Как появились «альбатросы революции».
Сделаем небольшое отвлечение от рассказа о событиях Гражданской войны в России, чтобы разобрать несколько важных вопросов, ей предшествовавших.
Огромную роль в Февральской, и Октябрьской революциях, да и во время Гражданской войны сыграли матросы.
Троцкий называл кронштадтских матросов «краса и гордость революции», сами себя они, нередко в то время именовали «альбатросами морей» и прочими красивыми и романтическими терминами.
Откуда же возникли эти грозные «альбатросы революции», кто их сформировал и воспитал, и почему ни в одном другом воюющем флоте Первой мировой войны, кроме русского, не возникло этого феномена?!
Как получилось, что из «справных» русских матросов, терпением, смирением и послушанием которых так гордились многие «властители дум» нашей страны, в Феврале 1917 года «вдруг» возникли десятки тысяч разъяренных людей, готовых убивать собственных офицеров и кондукторов и совершенно не желавших признавать над собой никакой дисциплины и власти?!
Неужели дело только в лозунге «мир без аннексий и контрибуций» и «пораженческой агитации большевиков» (о существовании которых 99% матросов, до Февральской революции, и не слыхало)?!
Ведь аналогичные лозунги (и агитацию) левые социал-демократические партии и пацифистские организации вполне открыто вели в то время, и в других воюющих европейских странах, однако это не приводило там к полному разложению и потере боеспособности армии.
Посмотрите, к примеру, в какой ситуации оказались матросы крейсера «Аскольд», оказавшегося после Февраля 1917 года на ремонте в Великобритании:
«Уже на первом общем собрании матросов на крейсере, помимо местных российских эмигрантов, от всех революционных партий пожаловали сразу два члена британского парламента и лейбористские лидеры. Во все дни стоянки в Англии матросов с «Аскольда» весьма плотно опекала и Британская социалистическая партия. Вечерами матросов зазывали в интернациональный клуб Глазго, где наряду с доступными девицами и дешевым пивом распространялась революционная литература, выступали бесчисленные ораторы. Так как аскольдовцы английского не понимали, для дорогих гостей приглашались агитаторы со знанием русского языка. Там же «под пиво и девочек» записывали в любую партию, куда только душа пожелает.
Многие матросы тут же позаписывались в эсеры, анархисты и социал-демократы». (В.В. Шигин «Страсти по адмиралу Кетлинскому». Морская летопись. Вече 2014 г.).
Значит, к этому времени у наших матросов было-таки желание и «записаться в партии», и заниматься «политикой»?!
А вот господа офицеры, отчего-то эту тенденцию начисто «прозевали», а в политике они и вовсе оказывались полными профанами, и нередко, какой-нибудь грамотный писарь, или баталер, в открытом споре, запросто «забивал» попытавшегося ему оппонировать офицера.
Интересно, что в Великобритании в то время вполне легально проходили антивоенные демонстрации под красными (!!!) знаменами:
«13 мая 1917 года аскольдовцы всей командой гуляли под красным флагом по улицам Глазго. Затем матросы «Аскольда» были на митинге, на котором было объявлено требование об освобождении Г.В. Чичерина и других большевиков, арестованных за антивоенную пропаганду в Англии. Кто такой Чичерин, матросы с «Аскольда» вряд и знали, но голосовали и требовали…
После митинга матросы снова ходили по городу в колоннах демонстрантов. В тот день матросам русского крейсера от британских социалистов было вручено два красных знамени с надписями на русском и английском языках: «Долой войну» и «Мир без аннексий и контрибуций».
Первое знамя — дар рабочих Глазго пролетариату Петрограда. Второе знамя — дар Лидской конференции Петроградскому Совету. Помимо этого, команде крейсера был вручен и подарок от социалистических организаций Глазго — ведерный серебряный самовар. Этот самовар и сегодня хранится в фондах ЦВВМ, правда, без верхней крышки, которую потеряли в смутные революционные годы». (В.В. Шигин «Страсти по адмиралу Кетлинскому», стр.184).
Как видим, социалистические и антивоенные организации Британской империи тогда свободно митинговали и устраивали антивоенные демонстрации под красными знаменами, однако это никак не повлияло на дисциплину и боеспособность британского флота и армии, успешно провоевавших всю Первую мировую войну.
У нас же произошла прямо противоположная картина.
