Еще о нравах Гражданской…
Продолжим обсуждение различных малоизвестных эпизодов Гражданской войны, начатое в предыдущей главе.
Надо сказать вот что. Разумеется, разные зверства, расстрелы пленных грабежи и мародерство в то время были массовыми и широко распространенными явлениями. Этим занимались и «белые», и «красные», и «зеленые», и махновцы, и все национальные формирования, появившиеся на руинах бывшей Российской империи.
Грабежом и мародерством занимались и многие гражданские «мирные» жители. Такое было падение нравов и всеобщее озлобление.
Тот же поручик С. Мамонтов вспоминает об одном из характерных случаев:
«Нас поместили в довольно опрятный дом. Взор мой упал на французскую книгу в старинном кожаном переплете. Это значило, что где-то поблизости было имение. Хозяйка следила за мной, когда я взял книгу. На мой вопрос, есть ли тут имение, она, хоть поняла, но отговорилась незнанием.
Я вышел на улицу и спросил первого встречного:
— Как пройти в экономию? (Так на юге называют имение.)
— Главный вход оттуда, а тут есть пролом в стене.
Имение было основательно разграблено, с той бессмысленной злобой, которая овладевает грабителями. Все, что не могли унести, разбито, разломано. Раз я не могу воспользоваться, пусть никому не достается.
Первое, что мне бросилось в глаза, был рояль, разрубленный топором. Паркет с узорами из черного дерева был взломан и тут же брошен — искали клада. Двери, слишком большие для крестьянской хаты, разрублены, окна частью унесены, частью изломаны. Мелкая мебель исчезла. Крупная мебель -- шкафы и буфеты - порублены. Картины изрезаны. У портретов, а среди них были ценные, всегда проткнуты глаза и вспорот живот. Фарфор разбит...
Это был не только грабеж, но зверское уничтожение. Дом был громадный, скорее, старинный дворец.
Есть законы грабежа.
Я видел с полсотни имений, и все разграблены по той же системе…
Я спустился по двойной каменной лестнице в громадный холл. К моему удивлению, кое-где висели еще громадные и прекрасные гобелены. Это были старинные гобелены, и материя кое-где истлела. Очевидно, грабители не сочли их достойными внимания: “Материя-то трухлявая, ничего путного не сошьешь”.
Где-то наверху была библиотека. Груды книг были сброшены и лежали на полу. По ним ходили. Книги в старинных кожаных переплетах никого не интересовали. Шкафы же красного дерева изрубили на дрова и увезли.
Я стал рыться в книгах. Негромкий кашель привлек мое внимание. Стоял старый лакей. Мне стало неловко. Он, вероятно, принял меня тоже за вора. Я с ним поздоровался и спросил, чье это имение. Он охотно разговорился.
— Имение это — знаменитый “Веприк”, принадлежало веками князьям Голицыным. Со времени революции его много раз грабили, но разгромили окончательно недели три назад. Не угодно ли взглянуть на конюшни. Всех лошадей забрали, коров увели, птицу перерезали. Вот сельскохозяйственные машины — изломали.
Тут был фруктовый сад — остались одни пни. Вот оранжерея. Княгиня ее очень любила и часто заходила. Росли редкие растения, персики, орхидеи. Теперь все изломано, стекла выбиты...
С тяжелым чувством я пошел домой, то есть в хату крестьянина, который, конечно, участвовал в разгроме. Французская книга тому свидетельница. Хозяйка внимательно следила за выражением моего лица и очень хорошо нас накормила.
Мои товарищи даже удивились. Я объяснил, что это, чтобы откупиться за грабеж. Никакой любви к русскому народу я не чувствовал. Так была бессмысленно уничтожена высокая культура и цивилизация. А из гобеленов, вероятно, нарезали портянки.
Я предложил полковнику Шапиловскому забрать уведенных княжеских лошадей для батареи. Это очень просто сделать. Найти одну, а там пойдут все выдавать друг друга: “Если у меня взяли, то пусть и у Петра возьмут...”
