Все шестеро, простёршись ниц, вытянулись крестом перед алтарём в знак смирения и послушания перед Богом. Момент посвящения вызывает у присутствующих трепетное волнение в груди: "Что испытывают они сейчас, отрекаясь перед Богом от мирской жизни, отдавая себя Церкви и служению людям во имя Иисуса Христа? Каково это, принять на себя обеты?.."
В храме собралось очень много народа, хиротония всегда вызывает ажиотаж, кроме родственников, знакомых и местных прихожан, съезжаются паломники из других городов. Священнослужители находятся в отдельном крыле, семинаристы рядом с ними... С трудом я разглядел среди клириков преемника отца Марка и протиснулся к нему.
- Добрый день! Вы меня помните?
- А, ну как же, - любимчик отца Марка?! - он протянул мне руку, и мы обменялись крепким рукопожатием.
- Простите, что отвлекаю, я хотел бы узнать, как он себя чувствует?
- Старче совсем слёг, ноги его больше не держат. А в остальном он вполне ещё жизнеспособен. Его поместили в госпиталь святой Анны, а после переведут в пансионат для престарелых.
- Почему же мне не сообщили?!
- Думал, Вы знаете...
Я вернулся на своё прежнее место. Печальная новость огорчила меня до глубины души. Мечты провести следующие каникулы возле старца теперь казались несбыточными. "Только бы увидеть его ещё хотя бы раз... Господи, молю тебя, не лишай меня этой возможности!"
Епископ возложил руки на каждого из посвящаемых, сакральная тишина, в которой его негромкая молитва была слышна даже в самом конце собора, сменилась величественной мелодией органа, слившейся с мощным мужским хором. Теперь каждый присутствующий священник даст своё благословение и продолжится праздничное богослужение. А потом новоявленные клирики покинут стены родной семинарии, чтобы через полгода вернуться для посвящения в пресвитеры. Всё это время им придётся доказывать, что они достойны служить Богу и Матери-Церкви.
Торжественный ужин прошёл в необычной для нас обстановке, было много гостей, изобилие сладостей и фруктов. Мне интересно было понаблюдать, как епископ ведёт себя во время трапезы, как разговаривает, двигается, улыбается... "Интересно, если снять с него облачение, каким он будет в светской одежде? Спадёт ли с него этот лоск, ведь когда-то же и он был обычным человеком... Нам не понять сильных мира сего. Разве может человек оставаться смиренным и скромным, когда перед ним расстилают ковровые дорожки и льстиво поддакивают во всём? Блеск и величие всех святейшеств не идёт ли вразрез с обетом бедности, который мы все даём? Разве Христос ходил в дорогих одеждах и носил драгоценные перстни?"
Все эти мысли не давали мне возможности насладиться едой и обществом людей, встреча с которыми для любого здравомыслящего человека показалась бы благословением Небес. Ведь на этом вечере присутствовали не только духовные отцы, но и всякого рода богатые и знаменитые люди, занимающиеся благотворительностью. Наш директор порхал между ними, как бабочка над цветами с нектаром.
"Эдуард, ты слишком строг в своих суждениях. Взгляни на господина директора, на нём лежит огромная ответственность за вас за всех, он старается ради семинарии, чтобы вам было что есть и во что одеться... - голос совести воззвал к моему разуму и заставил согласиться с ним: "не суди, да не судим будешь". Епископ, в свою очередь, так же кланяется кардиналу, а кардинал Папе Римскому, так устроен этот свет. Почему величие одних принижает других, или эти "другие" сами того возжелали? Я ведь тоже раболепно поцеловал перстень его святейшеству и даже вспотел от напряжения, просто обменявшись с ним несколькими фразами... Чем я отличаюсь от всех этих людей? Гордыня, Эдуард, гордыня!.. Кто может, возвеличившись, остаться прежним, кому под силу сохранить первозданную простоту и смирение? Возможно, епископ такой же, как прежде, а кажущаяся исключительность его в том, что люди привыкли подобострастно преклоняться перед теми, кто стоит выше них..." - много возникло непрошеных вопросов в сердце моём во время этого званого ужина.
Случайно поймал взгляд Генриха, задумчивый и печальный; встретившись со мною глазами, он смутился и даже немного покраснел. Как же разгадать эту загадку? Хорошим же я буду духовником, если не способен разобраться даже в отношении соседа по комнате, которого знаю столько лет! Близкими друзьями мы, конечно, никогда особенно не были, но всё же... Я вспомнил, как он принёс мне свой апельсин в изолятор, а после сам заболел. Как Генрих радовался моему возвращению из госпиталя, много других моментов, когда он точно был искренним, и вовсе не походил на моего врага. Что же случилось с тех пор? Чем я мог его обидеть, да так, что он возненавидел меня... Может быть, я напрасно думаю о нём так плохо? Узнать бы, кто подкинул директору то несчастное письмо, и всё бы встало на свои места! Почему я сразу же не сжёг его? Так обрадовался, что хотел сохранить как сокровище, чтобы перечитывать снова и снова?..
