычное слово, впервые услышанное Костей в больнице, теперь прочно вошло в их семью. Так называлась болезнь отца.

И вот Федор Тимофеевич так неожиданно появился дома после лечения.
Однако вид его не вселял уверенности в полном выздоровлении. Совершенно похудевший, с ввалившимися глазами и потемневшей серо-коричневой кожей, он и разговаривал теперь тихим несвойственным для него голосом.
 
Через два дня он снова вышел на работу. Теперь Школьников уже не задерживался там, как прежде. Возвращался домой вовремя. Подолгу сидел неподвижно, о чем-то своем думая, известном только ему одному.
 
Костя, всегда любивший поболтать с отцом, в такие минуты почему-то стеснялся подойти к нему, прервать его раздумья.  Мальчик иногда замечал, как Вера Матвеевна,  тоже увидавшая эту бесстрастную неподвижность отца, украдкой смахивая слезу, быстро уходила куда-то в другую комнату. От этого мальчику становилось сразу не по себе, и он ощущал, что чего-то не знает из того, что знают отец и мать.

Однажды ночью Костя проснулся от какого-то испугавшего его сна и долго после этого не мог заснуть. Лежа с открытыми глазами на залитой лунным светом кровати, он вдруг услышал необычные звуки, похожие на стон. Осторожно выйдя из своей комнаты, Костя неожиданно для себя понял, что это были болезненные стоны отца, раздававшиеся из спальни родителей.

Первым порывом мальчишки было желание распахнуть дверь и вбежать в родительскую спальню, чтобы как-то облегчить его страдания. Но уже у самой двери он услыхал приглушенный закрытой дверью сочувственный голос матери:
- Феденька! Родной! Ну, скажи! Как тебе помочь? Может тебе лучше сесть? Попей водички…. Господи! Да за что же нам такое наказание? Господи…! Федечка, мой родной!

Было слышно, как мать целует отца, прекратившего стонать, и уже не решившись заходить в спальню родителей, а только постояв еще несколько минут у двери, Костя вернулся в свою кровать. Там он, уткнувшись в подушку, зарыдал от вдруг нахлынувшей жалости к отцу, к матери, к себе.
 

А вскоре отца вновь увезли в районную больницу. Домой он вернулся через десять дней, под выходные с направлением о переводе его на лечение в Курск.

Утром на следующий день во дворе дома Костя налаживал новые удочки. Накануне он с Юркой в роще нарезал себе удилищ из лесного ореха и теперь крепил к ним кольца и крючки для лески, которые сам же изготовил из алюминиевой проволоки. Было около восьми часов утра. Солнце пригревало еще ласково. Не жарило, как в полдень.

Из дома вышел Федор Тимофеевич, который только что проснулся, в домашних брюках и майке. Ночью он снова стонал от боли и Костя это слышал. Под утро отец, по-видимому, заснул, поэтому и встал по сельским меркам так поздно.

- Что, сынок, решил снаряжение обновить, - проговорил отец своим новым тихим голосом, усаживаясь напротив Кости на завалинку сарая.

- Угу, - добродушно промычал тот, наматывая леску на новое кольцо, внутренне радуясь, что отец, наконец, вышел к нему.

- Ты другой-то конец под проволочку поддень, так сподручней будет, - подсказал ему Федор Тимофеевич.

И добродушно промолвил, когда сын сделал так, как он говорил:
- Вот, видишь.

- Мир дому сему! Здравствуйте, Федор Тимофеевич! – услышал Костя незнакомый громкий голос у себя за спиной, и вздрогнув от неожиданности, резко повернулся.
Во дворе стоял Михаил Баскаков.

- Здрасте, - слегка растерянно приветствовал его Костя.

- Здравствуй, Миша, - в свою очередь поздоровывался и Федор Тимофеевич, слегка приподнявшись и протянув руку, когда Баскаков приблизился к нему. – Как там у нас дела?

- Да, ничего Тимофеич, справляемся. Вы то, как?

- Лечусь пока. Завтра в Курск поеду. В областную больницу, - и не желавший дальше говорить о своей болезни, Школьников снова спросил. – Комбайны то все на ходу?

- Два стоят…. Запчастей нет.

- К Мордвинцеву ходили?

- А к нему, что ходи, что не ходи. Толку то…, - махнул рукой Баскаков.

- А Филатов? Что не может в сельхозтехнике договориться?