О том, какое впечатление на него произвела обстановка на крейсере «Аскольд», написал в своих мемуарах меньшевик (в то время) Иван Майский (Ян Ляховецкий), будущий известный советский дипломат.
Вот что он написал: «…Было страшное озлобление среди команды против командира крейсера и старших офицеров; атмосфера накалилась… Три дня, проведенные на «Аскольде», остались в моей памяти, как почти непрерывный митинг… Я оказался в положении оракула и должен был отвечать на все и всяческие вопросы… Больше всего экипаж волновало: как быть с офицерами? На собрании, где обсуждался этот вопрос, кипели такие страсти, что можно было опасаться самых крайних мер. Для меня было ясно, что, если бы дело дошло до этого, команда была схвачена английскими властями, а крейсер реквизирован или потоплен британскими военными судами или береговыми батареями. Поэтому я рекомендовал экипажу проявить благоразумие, идти возможно быстро, в Мурманск и сохранить, таким образом, крейсер для русской революции».
Вот тут Майский хорошо подметил одну из причин революционных настроений моряков: их страшное озлобление против своих же офицеров!
Как и почему это произошло именно на «Аскольде», мы еще поговорим, но пока лишь стОит отметить, что эти тенденции и настроения, к Февралю 1917 года, доминировали на многих кораблях Балтфлота, а также соединениях и частях русской армии.
Именно поэтому «на ура» был воспринят в них знаменитый «Приказ№1» Петроградского Совета (которым, в то время, руководили эсэры и меньшевики), и именно это отношение и определило взрыв ненависти и зверские убийства многих офицеров в Гельсингфорсе, Кронштадте, Петрограде, Ревеле в Феврале 1917 года.
Думаю, что огромную роль в этом преобразовании «справных» матросов в озлобленных анархистов и крайних революционеров, сыграли сами офицеры, а также порядки и традиции, установившиеся на царском флоте, и особенно стереотипы действий большинства наших адмиралов и старших офицеров того времени.
Попробую обосновать свою точку зрения.
Офицеры русского флота, служившие в начале ХХ века, разумеется, имели свои привычки, представления о морали, чести и достоинстве, сильные и слабые стороны, обуславливавшиеся их воспитанием, традициями, стереотипами поведения и сложившейся практикой службы.
Большинство офицеров, безусловно, были патриотами своей родины и старались добросовестно исполнять свои обязанности.
О личной храбрости подавляющего большинства русских офицеров и их готовности «лечь костьми» за Веру, Царя и Отечества мы уже неоднократно говорили.
Это было само собой разумеющимся требованием к ним и наличие этих качеств у большинства наших офицеров в годы русско-японской, Мировой и Гражданских войн не отрицалось даже их врагами.
На мой взгляд, демонстрацией своей личной храбрости многие русские офицеры (особенно старшего и высшего звена) в годы войны, даже злоупотребляли, нередко бравируя своей «неуязвимостью» под огнем неприятеля или лично участвуя, без особой необходимости, подчас, в атаках и штыковых боях.
Разумеется, это приводило к тяжелым потерям среди них и утрате управляемости подчиненными частями в самый критический момент боя. О том, кем восполнять тяжелейшие потери среди лучших, кадровых офицеров наше высшее командование не слишком-то задумывалось.
Например, 28 сентября 1914 года командир 1-й бригады ХХII Финляндского армейского корпуса генерал Волкобой докладывал в штаб корпуса о том, что он взял д. Копциово. В этом бою было убито 34 офицера, один ранен, потери в нижних чинах около 50 человек. (!!!!)
Стоила какая-то паршивая деревушка ТАКИХ потерь среди кадровых офицеров, - вопрос риторический.
(«Думать! Думать должен командир, а не только шашкой махать!!!», - помнится, так вразумлял своего горячего подчиненного один умный командир в знаменитом советском фильме «Офицеры»).
К великому сожалению, культ личной храбрости и презрение к смерти у многих наших офицеров, подчас, затмевали у них иные, важные на войне, качества: умение объективно оценивать обстановку в подчиненных частях, способность критически оценивать ситуацию и понимание того, что главным для офицера является не его готовность «лечь костьми», а его УМЕНИЕ победить врага и причинить ему возможно бОльший ущерб в бою.