Священник должен быть свободен от каких бы то ни было благ и привязанностей! Отец Даниель зовёт меня к себе и, как бы я ни любил своего первого духовника, я буду вынужден отказаться. Невыносимо больно будет служить в городе, где пережито столько потерь. Видеть мать и сестёр я не в силах, к тому же, Ницца так близко, искушение встретиться с Констанс рано или поздно возьмёт надо мною верх и ввергнет нас обоих в пучину греха. Мой ребёнок... Наш сын. Он там... Нет. Я попрошу отправить меня в самый далёкий и бедный приход Франции, туда, где никто меня не знает, туда, где я начну жизнь с чистого листа. Ну а пока, впереди ещё целый год учёбы, каникулы...
И тут меня осенила мысль: попроситься в госпиталь, где лежит отец Марк, санитаром. Эта работа давно мне знакома, я преодолел брезгливость и умею ухаживать за больными. Так и сделаю! А уж койку-то мне найдут, и голодным я не останусь. Зато появится возможность быть рядом с ним каждый день. Он мне стал как родной... Впрочем, я даже не знаю, что значит это слово. Родными по-настоящему для меня всегда были чужие люди, тогда как свои...
В комнате мальчишки вновь устроили переполох, битва подушками стала достойным финалом этого церемониального дня. Генрих не участвовал в сражении, хотя и ему досталось подушкой, не специально, просто она залетела в его угол, сбитая другой. Он в это время что-то по обыкновению записывал карандашом в свой блокнотик и, заорав на всех, недовольный ушёл.
- Эдуард, ну скажите, что мы такого уж страшного сделали, чтобы на нас так обижаться, - спросил меня Себастьян.
- Может быть, просто пора повзрослеть? - спокойно ответил я.
- Вы оба такие скучные, будто уже состарились, - упрекнул Мартин.
- Если бы вам пришлось пережить то, что мы здесь повидали, вряд ли бы и вы остались прежними...
- Вы про то время, когда была война? - Андрэ был самым рассудительным из этой троицы.
- Да, в этом помещении был госпиталь, и мы все, кому некуда было уехать, работали здесь после учёбы, ухаживая за инвалидами. Вы хоть знаете, что такое гангрена?
- Конечно, слышали...
- Но не нюхали и судна не выносили!..
- Бог миловал!
- Вот и благодарите Его! А мы многое перенесли и стали другими.
- Что-то не заметно, дуетесь друг на друга, как два барана, - Себастьян сказал, а потом подумал, - извините, не хотел Вас обидеть, Эдуард.
- Вы правы, обижаемся.
- А почему, Эдуард? Что случилось? Раньше так дружно все жили, теперь на вас и смотреть тоскливо.
- У меня пропало письмо, о котором знал только Генрих.
- Серьёзное обвинение, - Андрэ подсел ближе.
- Это не обвинение, на самом деле я не знаю, кто его стащил, пока я мылся.
- Плохо дело... - просвистел Себастьян, - у нас завелась крыса?
- Не то слово, - возмутился Мартин, - неужели Генрих? Но зачем?!
- Позже это письмо оказалось на столе у директора.
- Там было что-то компрометирующее вас? - они все трое замерли, набрав в грудь воздух.
- Если постараться, можно извратить всё, что угодно.
Все с облегчением выдохнули.
- Неприятно, конечно, - посочувствовал Андрэ, - но не думаю, что это он.
- С чего ты так решил? В тихом омуте черти водятся... Погляди на него, ходит, молчит, вечно что-то записывает в свой блокнотик и прячет его ото всех. Что у него там? Кто-нибудь видел? Может, записывает за нами, а потом стучит, вот и сейчас убежал, придёт с комендантом.
- Я видел... - Мартин покраснел, - любопытство заело, каюсь.
- Что там? Мы все во внимании.
- Он пишет стихи... о любви.
Все онемели. Эта тема была в семинарии табу, но, так или иначе, каждый переживал, как справится с одним из главных запретов. У кого-то уже были свои истории, кто-то только грезил по ночам, но все мы понимали, что с этим придётся жить и бороться всю свою сознательную жизнь.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/05/30/660