• Это было бы неплохо. Но сейчас мы ходим по тылам, и нам нельзя раздражать население. Теперь они нас извещают, а то будут о нас извещать красных».
Вот такая картина «бессмысленного и беспощадного» грабежа. Но, может быть, это «красная пропаганда» виновата, знаменитый лозунг «грабь награбленное» ТАК испортил наших людей?!
Да нет, тут прав поручик Мамонтов: «Таковы законы грабежа».
Возьмем, для сравнения, события лета 1914 года. Самое начало Первой мировой войны. Русская армия вторглась в Восточную Пруссию и успешно наступает. Поначалу, потери наших войск были минимальными, никаких ОСОБЫХ причин для озлобления к местному населению у войск быть не должно. Да и наступали там не просто какие-то распущенные второочередные части, или ополченческие команды, а, кадровые дивизии, цвет русской армии.
И вот что пишет о той обстановке командир роты Уфимского полка капитан А. Успенский:
«Занимая новые области Восточной Пруссии, какое довольство, достаток и даже богатство видели мы здесь во всем на каждом шагу! Каждая усадьба простого крестьянина снабжена десятком земледельческих орудий, телефоном, электричеством, велосипедами, газетой. Везде водопровод и канализация! А какие "дворцы" для скота с электричеством, с асфальтовым полом, бассейнами проточной воды и т. д. На полях нет и кусочка невозделанной земли. Сараи и погреба битком набиты "впрок" всякой снедью и припасами! В чуланах и погребах сундуки с огромными запасами одежды и белья!
…
Мы с подесаулом зашли в имение. Чудный дворец, окруженный роскошным парком! Громадные ворота с гербом владельца, - какого-то генерал-адьютанта кайзера, - сейчас командира кавалерийского корпуса на войне, как я потом узнал. Ковры из роскошных цветов обрамляли парадный подъезд и вестибюль - веранду с мраморными колоннами и баллюстрадой.
Из приемной мы пошли в огромный зал столовую и остолбенели от удивления! Громадный длинный столь, персон на 100, был накрыт и сервирован всевозможными Закусками и блюдами и ассортиментом разных вин и водок, вазами с цветами и т. д. Но видно было, что обед был еще не кончен, когда неожиданная весть о поражении и отступлении Макензеновского корпуса пришла сюда... Произошло повальное бегство от этого стола, из этого замка хозяев и гостей, всех до одного! На многих тарелках лежали взятые яства, почти нетронутые и вино в бокалах невыпитое...
За залом следовали огромный роскошный салон с двумя белыми концертными роялями: один из них был раскрыт с развернутой на ней сонатой Бетховена... Далее блестела паркетом анфилада роскошных комнат, но мы туда не пошли. Я только обратил внимание на огромную, чудной работы, серебряную группу всадников ("атака кавалерии"), стоявшую на столе в углу зала под стеклом. Надпись гласила, что это подарок офицеров разных полков N-ской кавалерийской дивизии своему начальнику. Где-то он теперь? Чует ли, что скоро от его замка останутся лишь развалины?!
Случилось следующее.
В тот же день вечером, когда начальник русской 3-ей кавалерийской дивизии, ген.-лейтенант (фамилия его, кажется, Бельгард) на террасе с мраморными колоннами читал своим командирам полков приказ о дальнейшем движении дивизии, неожиданно из одного окна прозвучал револьверный выстрел и начальник дивизии пал мертвый, пораженный пулею в сердце!...
Бросились искать убийцу, обыскали весь дворец, все погреба, сараи и чердаки... Убийца пропал!...
Командиры полков уехали к своим частям, а... ночью огромное зарево осветило всю окрестность!... Говорили, что это казаки, из мести за смерть любимого начальника, совершенно разрушили и сожгли это имение.
В данном случае это была месть, но, вообще, меня поражала эта удивительная страсть казаков к разрушению.
Часто, бывало, входишь в немецкую усадьбу и, если раньше побывали здесь казаки, то находишь ужасные следы разрушения: разбитые двери, окна и зеркала, пианино, буфеты, разорванные картины на стенах, пропоротые пиками диваны, кресла, даже постели!