Очень хорошо об этом написал последний протопресвитер русской армии Г.И. Шавельский в своих воспоминаниях:
«В храбрости тоже нельзя было отказать русскому офицеру: он шел всегда впереди, умирая спокойно. Более того: он считал своим долгом беспрерывно проявлять храбрость, часто подвергая свою жизнь риску, без нужды и пользы, иногда погибая без толку. Его девизом было: умру за царя и Родину. Тут заключался серьезный дефект настроения и идеологии нашего офицерства, которого оно не замечало.
В июле 1911 года я посетил воинские части в г. Либаве. Моряки чествовали меня обедом в своем морском собрании. Зал был полон приглашенных. По обычаю произносились речи. Особенно яркой была речь председателя морского суда, полк. Юрковского. Он говорил о высоком настроении гарнизона и закончил свою речь: «Передайте его величеству, что мы все готовы сложить головы свои за царя и Отечество». Я ответил речью, содержание которой сводилось к следующему:
«Ваша готовность пожертвовать собою весьма почтенна и достойна того звания, которое вы носите. Но всё же задача вашего бытия и вашей службы — не умирать, а побеждать. Если вы все вернетесь невредимыми, но с победой, царь и Родина радостно увенчают вас лаврами; если же все вы доблестно умрете, но не достигнете победы, Родина погрузится в сугубый траур. Итак: не умирайте, а побеждайте!».
Как сейчас помню, эти простые слова буквально ошеломили всех. На лицах читалось недоумение, удивление: какую это ересь проповедует протопресвитер!?
Усвоенная огромной частью нашего офицерства, такая идеология была не только не верна по существу, но и в известном отношении опасна.
Ее ошибочность заключалась в том, что «геройству» тут приписывалось самодовлеющее значение. Государства же тратят колоссальные суммы на содержание армий не для того, чтобы любоваться эффектами подвигов своих воинов, а для реальных целей — защиты и победы.
Было время, когда личный подвиг в военном деле значил всё, когда столкновение двух армий разрешалось единоборством двух человек, когда пафос и геройство определяли исход боя.
В настоящее время личный подвиг является лишь одним из многих элементов победы, к каким относятся: наука, искусство, техника, — вообще, степень подготовки воинов и самого серьезного и спокойного отношения их ко всем деталям боя.
Воину теперь мало быть храбрым и самоотверженным, — надо быть ему еще научно подготовленным, опытным и во всем предусмотрительным, надо хорошо знать и тонко понимать военное дело. Между тем, часто приходилось наблюдать, что в воине, уверенном, что он достиг высшей воинской доблести — готовности во всякую минуту сложить свою голову, развивались своего рода беспечность и небрежное отношение к реальной обстановке боя, к военному опыту и науке. Его захватывал своего рода психоз геройства. Идеал геройского подвига вплоть до геройской смерти заслонял у него идеал победы. Это уже было опасно для дела.
С указанной идеологией в значительной степени гармонировала и подготовка наших войск в мирное время. Парадной стороне в этой подготовке уделялось очень много внимания. По ней обычно определяли и доблесть войск и достоинство начальников. Такой способ не всегда оправдывал себя. Нередко ловкачи и очковтиратели выплывали наверх, а талантливые, но скромные оставались в тени».
Надо понимать и то, что далеко не все офицеры ( не говоря уже о нижних чинах) царской армии НА ДЕЛЕ мечтали поскорее «лечь костьми» на поле брани.
И когда, в первых же сражениях Мировой войны, потери от артиллерийского и пулеметного огня противника превысили все предвоенные представления и прогнозы, у многих стало возникать ощущение, что командиры попросту ведут их «на убой».
Отсюда и, невиданное ранее в русской истории, число сдававшихся в плен «православных воителей» в годы Первой мировой войны...
К сожалению, то, что было понятно протопресвитеру Г.И. Шавельскому, очень плохо «доходило» до многих высших военных руководителей России:
«С указанной идеологией в значительной степени гармонировала и подготовка наших войск в мирное время. Парадной стороне в этой подготовке уделялось очень много внимания.
По ней обычно определяли и доблесть войск и достоинство начальников. Такой способ не всегда оправдывал себя. Нередко ловкачи и очковтиратели выплывали наверх, а талантливые, но скромные оставались в тени...
В Русско-японскую войну и в последнюю Великую наблюдалось такого рода явление.
