Многие думают, что детство было самым лучшим и приятным временем их жизни. Но это не так. Это самые тяжёлые годы.
Иммануил Кант.
Нога болела, то сильно, то нестерпимо сильно. Всю ночь приезжали скорые и неотложные помощи, но ни таблетки, ни уколы не помогали. Я выл, скулил и стонал от боли, а бес радостно упивался страданиями. Сопереживая, он маршировал на месте и пел, коверкая Светлова:
– Средь нас был юный барабанщик,
Блаженства искал на земле,
За это и слёг на диванчик
С огнем большевистским в ноге…
Моя мечта осталась не выполненной, а урок Господний – не понятым. С неба снисходительно улыбались японские барабанщики. Они твёрдо знали, что станут первыми через полвека.
Утром меня забрали в больницу и месяц мотали по разным лечебницам, пока не свезли за город в Сосновый бор. В туберкулезном стационаре ногу обернули гипсом, который снял боль и приковал меня к кровати на три года.
После домашней вольницы детский санаторий казался кичей строгого режима. Только кума звали главврач и мы были не сидельцы, а лежальцы и пас нас медперсонал, а не вертухаи. Санитарками служили деревенские бабы кровь с молоком и лупили больных деток по-взрослому. За непослушание, неряшество и молодость, они били нас от всей души, а за городское происхождение и ради профилактики – спустя рукава.
Зимой мы всем скопом лежали в огромном зале, а весной нас сортировали по возрасту и на кроватях с колёсиками развозили по верандам. Стриженные налысо товарищи по несчастью хомячили под одеялом дачки и стучали друг на друга наперегонки.
Правда одно исключение было: в середине срока я долго ломал гипс и выворачивался, пока не встал во весь рост среди ночи. Один мальчик не спал и увидел. Он пообещал молчать и сдержал слово, но меня всё равно наказали за порчу казённого гипса.
В другой раз я лежал зимой в центре залы и тихо шушукался с соседом после отбоя. Рядом на посту ещё горела лампа и писала отчёты злая сестра милосердия. Она не была доброй потому, что засиделась в девках до тридцати лет с хвостиком, длинной до луны. Женихи захаживали к ней редко, но всегда сильно выпивши. Утром они не помнили, что обещали вечером и уходили по-английски, словно лондонские денди. Услышав наш шепот, толстуха крикнула:
– Спать живо! Ща вот освобожусь и вам покажу!
Зная её крутой нрав, я не ждал от её показа ничего красивого. Я отвернулся от собеседника и силой заставил себя заснуть. И снился мне не рокот космодрома и не трава с шишками, а озеро с лилиями. Я умело грёб веслами, а на корме лодки сидела дивная девочка. Она смотрела на меня влюбленными глазами, когда внезапно взорвалось солнце.
Оно рвануло прямо в моём лбу и, рассыпаясь искрами, прожигала голову. Я открыл глаза и увидел прыщавую морду со сросшимися бровями. Она дохнула на меня переваренным чесноком и, потирая ушибленный кулак, пригрозила:
– Спи, гад, а то ещё сильней врежу.
По моим щекам текли горючие слёзы обиды, а появившийся бес стыдил:
– Плакса! Девчонка! Удар не держишь. Вот вырастешь и узнаешь в психушке, как надо правильно по-советски наказывать неслухов. Дамская плюха – семечки по сравнению с Аминазином, Галоперидолом или Сульфой на вязках, на пять точек.
Сульфазинотерапия это когда тебя привязывают к кровати и обкалывают со всех сторон. У больного инакомыслием сразу проходит «Бред правдоискательства» и поднимается высокая температура. Тело постепенно обездвиживается, начинается острая мышечная боль и некроз тканей в местах инъекций.
Наши сёстры были гуманней, но одним летом всё-таки расстарались: я радостно беседовал с мамой через открытое окно веранды, пока она не спросила:
– Сын, а ты съел гостинцы?
– Какие?– удивился я.
– Те, что доктор прописал: икру, мандарины, шоколад.
– Даже не видел!
– Вот сволочи! Погоди, скоро вернусь, – взвилась мать и понеслась в административный корпус.
Я стал вспоминать, что такое икра, потому что хорошо помнил оранжевый цвет мандарин и сладкий вкус горького шоколада.
Через полчаса мама вернулась на взводе и затараторила:
– Больше эти воровки ничего не стащат. Я тебе оставила два кило антоновки и пакет ирисок. Тебе каждый день будут выдавать по одному яблоку и три конфеты. Ешь сам, никого не угощай. Осенью приеду и проверю.
Едва она удалилась, как пришли две сестрицы и покатили меня в процедурку. Описанная выше тётка, хмурилась, а другая, постарше, улыбалась. Ей не терпелось поделиться со мной радостью:
– Ща твою память лечить будем! Экий ты врун оказался, а ещё грамотный!
Плотно закрыв дверь, они намочили два полотенца и завязали на их концах узлы. Встав с обеих сторон, сестры схватили мои руки своими левыми, а в правые взяли вафельные палицы. Опередив Гагарина, молодая скомандовала:
– Поехали,– и они принялись меня хлестать, да приговаривать:
– Сожрал, сука, сам всю свою передачу, а на нас наговариваешь!
– Ты сестёр даже не угостил, жидёныш!
– Теперь, тварь, на всю жизнь запомнишь, как на нас клеветать!
Тётки били с оттяжкой и с остервенением. Я выл от боли и бессилия и вертел головой, пытаясь увернуться. Получалось, что я, будто христианин, подставляю то одну щёку, то другую. Лицо горело, но и они раскраснелись. Их жирные тела ходили ходуном, а одежды и волосы растрепались.
Наконец палачи устали от усердия и утерли пот просохшими полотенцами. Они заправили на место груди, подтянули трусы и одёрнули халаты. Удаляясь, сёстры пообещали мне на прощание:
– Будешь, гад, ещё врать и ябедничать, отрежем ногу вместе с гипсом.
Я представил, как они её пилят двуручной пилой, но плакать было уже нечем. Меня оставили в одиночке без ужина и вернули на место только когда все заснули. Из той передачи мне один раз принесли яблоко и горсть ирисок, но с той поры, если мама спрашивала о гостинцах, я рапортовал, без запинки:
– Всё съел сам. Спасибо, очень вкусно.
За годы лечения я научился не только врать, но и поднимать с пола пальцами здоровой ноги упавшие на пол мелочи. Ещё я начал довольно бегло читать и строить грамотные отношения с персоналом.
---------------------
Фото: 1. Купание Ню. 2. Родители на ветру. 3. С улыбкой по жизни. 4. Сон.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/04/28/105