Беззаветная удаль и храбрость казаков вроде Крючкова, прославившегося в первой стычке с немецкой разведкой: один против десяти немцев! И рядом - казаки-хулиганы, "храбрость" которых в разрушении имущества мирных жителей!»
А вот, что вспоминал капитан Генерального штаба Б.Н. Сергиевский, осенью 1914 года служивший в ХХ Финляндском корпусе, о событиях второго похода русских войск в Восточную Пруссию:
«23 октября, с утра, 3-я Финл. стр. бригада продолжала движение вглубь Германии. Противника не было. Жителей также не было. Отдельные дома и целые селения стояли пустыми. Жители ушли со своими войсками, видимо совершенно наспех, бросив все свое имущество…
Я заметил, что два стрелка вышли из колонны и зашли в дом. Я слез с лошади и тоже зашел в него, предполагая, что увижу картину грабежа. Дом был брошен жителями. Его две-три комнаты были прилично обставлены. Мягкая мебель, стенные приличные часы, занавески, картины, даже пианино. В тоже время ясно было, что хозяева простые люди, но зажиточные, как большинство немецких крестьян. Наши стрелки стояли среди комнаты, видимо удивленные.
"Ваше высокоблагородие, обратился один из них ко мне, кто жил в этом доме? Немецкий барин?".
- Не думаю, вероятно, обыкновенный крестьянин. "Как же у мужика, да этакие вещи?".
- Германские крестьяне, братцы, живут богато. Это дом простого человека.
Стрелки были, видимо, поражены. Они глядели друг на друга и лица их постепенно принимали озлобленное выражение. Вдруг они повернули свои винтовки прикладами вверх и, крича ругательства по адресу "проклятых немцев", стали ударами прикладов сокрушать все, что было возможно: часы, посуду, картины...
Я прекратил эту безобразную сцену, выгнав стрелков из дома. Когда я в дальнейшем пути и в следующие дни видел повсюду разгромленные, именно разгромленные, а не ограбленные, немецкие дома, то я понял, в чем дело: наш некультурный простолюдин, выросший в нищете, не мог подавить в себе раздражения и животной ненависти при виде богатства врага. Он привык, что богато живет "барин". Этого, своего, русского барина он тоже не ахти как любил; но увидеть богатое жилище простого мужика, да еще того "немца", из-за которого ему пришлось итти на войну, - это вызывало в нем прямо-таки чувство бешенства».
В обеих случаях эти бессмысленные погромы были совершены просто по людской злобе и негласном поощрении начальства, которое никак не наказывало своих грабителей.
Однако, вернемся к событиям Гражданской войны.
Как уже говорилось, бессудные расстрелы практиковали не только «белое», но и «красное» воинство.
Вот что рассказывает об этом советский генерал-диссидент П.Г. Григоренко в своих мемуарах:
«Все мы, например, знали о расстреле белыми первых Советов. Помнили об этом, осуждали белых и относились к ним враждебно.Но вот весной 1920 года по селам пошли «тройки ЧК», по изъятию оружия у населения. Прибыла такая тройка и в Борисовку.
Собрали сход. Председатель тройки, весь в коже, увешан оружием с головы до пят, свое выступление посвятил тому, что зачитал список заложников (семь наиболее уважаемых мужчин старшего возраста) и объявил, что если до 12 часов завтрашнего дня не будет сдано все имеющееся у населения оружие, заложники будут расстреляны.
Ночью к сельсовету были тайком подброшены несколько охотничьих ружей, револьверы, кинжалы. После обеда бойцы отряда, сопровождавшего «тройку ЧК», пошли по домам с обысками. Нашли (а может и с собой принесли) у кого-то в огороде или даже на лугу за огородом, один обрез.
Ночью заложников расстреляли и взяли семь новых. На следующий день снова собрали собрание. И снова председатель «тройки», стоя на крыльце сельсовета, зачитал список заложников и объявил, что если завтра после 12-ти найдут оружие, то расстреляют и этих. Как и в прошлый раз он закончил вопросом, на который ответа не ждал: «Всем понятно?» И повернулся, чтобы уйти.