Среди рядового офицерства, до командира полка, процент офицеров, совершенно отвечающих своему назначению, был достаточно велик. Далее же он всё более и более понижался: процент отличных полковых командиров был уже значительно меньше, начальников дивизий и командиров корпусов — еще меньше и т. д.
Объяснение этого печального факта надо искать в постановке службы и отношении к военной науке русского офицера.
Русский офицер в школе получал отличную подготовку. Но потом, поступив на службу, он, — это было не абсолютно общим, но весьма обычным явлением, — засыпал.
За наукой военной он не следил или интересовался поверхностно. Проверочным испытаниям при повышениях не подвергался.
В массе офицерства царил взгляд, что суть военного дела в храбрости, удальстве, готовности доблестно умереть, а всё остальное — не столь важно.
Еще менее интереса проявляли к науке лица командного состава, от командира полка и выше. Там уже обычно, царило убеждение, что они всё знают, и им нечему учиться».
Эти горькие, но очень точные характеристики Шавельского, на мой взгляд, верно, отражают главные недостатки царского офицерства.
Очковтирательство, стремление показать начальству «товар лицом», привычка к показухе и боязнь «перечить начальству» (даже если оно действует заведомо неправильно) были давними болезнями нашей армии.
Но были и другие проблемы, о которых старались не слишком распространяться.
Традиционными для царской армии были мордобой, порка и прочие безнаказанные издевательства над солдатами со стороны некоторых офицеров и унтер-офицеров.
Вот что об этом рассказывал, в своих воспоминаниях «СМЕЛЫМ БОГ ВЛАДЕЕТ», Е.В. Тумилович, который в 1915 году, 18-ти летним добровольцем отправился на войну:
«Не считаясь с тем, что мы фактически были добровольцы, и не обращая никакого внимания на наши протесты, на несколько дней нас поместили в этапные казармы вместе с отставшими, дезертирами и так далее и бросили на растерзание миллиардам откормленных вшей и клопов.
Первую ночь я не спал совершенно и, сидя на покрытых соломенными матами нарах, безуспешно отражал непрерывные атаки разъяренных паразитов. К утру всё тело мое было покрыто множеством красных волдырей и синих пятен.
Этапная рота, в которую мы попали, на третий день под конвоем была погружена в теплушки и отправлена в Орёл в 203-й запасной полк…»
Обратите внимание на то, что уже в 1915 году обычную этапную роту отправляли в тыловой запасной полк ПОД КОНВОЕМ, как каких-нибудь преступников. Там и продолжилось «обучение и воспитание» нашего «православного воинства»:
«Нашей так называемой маршевой ротой командовал некий подпоручик Ежаков, по происхождению казак.
Не знаю, чем объяснить его озлобленность и жестокость, — тем, что он попал в пехоту, или были какие либо другие причины, — но вел он себя по отношению к новобранцам первое время возмутительно. В его сознании это были не живые люди, а так, просто бесчувственные игрушки, вроде детских деревянных солдатиков. Его любимым, как казалось в то время, издевательством была команда «ложись» и обязательно где-либо в лужу или непроходимую грязь; и это повторялось в день по несколько раз: всякое замешательство неминуемо восстанавливалось неистовой русской бранью.
К счастью, он не применял рукоприкладства, что наблюдалось в других ротах, и поэтому пользовался даже некоторым уважением в серой солдатской массе.
Любил он также бег под песню, бег до изнеможения, до потери сознания…
…большинство офицеров относилось к своим обязанностям особо ревностно и превращало военную науку на городской площади в систему изощренных издевательств. Особой жестокостью отличался один из кадровых офицеров соседней с нами роты.
Целый день он стоял у чучела и без конца гонял одного за другим своих молодых и пожилых солдат из запаса в атаку на исколотое, избитое чучело, при этом он с особым злорадством унижал своей беспримерной руганью человеческое достоинство измученных солдат и незаметно бил кулаком в подбородок так, что головы их прыгали кверху, а шапки надвигались на глаза.
В одно из таких занятий доведенный до исступления пожилой солдат по приказу своего командира в сотый раз с криком «ура!» бросился на чучело, но штык его весь до отказа очутился в груди офицера.
Последний молча с искаженным лицом скорчился, присел на землю, потом повалился на бок и испустил дух.
Совершивший преступление солдат швырнул в сторону винтовку, упал лицом в пушистый снег и зарыдал как безумный.