- Алексеич на принцип пошел…. Его Мордвинцев тут недавно построить хотел. Ну, он  ему и сказал, что теперь выполнять будет только то, что ему, как бригадиру, полагается. Или как завмеху…. Там же, говорят, и Лебедев уже с Мордвинцевым схлестнулись. Так что война по всем фронтам…. Еще три комбайна день работают, два - нет, вот, вот, остановятся…. Такой битвы за урожай у нас еще не было. Да, дела….

- Дела…, - в унисон ему произнес Федор Тимофеевич.

Они закурили. Школьников еще долго расспрашивал про всякие производственные проблемы. Потом основная тема разговора стала угасать. Перешли на погоду и прочее. Баскаков все не уходил. Было заметно, что он намеренно тянет. Чего-то ждет.

Когда дальнейшая беседа уже явно не клеилась Михаил, наконец, встал с завалинки.

- Ладно, пойду. Я там погреб перекрываю. Надо, идти. Выздоравливайте,  Федор Тимофеич, - прощаясь за руку со Школьниковым и продолжая топтаться на месте, проговорил Баскаков.

А потом, по-видимому, наконец, решившись, он проговорил неловко, скороговоркой:
-  Ты, это…. Ты прости меня, Тимофеич!
 
И Костя заметил, как на покрасневших глазах Баскакова появились слезы. А отец, сидевший на завалинки и смотревший уже куда-то вдаль отсутствующим взглядом,  ответил ему своим тихим голосом:
- Иди, Миша. На тебя зла я не держу.
 
И Баскаков неловко согнувшись, уже явно скрывая свои слезы, быстрым шагом пошел прочь со двора.
 
У свидетеля этой сцены - Кости, мгновенно что-то сжалось в груди, и он теперь испуганно смотрел на продолжавшего неподвижно сидеть отца.


11
Заканчивался последний день лета. С утра опять дождило и под вечер стало уже достаточно прохладно. Поэтому почти весь день Костя провел дома, занимаясь домашними делами и приготавливая все к началу учебного года. Завтра он должен был пойти в шестой класс.

Отец находился на лечении в областной больнице в Курске. Неделю  назад  Костя вместе со своим братом Сергеем навещали его там. Этим летом Сергей Пашутин заезжал в Пантелеевку дважды, но ненадолго. Первый раз, когда ехал с места службы к своей семье в Севастополь и когда Федор Тимофеевич был как раз дома, а второй раз – когда ехал обратно на Север.

В тот теплый августовский день они втроем - отец, Костя и Сергей, долго гуляли по прибольничному скверу, сидели на скамейке, ели мороженое. Федор Тимофеевич был весел, выглядел посвежевшим, говорил вновь окрепшим бодрым голосом. Расстались все в хорошем настроении, когда отцу надо было идти на какие-то процедуры.

Доехав до железнодорожного вокзала, Костя с Сергеем уже вдвоем гуляли потом в его окрестностях, чтобы убить время, оставшееся до отхода их поезда. Зашли в какое-то небольшое приличное кафе, где обслуживала одна женщина-официант. Там они съели по салату и по два бифштекса.  А потом пили настоящий кофе из небольших белых чашечек с такими же белыми блюдцами.  Косте казалось - как в кино! До этого бывавший только в столовках мальчик не представлял, что такое возможно не только где-то там - в Москве, но и у них - в Курске. Что можно вот так вкусно пообедать – без традиционного борща, либо другого первого блюда, а мясо есть без макарон или картофельного пюре. За это открытие он был беспредельно благодарен Сергею и готов был слушаться его во всем. Про себя же Костя решил, что обязательно приведет в это кафе маму, когда они вместе снова приедут к отцу в Курск.

С Верой Матвеевной они уже договорились, что навестят Федора Тимофеевича в начале сентября, в день его рождения. По этому поводу Костя должен был пропустить один день занятий в школе, отчего весь этот предстоящий визит превращался в мыслях мальчика в настоящий праздник. Сегодня же мать, работавшая в своем магазине через неделю, была на работе.

Костя вымыл во всем доме полы, вытер пыль. Потом погладил свои школьные брюки, белую рубашку и пионерский галстук, повесив все это на стул, а под него поставил новые, купленные специально к школе, туфли. Он представил, как пришедшая с работы мама будет его хвалить за порядок в доме, за уже приготовленную школьную форму, и решил сделать еще что-то такое же хорошее и приятное для нее.
 
Когда мать пришла домой, то на столе ее ждал разогретый ужин с уже выставленными из буфета тарелками.
 