Но тут произошло неожиданное. Из толпы собравшихся раздался голос: «А за що людэй росстриляли?» Кожаный человек остановился. Вопрос его явно застал врасплох. Видимо такого еще не случалось. Немного опомнившись, он грозно воззрился в толпу.
— Кто это спрашивал?
— Я — послышался спокойный голос дяди Александра, который сидел на невысокой ограде, окружавшей сельсовет.
— Вам непонятно?! — грозно рыкнул чекист на дядю.
— Ни, нэ понятно, — продолжая сидеть, спокойно ответил дядя.
— Не понятно?! — еще грознее прорычал человек в коже.
— Нэ понятно, — так же спокойно ответил дядя.
— Взять его! Отправить к заложникам! Посидит, поймет! — распорядился председатель тройки, обращаясь к красноармейцам, которые стояли позади толпы селян.
В толпе зашумели. Раздались выкрики: «За что же брать?» «Что уже и спросить нельзя?» Шум нарастал. Становился явно враждебным. Трое красноармейцев, добравшись до дяди, стояли не решаясь ни на что. Физически они не могли действовать, так как были сжаты толпой, которая теперь могла обезоружить их в любой момент.
— Раззойдись!! — заорала «кожа». — Разойдись!! Прикажу применить оружие!
Красноармейцы, стоявшие позади толпы, взяли оружие на изготовку. Защелкали затворы. Толпа бурлила. Выкрикивали: «Не пугай, мы пуганые! Выпусти заложников! Нэ трогай Лександру!»
В это время раздался спокойный голос дяди Александра: «Расходитесь, люди добрые, а то у них хватит разуму, щобстриляти!» Толпа стала расходиться. Дядю увели. Когда стемнело, я пробрался к сельской «кутузке», в которой сидели заложники и через стенку поговорил с дядей.
На мой вопрос, действительно ли их расстреляют, дядя коротко ответил: «На всэ воля Божа».
Утром по селу пронеслась весть — «Чека» уехала. Толпы людей бросились к «кутузке». Заложники были живы. Что произошло никто не мог сказать. Говорили, что этот председатель «тройки» меньше трех последовательных партий заложников не расстреливал.
Почему в Борисовке расстреляли только одну, и «тройка» уехала тайком это осталось тайной. Но в селе долго говорили о расстрелах, которые проводят «тройки» во всем нашем степном крае. И кровь лилась беспрерывно. Говорили об особой массовости расстрелов в Ново-Спасовке (теперь село Осипенко). Очевидцы утверждали, что по склонам оврага, над которым расстреливали, кровь текла ручьями, как вода».
Согласитесь, что при всей жестокости и преступности этого расстрела, есть определенные (и очень серьезные) различия с расстрелом офицерами дроздовской дивизии членов Совета Ногайска (о котором мы говорили в предыдущей главе).
В том случае, были попросту расстреляны (без всякого разбирательства и обоснования этого) ВСЕ члены Совете (избранные туда населением города). Причем это было сделано публично, на глазах у женщин и детей, среди белого дня.
Тут было некое обоснование (на сходе населения приехавшие чекисты объявили требование о сдаче оружия и взятии заложников, в обеспечении этого).
Потом нашли какое-то оружие и ночью расстреляли взятых заложников. Взяли новых.
При всем зверстве и жестокости подобного метода (который никто не оправдывает, разумеется), он все-таки выглядит иначе, чем молниеносный расстрел людей, который провели «белые» в Ногайске. Там единственной целью расстрела членов Совета было просто запугать население.
Совсем иначе красные чекисты отнеслись и к публичному (!!!) протесту «дяди Александра» и его требованию объяснить людям, за что расстреляли заложников. Его «всего лишь» арестовали за это и посадили в местную кутузку». А потом и вовсе чекисты отчего-то уехали и дядя не пострадал.