Занятия на площади были немедленно прекращены, роты разведены по казармам. По пути домой солдаты и офицеры шли молча, без обычных песен, и никто не проронил ни одного слова. И если ранее между солдатами и офицерами иногда происходила до некоторой степени товарищеская беседа, то сейчас вдруг между ними выросла черная, непроницаемая невидимая стена…
На следующий день полевой суд вынес убийце смертный приговор, который немедленно же был приведен в исполнение. Перед выстроенными частями батальона на городской площади было и сообщено о его исполнении. Несколько тысяч народа встретили это сообщение гробовым молчанием, некоторые, не сдержав команды «смирно», сняли шапки и перекрестились. Но команды разводить части по казармам не последовало. Офицерский состав стоял на своих местах, все чего-то ждали.
Где-то справа раздалась команда:
— Смирно! Равнение направо, господа офицеры!
И на середину площади старческой, но еще довольно бодрой походкой, задрав голову, вышел сам генерал. Все устремили на него взоры, но он молчал и чего-то ждал.
Через одну-две минуты на другом конце площади показались три фигуры: по бокам две низеньких [...], а посередине шагал твердо и решительно стройный и спокойный, как дуб, богатырь — наш взводный Фуртаев!
Глубокий вздох тихо прошел по рядам нашей роты.
— Замолчать! — свирепо заревел генерал.
Стража ушла, посредине площади остался один Фуртаев. Гордый взгляд его был обращен куда-то в пространство над массой притаившихся человеческих голов.
Вдруг снова раздался отвратительный голос генерала:
— Этот мерзавец нарушил дисциплину нашей армии и нанес оскорбление офицеру. Таким нет места в наших радах.
Он подошел к Фуртаеву и со злостью сорвал с него погоны и с груди блестящие Георгиевские кресты (что по уставу не имел права делать), потом, ударив погонами по лицу, велел убрать арестованного.
В тот вечер казарма молчала, как затаившийся зверь, ни звука слов, ни песен нигде не возникало. Гробовое молчание мрачной тучей нависло над городом.
Еще через день нашу роту спешно грузили в эшелон. На станции стояло оцепление из военной полиции».
Нечего и говорить, что подобные случаи были нередки, а рукоприкладство, грубость и прочие издевательства отнюдь не способствовали укреплению взаимного уважения и сплоченности в воинских коллективах.
Можно подумать, что примеры Е.В. Тумиловича «не характерны», или касаются только молодых новобранцев, или ему просто не повезло с полком и офицерами?!
Обратимся к воспоминаниям Родиона Яковлевича Малиновского (будущего Маршала и Министра обороны Советского Союза) «Солдаты России».
Он также добровольцем отправился на войну, стал одним из лучших пулеметчиков в своем полку и был с фронта направлен в Ораниенбаум, где тогда располагалась пулеметная школа, повышать свою квалификацию.
Там он был назначен командиров шестого отделения второго взвода:
«В отделении собрались солдаты разных возрастов — много было немолодых людей, лег тридцати пяти — сорока. В других отделениях командирами были кадровые унтер-офицеры и ефрейторы. Они все время служили в запасном полку, на фронте еще не были и, так как очень боялись попасть туда, выслуживались, с подчиненных драли три шкуры, а перед взводами и прапорщиками роты тянулись в струнку. За малейшую провинность били солдат, били изо всех сил — иногда зубы вылетали от метких и сильных ударов этих «шкур».
Солдаты были озлоблены, запуганы и почти всегда угрюмо смотрели в землю.
— Ешь начальство глазами! — покрикивали отделенные и грозили кулаками.
Приходилось поднимать голову и смотреть на начальство, никому не хотелось получить в зубы.
День начинался подъемом в пять часов утра. В шесть рота выстраивалась на утреннюю молитву и цела хором «Отче наш». Затем следовала команда «Выходи на прогулку!» Взводы выходили на плац перед казармами и под командой очередного командира отделения старательно маршировали. Если начальник был не в духе, то гонял взвод бегом до упаду.
Так проходил час и к семи возвращались в роту, раздевались и, забрав бачки, направлялись в столовую на первый, полуподвальный этаж. Получали завтрак, обычно какой-нибудь суп-кандёр, съедали его в невероятной тесноте, стоя — для скамеек места не хватало».