- Да ты сыночек, мой ненаглядный! Мой ты золотой! Хозяюшка ты моя! – нараспев умиленно приговаривала Вера Матвеевна, нахваливая и обнимая сына. – Дай я тебя поцелую, моя ты работяшка!
   
Стеснявшийся проявлению материнской любви к нему на людях, даже порой и при отце, чтобы не подумали, что он - «маменькин сыночек», Костя с замиранием сердца и радостью принимал эту любовь, когда оставался с матерью наедине.

После ужина Вера Матвеевна еще долго возилась на кухни, убирая и моя посуду, готовя обед на завтрашний день. А Костя, помывшись не без помощи матери  в слегка растопленной бане и умаявшийся от дневных хлопот, вскоре лег спать.


Ему снился ночной пантелеевский пруд с черной водой, весь в огромных волнах от сильного ветра, и качающие по берегам пруда ивы.  А он сам, съежившийся от холода, с мурашками на коже, стоял в одних черных сатиновых трусах на берегу и все никак не мог зайти в эту жуткую черную воду, куда надо было зайти ему почему-то обязательно.

- Что, боишься, да!? Боишься!? – стыдила его неизвестно как оказавшаяся рядом Галька Безякина, пытаясь перекричать разбушевавшийся ветер, и все время, подталкивая его руками ближе к воде.
 
- Давай, Костик! Давай, родной! – кричала она, все сильнее толкая его в плечо.
 
- Вставай, Костик. Вставай, родной, – уже явственно услышал он тихий голос матери.
 
А открыв глаза, увидел в темноте совсем рядом ее заплаканное лицо, ее руку, что слегка теребила его за плечо, и услышал вновь произнесенные ею сквозь слезы неожиданные слова:
- Папа умер.


Эту страшную новость в дом Школьниковых принесла Антонина Филатова, работавшая на железнодорожной  станции и в ту ночь дежурившая. Железнодорожная станция оказалась единственным объектом в Пантелеевке, куда поздним вечером смогли дозвониться из областной больницы.

Вера Матвеевна еще не ложилась. Когда прошел первый шок, от внезапно свалившегося горя, а побывшая совсем недолго рядом с ней Антонина, которая и так нарушила все должностные инструкции, оставив станцию без присмотра, уже ушла, Вера решила немедленно ехать в Курск. О том, что  будет там делать сейчас – ночью, она не задумывалась. Но и находиться дома она тоже не хотела и не могла. Никаких сомнений в том, что сын, которому завтра надо было идти в школу, теперь, в эти минуты должен  находиться рядом с ней, у нее так же не было. Поэтому, повытаскивав из разных заначек все находившиеся сейчас в доме деньги и собираясь сама, она начала будить сына.
 
Уже окончательно проснувшийся Костя, видя плачущую мать и также поспешно собиравшийся в предстоящую дорогу, тем не менее, никак не мог осознать и поверить в то, что произошло. Автоматически выполняя все требуемые от него действия, он был уверен, что это какое-то недоразумение, которое вскоре прояснится. В то же время, в глубине души, он понимал, что это вовсе не недоразумение, а реально случившийся факт и не представлял, как можно с этой новой реальностью жить дальше. Он мысленно отгонял эту реальность от себя, заставляя самого себя поверить в чудо, которое должно было непременно произойти, как только они с матерью окажутся в больнице.
 
Последняя электричка на Курск давно ушла, следующая - уходила только утром. Антонина Филатова, кого-то прося и уговаривая по телефону, втолкнула Школьниковых в грязный, заплеванный тамбур пассажирского вагона, поезда который до этого никогда не останавливался в Пантелеевке. Вагон был плацкартный и переполненный спящими на всех полках людьми.
 
Когда последние огоньки Пантелеевки давно исчезли из виду и мимо проносились уже огни новых станций и полустанков, мать с сыном по-прежнему продолжали, молча, стоять напротив друг друга, прислонившись к двери тамбура. Чувствуя тяжесть в пояснице и затекших от неподвижности ногах, Костя то и дело поглядывал на усталое, осунувшееся,  но красивое и родное лицо матери с выбившейся из-под косынки прядью волос, прислоненное щекой к черному ночному стеклу.
 
Здесь, теперь, в тамбуре он окончательно осознал, что никакого чуда уже не будет. Что это навсегда.  И с этим теперь надо смириться и ему, и матери, которая как казалось мальчику, думает сейчас о том же.

- Идите в мое купе! - проворчала голова, выглянувшей к ним в тамбур недовольной пожилой проводницы, которую заставили взять еще двух нежданных ночных пассажиров.