А вот белые осенью 1918 года в Ногайске, попросту пристрелили капитана Новицкого только за то, что он, придя в комендатуру, попытался объяснить их командованию несправедливость и бессмысленность расстрела ими людей. Не помогли ни его капитанские погоны, ни георгиевские кресты, висевшие на груди…
И самое главное: у «красных» эти жуткие расстрелы производили специальные карательные органы, отряды ЧК, а у «белых» не брезговали публичными убийствами безоружных людей офицеры обычной (вернее, самой прославленной) дроздовской дивизии.
«Почувствуйте разницу», как говорят в современных рекламных слоганах.
Видели эту разницу и тогдашние обычные люди, население России.
Видели и делали выводы…
Теперь немного поговорим о правосудии в Красной Армии.
Оно тогда определялось «революционным правосознанием», а дисциплина нередко поддерживалась самыми крутыми мерами.
В книге Бориса Акунина «Аристономия» есть сценка беседы члена Военного Совета 1-й Конной Армии тов. Рогачова с одним из командиров бригад Гомозой. Рогачев сделал разнос комбригу за грабежи и мародерство его конников, и пригрозил ему расстрелом.
«Долго ругался Рогачов, даже по-матерному. Гомоза слушал молча, только лицо, без того багровое, всё гуще наливалось. Френч у комбрига генеральский, даром что без погон.
На груди, рядом с двумя орденами Красного Знамени, полный георгиевский бант – никогда прежде Филипп не видывал, чтоб в Красной Армии кто-то дерзал царские награды носить. Гомозе – ему можно.
– Желаешь меня к стенке? Валяй, – сказал комбриг, когда Рогачов от ярости захлебнулся. – Я смерти не боюся. – Зажатая нагайка мерно щелкала по лаковому сапогу.
– Только я вам, товарищ член Реввоенсовета, вот чего скажу. Дисциплина у меня в бригаде есть.
«Ужас» называется. Глянут бойцы на меня – должны от ужаса дрожать.
Никакой другой дисциплины с ими, бесами, не бывает.
У меня три взыскания: малое, среднее и большое. Всякая собака про то знает.
Малое – вот. – Он поднял пудовый кулачище. – До четырех зубов смаху вышибаю.
Среднее – вот. – Нагайка со свистом рассекла воздух.
– А большое – тута. – И похлопал крышку «маузера». – Плохо держу бригаду, сам знаю. Но не стань меня – в какую сторону хлопцы повернут, кого резать станут? Так что, расстреляешь меня иль повременишь?»
Понятно, что сценка эта вымышленная, но, думаю, что суть «дисциплинарной практики» того времени Акуниным показана точно: за 6 лет Мировой и Гражданской войн люди ожесточились и привыкли к смертям. Для того, чтобы их «держать в руках» командирам требовались немалое умение, железный характер и готовность мгновенно приметить к подчиненным самые крутые и жестокие наказания.
В книге генерала-диссидента Петра Григоренко есть интересный рассказ о судьбе его родного брата Ивана и его службе в Красной Армии, в годы Гражданской:
«…ранней весной 1918 года. Иван, и я при нем, как круглый сирота, попытался поступить в Красную гвардию — в Бердянске. Он, крепкий и рослый паренек, убедил командира отряда, что ему 17 лет, и его приняли в отряд. Но отец очень скоро нас разыскал и без труда (метрикой) доказал, что Ивану всего 15 лет. С тех пор у Ивана с отцом несколько недель шли непрерывные споры. Иван доказывал, что лучше идти со своими односельчанами, тем более, что в отряд вступил и дядя Иван (брат матери). А отец отстаивал непреложный факт: «Ты еще очень молод и еще успеешь навоеваться за свою жизнь».
В конце концов, Иван объявил забастовку: «Не буду работать, пока пороху не понюхаю» и пообещал убежать куда-нибудь подальше, где отец его не найдет. Отцу пришлось отступить, в конце концов.
Однако, неудача и на сей раз преследовала Ивана. Отряд Красной гвардии вскоре после вступления в него Ивана был отправлен на фронт под Мариуполь в состав войск, которыми командовал Дыбенко.