Обратите внимание: били так, что «зубы вылетали от метких ударов» отнюдь не каких-то новобранцев и молодых солдат, а фронтовиков, многие из которых уже были ранены и имели награды. И это – было обычным, НОРМАЛЬНЫМ явлением. Впечатляет и то, что есть свой «кандер» им приходилось СТОЯ, в невероятной тесноте.
Есть у Малиновского и другие примеры из его учебы в Ораниенбауме:
«Подпрапорщик, довольно покручивая усы, важно шагал перед фронтом. Высмотрев где-нибудь не застегнутую пуговицу гимнастерки или слабо подтянутый пояс, устраивал разнос командиру отделения, а солдат получал удар по лицу увесистым кулаком. Редко какой день проходил без этой экзекуции…
…в час дня, после молитвы, обед. От каждого десятка два человека направлялись за едой. Получали один бачок щей и бачок каши с десятью порциями вареного мяса: каждая порция должна была весить не менее восемнадцати золотников. Если порция мяса была неполновесная, солдат имел право подать жалобу. Порция тут же взвешивалась в присутствии дежурного по полку офицера, и не дай бог, если подтверждалось, что порция не тянет 18 золотников. Тогда дежурный по кухне отправлялся на гауптвахту и весь наряд по кухне строго наказывался.
Если жалоба была неосновательна, жалобщика били все начальники — от прапорщика роты и ниже, а дежурный по полку обычно хлестал его по лицу перчатками, но так крепко, что оно все покрывалось синяками. Так что обычно никто не жаловался, даже если заметно было, что порция неполновесная. «Брюхо пусто, да морда цела», — невесело шутили те, кому вообще не доставалось мяса».
А потом Малиновского, как лучшего пулеметчика его роты, направили во Францию, воевать в составе нашей экспедиционной пехотной бригады на Западном фронте.
И вот что там, с изумлением, увидели наши солдаты:
«Русские были удивлены демократическими отношениями французских офицеров и солдат. Их можно было встретить в кафе вместе за одним столиком, они запросто подавали руку друг другу, что абсолютно не допускалось в русской армейской среде.
Французы-солдаты просто обращались к своим офицерам: «господин капитан», даже «господин генерал», а непосредственно к своему командиру роты или командиру дивизии еще более располагающе, с оттенком некоей интимности: «мой капитан», «мой генерал», без всяких там «высокоблагородий» и «высокопревосходительств». Ни о каких телесных наказаниях не могло быть и речи; любой французский офицер, позволивший себе ударить солдата, сполна, а то еще и с лихвой получал сдачи — на том дело и кончалось.
А ведь в русской армии били направо и налево, а в последнее время, чтобы укрепить пошатнувшуюся в русских войсках во Франции дисциплину, были введены на законном основании, то есть по указу его императорского величества, телесные наказания розгами.
Сразу повеяло духом экзекуций времен Павла Первого...
Не могли также не видеть русские солдаты, что французы в массе своей живут лучше, чем крестьяне и рабочие России, что у французов нет царя, что у них существует хотя бы подобие свободы.
Во Франции почти не встретишь неграмотного, дома в деревнях каменные, дороги почти все вымощены камнем или шоссированы. Русский человек от природы наблюдателен и всегда немного философ. Все увиденное вызывало среди солдат много оживленных толков».
Я привел эти примеры из практики службы сухопутных войск, чтобы не сложилось впечатления, что только на флоте ситуация становилась взрывоопасной.
Однако на флоте, по целому ряду причин, обстановка была еще сложнее и тревожнее. Об этом пишет и Г.И Шавельский:
«При моих сравнительно не частых соприкосновениях с флотом у меня получалось впечатление, что в отношениях между офицерами и матросами есть какая-то трещина. Мне тогда казалось, что установить добросердечные отношения между офицерским составом и нижними чинами во флоте гораздо труднее, чем в армии. Это зависело и от состава нижних чинов и от условий жизни во флоте. Армейские нижние чины были проще, доверчивее, менее требовательны, чем такие же чины флота. И разлагающей пропаганде они подвергались несравненно меньше, чем матросы, бродившие по разным странам и портам. Совместная жизнь матросов с офицерами бок о бок на кораблях, при совершенно различных условиях в отношении и помещения, и пищи, и разных удовольствий, и даже труда — больше разделяла, чем объединяла тех и других.