- Хоть посидите тут. Не стоять же всю дорогу, - уже подобревшим голосом произнесла она вновь, когда Школьниковы появились в дверях ее купе. – Мальчонка-то и прилечь может. Места хватит. 


12
Ночью, накануне похорон, в Пантелеевке прошел дождь.  Несмотря на рабочий день, народу возле дома Школьниковых собралось много.  Кто-то стоял во дворе, ожидая, когда туда вынесут гроб с покойником на уже выставленные табуретки, кто-то ожидал на улице, а некоторые толклись прямо внутри дома. Из Курска приехали Лазарь Самуилович Козинец с Ниной Васильевной, из Севастополя – Павел Кириллович Воинов с Тамарой Пашутиной, из Одессы – Надежда Тимофеевна Нетребко.  Сергей  Пашутин находился в море.
 
До этого любимый Костей, их такой уютный, всегда чистый дом, внезапно превратился в какой-то проходной двор.
 
Мальчик сидел на одном из  стульев, расположенных по периметру самой большой комнаты, где стоял обшитый красным ситцем гроб, и то и дело переводил взгляд с окружающих на изменившееся до неузнаваемости безжизненное лицо отца. Дав полную волю слезам в Курске, в больнице, когда окончательно подтвердилось страшное известие  о смерти, он уже больше не плакал, а лишь наблюдал за тем, что происходило вокруг. Всюду сновали близкие, знакомые ему и малознакомые люди, заходившие в комнаты прямо в наспех очищенной от уличной грязи обуви, что-то делали там, кому-то помогали. Понимая, что вся их суетливая деятельность связана с предстоящими похоронами, Костя, тем не менее, удивлялся с какой уверенностью в правильности своих действий, с какой бесцеремонностью они  распоряжаются в чужом доме. Одновременно он отмечал, как безучастно и равнодушно смотрит на их возню, сидящая у гроба во всем черном мать, только изредка помогавшая этим людям своими советами, когда они что-либо не могли найти, или чего-то не знали.
 
За двое суток с небольшим, что прошли после смерти отца, мальчик уже привык видеть эту, по его мнению, нарочитую деловитость людей, оказывающих им с матерью помощь в организации похорон.  И он никак не мог понять, как можно сохранять эту деловитость, когда произошло самое страшное, из того что вообще может произойти.

Умер папа!

Костя был уверен, что всю трагедию произошедшего во всей этой огромной толпе собравшихся людей на самом деле до конца осознают  только два человека – он сам и его мать.  Ему хотелось, чтобы это, наконец, осознали и  те, кто занимается сейчас всей той ненужной атрибутикой, сопровождающей  каждые похороны, и которая в данный момент нивелирует переживаемое ими обоими горе, превращая его в какое-то стандартное, обычное, уже ранее переживаемое другими.


К дому подъехал грузовик с опущенными бортами кузова, украшенными венками и красным ситцем, и автобус с духовым оркестром из райцентра. Из кабины грузовика, который должен был исполнять роль катафалка, выскочил парторг совхоза Петухов, шустрый невысокий мужчина средних лет. Он быстрым деловым шагом подошел к уже стоявшему во дворе гробу и, наклонившись к Вере Матвеевне, по-прежнему сидевщей у его изголовья, что-то зашептал ей на ухо.

- Ой! Ну, зачем все это? Не надо! Я не хочу! - проговорила та в сердцах, не поворачиваясь к Петухову и не отрывая взгляда от лица покойного мужа, и далее пояснила. – Феде бы это не понравилось….

Парторг вновь энергично зашептал ей что-то на ухо, при этом жестикулируя рукой, как бы в доказательство произносимых им слов.

- Ой! Да делайте, что хотите, - снова в сердцах, но уже безразлично ответила ему Вера Матвеевна.

К ним сквозь толпу стоявших у гроба людей протиснулся Козинец, хорошо знавший Петухова, в недавнем прошлом его начальник. Отведя парторга в сторону, Лазарь Самуилович решил выяснить, в чем дело. Оказалось, что возле дирекции совхоза запланирован траурный митинг – прощание с покойным и  туда в обеденный перерыв свозятся люди даже из дальних подразделений совхоза.

- Вы бы, прежде чем свою активность в этом деле проявлять, с семьей бы посоветовались, - недовольно проговорил Петухову Козинец.

- Ну, а как же без митинга, Лазарь Самуилович? Ведь такой же человек умер…, - начал было вновь доказывать свою правоту парторг, удивленный, что его и здесь не поддерживают.