Он в это время уже начал пытаться превращать отряды в армейские части, бороться с партизанщиной, устанавливать дисциплину. Отряд Ивана сразу попал в бой, и так как состоял преимущественно из фронтовиков, показал себя неплохо, даже заслужил похвалу Дыбенко. Но при этом он указал, что в отряде много панибратства, что надо устанавливать твердую дисциплину.
И нужно же, чтобы именно в это время произошло такое событие. В часть привезли пожилого мужчину и молодую красивую женщину. У мужчины был отрезан бритвой половой орган, женщина обвинялась в том, что это сделала она. Отрезанный член лежал в той же повозке.
Не опровергая обвинения, женщина утверждала, что вынуждена была на такой поступок в порядке самозащиты. Мужчина, ее свекор, якобы неоднократно пытался ее изнасиловать. Только с трудом ей удавалось отбиваться, и она не была уверена, что это ей будет и дальше удаваться, поэтому она начала брать с собой в постель бритву, и, когда свекор в очередной раз, полез к ней в постель, она отхватила ему член. Свекор излагал совсем иную версию. Он говорил, что после гибели на фронте сына невестка связалась с одним «голодранцем» и, чтобы завладеть его хозяйством, ночью, когда он спал, отрезала член, надеясь, что он помрет от этого.
Рассмотрение дела велось на глазах у всего отряда.
Фронтовики были настроены шутливо, бросали свои замечания.
Все гоготали».
Небольшое отступление.
До недавнего времени я думал, что правду в этой трагикомической истории, рассказывал пострадавший свекр, было его жалко, да и его версия казалась мне более правдоподобной.
После ознакомления с интересной статьей Михаила Ханджея «Казаки и 10 заповедей Христовых» (http://www.proza.ru/2015/06/11/1991), мое мнение изменилось.
В статье приводятся слова знаменитого казачьего депутата Государственной Думы от Войска Донского и писателя Фёдора Крюкова (Кстати, именно ему Солженицын пытался приписать авторство «Тихого Дона». (Это был потомственный казак, не в одном поколении, так что он наговаривать на своих же казаков он не стал бы). Вот что он писал:
«Пьянство и буйства во хмелю имеют место и там, где проходила служба. Вот лишь один из многочисленных примеров, почерпнутых из сборников приказов по Войску Донскому:
28 марта 1906 г. младший урядник 21 Д.к.п. Василий Глазков, ст. Иловлинской, 1898 г. переписи, разжалован в казаки "за пьянство и буйство, произведенные им с 3-мя казаками в г. Туле в доме терпимости.
... Некоторые командиры пытаются контролировать процессы выдачи и расходования денег, и часть казаков отдаёт полученные ими деньги своим жёнам. Что из этого получилось, видно из пункта 2-го приказа по Войску Донскому № 216 от 2 апреля 1907 г.:
" Некоторые казаки отдают большую часть пособия своим жёнам, которые, возвратившись со сборного пункта, зачастую бегут из семейства своего мужа, унося полученное от него пособие".
Бегут они вместе с этими деньгами от надоевших им свёкров, с их популярными в казачьей среде домогательствами в отношении снох, привередливых свекровей, да и вообще от постылой жизни жалмерки, соломенной вдовы при живом муже».
Оказывается, что в то время было обычным явлением т.н. «снохачество», т.е. регулярная сексуальная связь свекра с молодой невесткой:
«Снохачество среди казаков настолько обыденно и заурядно особенно в северных округах и более среди раскольников, что на него смотрят снисходительно и сквозь пальцы, лишь бы снохач не слишком явно выказывал себя.
Казаки, желая пояснить насколько распространено у них снохачество, рассказывали мне в шутку в нескольких местах одну и ту же легенду, содержание которой следующее. В одной станице поднимали новый колокол. Но как ни старались станичники — не могли его втащить на колокольню. Выискался тут какой-то иногородний и крикнул станичникам: „эй, люди добрые, это Господь по тяжким грехам вашим усердие ваше не принимает — отойдите прочь все, кто с невестками живет!“ И прочь отошла вся станица.