До революции флот наш блестяще выполнял свою задачу. Но матросская масса представляла котел с горючим веществом, куда стоило попасть мятежной искре, чтобы последовал страшный взрыв. И этот взрыв в самом начале революции последовал и унес он множество жертв».
Ввиду особой специфики морской службы, КАЖДЫЙ промах офицерского состава, и уж – тем более, командира корабля мог стать роковым для судеб десятков и сотен простых матросов, членов его экипажа.
А таких случаев, к сожалению, в годы Первой мировой войны, было слишком много.
Вот один из таких примеров:
В начале войны крейсер Сибирской флотилии «Жемчуг» был откомандирован в союзную англо-французскую эскадру, и прибыл в порт Пенанг, на острове того же названия в Малаккском проливе. Союзная эскадра осенью 1914 года занималась поисками легендарного немецкого крейсера - рейдера "Эмден", который под руководством корветтен-капитана Карла фон Мюллера наводил панику на торговые корабли и порты союзников в Индийском океане.
Вот у кого нашим флотоводцам стОило бы поучится инициативе, предприимчивости, умению принимать самостоятельные решения и отвечать за них!
В самом начале боевых действий, 3 августа 1914 года, у берегов злосчастной Цусимы, Мюллер захватил пароход русского Добровольного флота «Рязань», который немцы потом вооружили и переоборудовали во вспомогательный крейсер «Корморан». («Рязань» стала первым призом, захваченным Германией у Российской империи в Первой мировой войне).
13 августа на совещании у адмирала Шпее капитан Мюллер предложил предоставить части лёгких крейсеров право действовать в Индийском океане. После того как предложение было поддержано другими участниками совещания Шпее приказал капитану «Эмдена» начать самостоятельные рейдерские действия.
С 3 августа по 9 ноября 1914 года «Эмден» захватил 23 торговых судна, потопил наш крейсер «Жемчуг» и французский эсминец «Муске». Особо отмечается строгое соблюдение командой и командиром крейсера законов и обычаев войны на море, гуманное отношение к пленным. В результате действий крейсера не погиб ни один человек из числа команд и пассажиров захваченных ими торговых судов.
9 ноября 1914 года в бою у Кокосовых островов «Эмден» был уничтожен австралийским крейсером «Сидней».
Интересно, что уцелевшая часть команды «Эмдена» спаслась на берегу, а позже на джонке (!!!) совершила плавание по Индийскому океану, добравшись до материка. Прибыв в Германию после своей одиссеи, команда была принята кайзером Вильгельмом вторым, который в ознаменование заслуг прибавил всем вторую фамилию — Эмден.
(Только об одном этом путешествии можно было бы снять остросюжетный приключенческий фильм).
А вот «Жемчуг» погиб вследствие грубейших, преступных ошибок его командира старшего помощника и вахтенных начальников.
13/26 октября 1914 года "Жемчуг вернулся в порт Пенанг, откуда в конце сентября ушел в поход на поиски немецкого крейсера "Эмден".
Командир "Жемчуга" капитан 2 ранга барон И.А.Черкасов получил от английского адмирала Джерама, в подчинении которого находился, разрешение на семидневный заход для переборки механизмов и чистки котлов. В связи с действиями в этом районе "Эмдена", командиру русского крейсера было рекомендовано принять все меры предосторожности, стоя на якоре в бухте Пенанг.
Но кавторанг Черкасов должных мер не принял и не подготовив корабль к возможному нападению "Эмдена".
Сам же вечером 14/27 октября съехал на берег к жене, вызванной им в Пенанг из Владивостока на время стоянки "Жемчуга"(!!!)
Невероятная глупость и безответственность барона Черкасова дорого обошлась «Жемчугу» и его команде. Я уже не говорю о том, что сам он съехал на берег к жене и о том, что служба на его крейсере была поставлена из рук вон плохо (вся вахта, во главе с вахтенным начальником, мирно спала).
Скорее всего, свою жену, на свидание в Пенанг, Черкасов вызвал телеграфом из Сингапура, где Жемчуг стоял 5 суток, в конце сентября 1914 года.
Вполне возможно, что его сообщение было перехвачено германской разведкой и «Эмден» появился в бухте Пенанга совсем не случайно.
Рано утром 15/28 октября в Пенанг вошел германский рейдер "Эмден".