- Такой, такой…, - так же сердито, но уже с язвительными нотками в голосе перебил, недослушав его, Козинец. – Где Вы были со своей активностью, когда этого человека Хальзев сжирал?! Сам-то он, где сейчас? Траурную речь готовит?!

- Валерий Александрович с утра в областное управление сельского хозяйства уехал. На митинге присутствовать не сможет, - оправдывался парторг, по-прежнему, недоумевая.

- Хоть на счет этого догадался….

- Так, что, Лазарь Самуилович, Вы считаете, что митинг проводить не следует? – уже совершенно растерянно спросил Петухов.

- Что уж теперь! Коль вы людей свозите…. Проводите! Вам ведь сказали «делайте, что хотите»! – теперь очень громко и с еще большим раздражением проговорил Козинец и, отвернувшись от парторга, вновь подошел к стоявшим у гроба людям.

Внезапно ударив по нервам, заиграл траурную музыку духовой оркестр. По команде Бориса Филатова, добровольно взявшего на себя обязанности распорядителя похорон, гроб поставили на пол кузова грузовика. Траурная процессия двинулась в сторону дирекции совхоза.

Там уже толпилось людей не меньше, чем в колонне, двигавшейся за покойником от дома Школьниковых.  Когда эти две человеческие массы соприкоснулись и стали хаотично перетекать одна в другую, образовывая огромное живое кольцо вокруг остановившегося грузовика с гробом, разбрызгивая жидкую придорожную грязь, подкатила еще одна машина. Из ее кузова закрытого брезентовым тентом, стали торопливо спрыгивать работники, самого удаленного от Пантелеевки отделения совхоза. Оказавшийся в этот момент ближе всех к ним Костя услышал, как проходившая мимо незнакомая ему женщина, из числа вновь прибывших, недовольно проговорила другой, видимо продолжая ранее начатый между ними разговор:
- Ну, так и что, что Школьников? Я теперь из-за этого без обеда оставаться должна?

От услышанного, мальчик внезапно покраснел.  Ему стало стыдно и за лежащего в гробу отца, и за себя самого, и за мать. Будто это он, его семья,  согнали всех этих людей на ненужный никому митинг. Этот нечаянно подслушанный разговор еще больше укрепил в Косте уверенность в том, о чем мальчик думал последние два дня - всю трагедию произошедшего по-настоящему переживают только он и его мать. Ему захотелось прокричать всем собравшимся здесь знакомым и незнакомым людям:
- Уходите все! Вы мне здесь не нужны!

В то же  время он понимал, что это будет выглядеть бестактно и по-ребячески. И понимая, почувствовал, как и от обиды, и от горя к горлу вновь подступил мешающий дышать ком, а в глазах появились слезы.
 
Выступление парторга Петухова, открывшего митинг, отвлекло его от тягостных мыслей и помогло справиться с тем, чтобы внезапно нахлынувшее волнение не стало заметно для окружающих. За Петуховым выступили главный агроном Лебедев и Надежда Леонтьевна Фирсова. Снова заиграл духовой оркестр и траурный митинг закончился.


Когда на кладбище подошли к свежевырытой могиле и рабочие мехмастерских, несшие до этого гроб на своих руках, опустили его снова на специально выставленные табуретки, Костя понял что видит неживое, сильно изменившееся лицо своего отца последний раз. Предательский ком снова перекрыл горло.
 
Вслед за матерью он механически, как в тумане, поцеловал холодный, безжизненный, чужой отцовский лоб, а потом, подойдя к Вере Матвеевны и невольно прижавшись к ней, наблюдал, как вколачивают гвозди в уже закрытую крышку гроба. Кинув, как и все, положенные три горсти земли на уже опущенный в могилу гроб и почему-то отметив про себя, как гулко отдаются удары этих брошенных комьев о его крышку, Костя вновь прижался к матери, по-прежнему не обращая внимания на присутствующих здесь людей.

Когда же обряд кидания горстей был закончен и заработали лопаты, когда красная крышка гроба навсегда исчезла под быстро заполнявшей могилу сырой кладбищенской землею, когда сдерживать свои чувства не было уже никаких сил, мальчик уткнулся лицом в материнскую грудь и зарыдал громко, уже никого не стесняясь.

- Сыночек мой родной! – почувствовав все переживаемые сыном страдания, только и смогла произнести Вера Матвеевна, еще крепче прижимая его к себе и дав волю своим слезам.


Картинка из интернета
продолжение
 http://www.proza.ru/2017/02/24/2091