Женив своего сына возможно раньше, казак пользуется сначала его молодостью, а затем продолжительным отсутствием из дому по службе и завязывает в это время с его женой любовную связь. Староверы снохачи часто женят, как было упомянуто, своих сыновей лет 13 или 14 на девушках лет 20 и старше под благовидным предлогом иметь в доме работницу, при чем в жены выбирают, конечно, такую, которая им самим нравится. Таким образом выходить, что жена не для сына нужна, а для отца. (Д. О. В. 1873., № 13)…
Таким образом и полагается начало семейной драме, которая разыгрывается по возвращении сына со службы, когда между ним и отцом порождается страшная неприязнь, влекущая за собой отвратительные сцены. Сын старается поймать отца на месте и, застав его, кричит: „куда ты лезешь, аль жены у тебя нет? а мать то моя ничего не жена тебе: к ней и ступай!“…
Между условиями, поддерживающими снохачество в казацком быту, прежде всего, следует отметить ранние браки казаков, при чем жены бывают сплошь и рядом значительно старше мужей. Вследствие этого жена состарится в то время, когда казак сохраняет еще полную свежесть и силу. Кроме того, необходимо иметь в виду следующее: вся молодость казака, как известно, проходит в непрерывных трудах, частью далеко от дома на Государевой службе и в походах, частью же на полевых работах. Годам к пятидесяти, когда казак успеет создать семье известное благосостояние, он начинает „жить на себя“ и, доставляя себе больше покоя и разные удовольствия, вообще желает насладиться жизнью. А к тому времени жена его уже окончательно состарится, что и заставляет его останавливать своё внимание на молодых невестках».
Так что, вполне возможно, что правду рассказывала как раз молодая невестка, которая пресекла домогательства свекра столь радикальным способом…
Вернемся к продолжению рассказа Петра Григоренко о «скором суде» красного командира:
«Но командир, очевидно человек неумный, будучи в опьянении властью, вообразил себя новым Соломоном и изрек: «Расстрелять обоих».
И пошарив глазами по толпе отрядников, остановил свой взор и перст указующий на Иване: «Вот ты, забирай подводу, отъедь в степь и пристрели обоих».
Командир, очевидно, думал, что такой молокосос ослушаться не посмеет. Он, очевидно, соображал, что фронтовика на такое дело не послать. Но Иван наш был самостоятельней любого фронтовика.
— Та за что я их стрелять буду? — удивился он. — Сами стреляйте, если имеете право.
Командир взбеленился: «Комендантский взвод, арестовать»!
И Ивана заперли в какую-то клетушку. В середине ночи дверь открылась. Вошли несколько фронтовиков из нашего села и среди них дядя Иван: «Ну вот что, земляк! Есть приказ расстрелять тебя на рассвете. Мы ничего не можем поделать. Тот дурак уперся.
А как дойдет до Дыбенко, то он поддержит нашего командира ради дисциплины. Поэтому вот тебе дорога и чтобы духу твоего до утра, близко не было. Беги домой».
Иван возвратился, но не надолго. Вскоре вступил он в другой отряд.
Командиром в нем был Голиков…
В этом отряде, превращенном впоследствии в полк, Иван и воевал до конца гражданской войны — попеременно, то в армии Махно, то в Красной армии. Когда Красная армия отступала, полк Голикова, чтобы не уходить далеко от своих мест, присоединялся к Махно, сохраняя при этом полностью самостоятельность. Красная армия возвращалась, возвращался и Голиков в ее состав. Поэтому все голиковцы после гражданской войны получили удостоверения красногвардейцев и красных партизан, а махновцы — расстрелы и тюрьмы.
Село наше, как и все соседние украинские и русские села, было «красное». Соотношение такое. У красных, к которым до самого конца гражданской войны причислялась армия Махно, из нашего села служили 149 человек. У белых — двое. «Белыми» в наших краях были болгарские села и немецкие колонии».