Немцами была предпринята военная хитрость: поставлена четвертая фальшивая труба из брезента, так что при плохой видимости "Эмден" мог сойти за английский крейсер "Ярмут". Французский миноносец "Муске", несший охранную службу, попался на эту уловку и в предрассветных сумерках пропустил "Эмден" в бухту, даже дав "добро" световым сигналом.
В это время вахтенный офицер «Жемчуга» спал, а его команда несла службу по обычному якорному расписанию.
В бухте среди освещенных "купцов" "Эмден" обнаружил лишь один темный силуэт военного корабля. Подойдя почти вплотную к его корме, немцы установили, что это — русский крейсер "Жемчуг". Старший офицер «Эмдена» Хельмут фон Мюкке, в своих воспоминаниях рассказывает:
"На нем царили мир и тишина. Мы были так близко от него, что в слабом свете зарождавшегося дня отчетливо было видно все, что делается на русском крейсере. Но ни вахтенного начальника, ни вахтенных, ни сигнальщиков не было заметно. С дистанции около одного кабельтова (185,2 м) мы выпустили свою первую мину из правого бортового аппарата и в тот же момент открыли огонь всем бортом по носовой части "Жемчуга", где в своих койках спала большая часть команды. Наша мина взорвалась в кормовой части крейсера. Его всего как бы всколыхнуло от этого взрыва. Корму подбросило из воды, а затем она стала медленно погружаться. Только после этого русские обнаружили признаки жизни...
Между тем наша артиллерия поддерживала бешеный огонь по "Жемчугу"... Носовая часть крейсера была изрешечена в несколько минут. Языки пламени охватили весь полубак. Сквозь дыры в борту виден был противоположный берег.
Наконец на "Жемчуге" собрались с силами и открыли по нам огонь. Орудия на нем были крупнее наших, и русские снаряды могли причинить нам большой вред. Поэтому командир решил выпустить вторую мину. "Эмден", проходя мимо "Жемчуга", развернулся машинами и вновь направился к нему. Вторая мина была выпущена с расстояния около двух кабельтовых. Через несколько секунд послышался страшный взрыв под передним мостиком русского крейсера. Гигантский столб серого дыма, пара и водяных брызг поднялся на высоту около 150 м. Части судового корпуса были оторваны взрывом и летели по воздуху. Видно было, что крейсер разломился пополам. Носовая часть отделилась. Затем дымом закрыло весь корабль, и когда он рассеялся, крейсера уже не было видно, из воды торчали лишь обломки его мачты. На воде среди обломков кишели люди. Но "Эмдену" было не до них".
Навстречу уходившему "Эмдену" ринулся французский миноносец "Муске", поздно понявший свою трагическую ошибку. Его атака была жестом отчаяния — тремя залпами он был потоплен "Эмденом".
"Жемчуг" был потоплен за пять минут, при этом погибли один офицер и 80 нижних чинов сразу, а еще семь моряков позже умерли в госпитале от ран. Погибшим офицером был мичман А.К. Сипайло, занимавший на "Жемчуге" должность вахтенного начальника.
Без малого через год после гибели «Жемчуга», во Владивостоке состоялся Военно-морской суд, который признал виновными в гибели крейсера его командира, капитана 2 ранга Ивана Черкасова и старшего офицера, старшего лейтенанта Николая Кулибина, заменявшего съехавшего на берег командира. Они были лишены "чинов и орденов и других знаков отличия", исключены из военно-морской службы и "по лишении дворянства и всех особых прав и преимуществ" отдавались в "исправительные арестантские отделения гражданского ведомства": Черкасов — на 3,5 года, а Кулибин — на 1,5 года. По Высочайшей конфирмации приговора Владивостокского военно-морского суда оба они были разжалованы в матросы и отправлены на фронт.
Вина командира крейсера, в военное время оставившего корабль ради «свиданки» с женой, безусловна.
Наказание справедливое (хотя и слишком затянутое от момента преступления), но горечь от бездарной гибели крейсер, и 87 моряков оно не снижало.
Как показали дальнейшие события, никаких уроков из гибели «Жемчуга» многие командиры наших кораблей не извлекли.
Как показала история с подрывом крейсера «Аскольд» во французском Тулоне, привычка к комфорту, развлечениям и прочим удовольствиям, даже в военное время перевешивала у них чувство долга и ответственности за состояние дел на вверенном им корабле.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/09/23/431