Вот ТАКОЕ было соотношение сил…
Когда сейчас разные современные мифотворцы рассказывают о том, что «красные» победили только благодаря террору, а все население спало и видело победу «белых» и нового царя-батюшку на троне, им стОит перечитать эти строки из книги очевидца событий Гражданской войны и «махрового антисоветчика» по убеждениям Петра Григоренко.
Не мог он, конечно, не коснуться и темы зарождения украинского национализма в то время:
«О борьбе за украинскую независимость и украинских национальных движениях в наших краях было мало что известно. Информация из Центральной Украины фактически не поступала. Большинство считало, что Украинский парламент — Центральная Рада и устроивший монархический переворот «гетман» Скоропадский — это одно и тоже.
Отношение и к Центральной Раде и гетманцам было резко враждебное — считали, что они немцев привели. О петлюровцах, по сути дела, ничего не знали: «Какие то еще петлюровцы. Говорят, что за помещиков держатся, как и гетманцы». Но когда явились двое наших односельчан, которые побывали в плену у петлюровцев, где отведали шомполов и пыток «сичових стрильцив», безразличие к петлюровцам сменилось враждой и советская агитация против «петлюровских недобитков» стала падать на благодатную почву. Особенно усилилась вражда к петлюровцам, когда имя Петлюры стало связываться с Белопольшей. Рейд Тютюника рассматривался как бандитское нападение. Воевать всем надоело и тех, кто хотел продолжать — встречало всеобщее недовольство, вражда».
Видно, что эти последние два абзаца Петр Григоренко писал уже в зрелом возрасте, будучи убежденным украинским националистом (или ему хорошо помогли его литературные обработчики).
Дело в том, что ТОГДА (в 1918-1920-х годах) термин «украинцы», «украинские поселки» практически не применялся.
Люди называли себя «малороссами» и нисколько этого не стыдились и термин «украинцы», по отношению к себе, сами тогдашние малороссы не употребляли.
Об этом сам же Петр Григоренко рассказывает в своей книге.
Вот какой характерный пример он приводит:
«…когда после Октябрьской революции в Севастополе стали проводить учет моряков по национальности, то, как рассказывал мне член Центральной Рады офицер Черноморского флота Пелешенко, когда вызвали украинцев, то вышел только один человек.
Вызвали все иные известные в России национальности, а огромная толпа матросов продолжает стоять неподвижно.
Организаторы растерялись: что же это за нации в этой толпе. И вдруг кто-то догадался: «Малороссы! Отойди туда!» И вся толпа двинулась на то место, которое было указано малороссам».
К сожалению, огромную роль в «украинизации» малороссийского сознания огромной массы жителей Советской Украины сыграла большевистская партия.
Об этом прямо говорит П. Григоренко в своей книге:
«Крайне низкое национальное самосознание украинского народа и большевистская интервенция из России явились основной причиной поражения национальной революции 1917-20 годов в Украине, падения созданной 21 января 1918 года, на основе свободных выборов, Украинской Народной республики (УНР).
Национально-сознательная часть народа либо погибла в огне борьбы, либо вынуждена была эмигрировать. В результате национальное право Украина не в борьбе добыла, а получила в дар от российских большевиков».
Тут Григоренко прав, но только отчасти.
Первыми «де-юре» признали «украинскую автономию» вовсе не большевики, а либералы и «демократы» Временного правительства.
Вот что об этом пишет Е.М. Примаков в своей книге «Мысли вслух»: « делегация Временного правительства, возглавляемая министром иностранных дел М.И. Терещенко и министром почт и телеграфов И.Г. Церетели признала автономию, провозглашенную украинской Центральной радой и включение в эту автономию ряда юго-западных территорий России». Это «признание» вызвало серьезный кризис во Временном правительстве. В знак протеста, против этого решения из него 2 июля 1917 года вышли кадеты.
Нечего и говорить, что украинскими националистами эта «автономия» была воспринята как признание их независимости де-факто. Не случайно 9 февраля 1918 года делегация Украинской центральной рады подписала мирный договор с правительствами Центральных держав (почти на месяц раньше чем российская делегация подписала «похабный» Брестский мир).
На фото: современное "вИдение" Деникина на Украине.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/07/09/577