часть IV - Белый террор
Мари, не открывая глаз, вдыхала запах исходивший от волос сына, лежавшего съёженным комочком у неё под рукой. Тепло и нежность наполняла сердце, её молодое, здоровое, дышащее жаждой наполнения - сердце, в котором еще не поселились грозовые отсветы грядущего жизненного разгрома и этого, сегодняшнего, бог весть какими судьбами посланного ей гнёздышка. Маман точно мышонок скреблась за стенкой, тихонько позвякивая разномастными чашечками, стаканчиками и блюдцами. Ей же словно в забытом детстве можно было предаваться радости от наступающего дня, нежась в пахучих льняных простынях, но кипучая внутренняя струна тяготилась бездействием. Отчего, Майя, чтобы не слишком потревожить Сержа, отодвинулась к самой стеночке и по-кошачьи неслышно выскользнула в соседнюю комнатку.
Завтрак на сегодня состоял из желтовато-белой, скорее кремовой по цвету, рисовой каши с доброй пригоршней изюма, отчего еда таяла во рту, словно манна небесная.
– Маман, – по-французски, как обычно к матери, обратилась Майя, – такую кашу готовить вредно, хочется съесть всё стразу.
Но мама только пожала сухоньким плечиком:
– Почему не побаловать себя, скоро новый урожай винограда, так что думаю мы можем себе позволить такую роскошь.
Потом они пили настоящий турецкий кофе, приобретенный Майей в феодосийском порту, где как никогда много реяло турецких флагов на рейде, что сделало кофе действительно доступным по цене, не в пример лавчонкам перекупщиков в припортовых лавках.
Забросив службу в Феодосийском «Осваге», который казался теперь слегка разворошенным осиным гнездом, молодая женщина, прихватив маман и сына, переселилась с коктебельского хутора вновь в дом Максимилиана Волошина, только что встрявшего в очередную авантюру с освобождением друга красного (белого) генерала Маркса.
– Майя, как можно на одного человека взвалить глупость происходящую на полуострове? – иногда Майе кажется, что она никогда не была юной и бесшабашной девочкой, которую этот полу-германский медведь таскал к армянской часовне в горах; отныне, все забыто в этих опрокинувшихся с небес на землю неурядицах и невзгодах, каковые молодая женщина чувствует своим настоящим, и которые Макс, не в пример Мари больше видавший за последние годы, называет террором.
– Террор – вне цвета, нации и расы, – глядя на белый профиль богини Татиах, взгромоздившийся словно птица на антресолях, вещает голова Максимилиана, под автопортретом хозяина, похожего, по мнению Майи на Медузу Горгону: только вместо извилистых змеек, нимбом прототипу служат темные волнистые пряди.
– Однако, чаще всего говорят о красном терроре, – припоминает собеседница речи агитаторов «Освага».
– Что есть красный цвет? Цвет красноармейских воззваний и расстрелов. Так я тебе скажу, что ожидал ещё большего разгула звериного в человеке. Странно даже, что человек в самых адских условиях способен отделять себя от звериного наследия в нём. Причем, заметь – на добровольных началах. Это удивительно – что есть человек! Бог скорее выкажет в себе первородство карающей длани, чем человек, взявший на себя миссию бога.
На этих словах Макс, остановив сам себя, направляется к книжному шкафу, где среди мировой поэзии и прозы у него собраны реликвии уходящей России. Выискивая между делом среди всяческих разноцветных листовок необходимое, в порыве спора Максимилиан, вдруг, начинает читать Майе, воробышком сидящей на подоконнике открытого окна, свои последние стихи, по всей вероятности – первые, пришедшие сейчас на ум:
Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла усадьбы и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей,
И рабой последнего раба.
Майя, всматриваясь в такие знакомые ей черты, вдруг, начинает осознавать: чем она, эта страна - Эсмиральда, им так дорога, всем этим русским – возможностью искупления греха, « ANAKГН».
Евреи со свои библейским змеем обрекли всех на грех перворождения. И вот. Она. Поруганная своими детьми, идущая к искуплению того, что вменено ей как клятвоотступничество, идущая босой, как Сикстинская Мадонна, но уже словно бы и не по земле запыленными ногами, а по обетованию рая – чистая пречистая. Рожденная – знать. После распятия – ей будет воскрешение из мертвых.
Между тем Макс, присев на уголок деревянного кресла, которое под ним недвусмысленно хмыкнуло (словно являясь немым свидетелем происходящего, пожелало вставить и свою нотку неудовольствия от совершающегося вокруг произвола), начинает без разбору, так и не найдя, вероятно, нужного документа, зачитывать строчки попадающиеся на глаза:
– Никто не имеет права производить обыски, кроме как в крайнем случае, - комиссар по охране города Головин, - заметь, это объявление я сорвал с двери дома, который был обчищен в восемнадцатом, прямо под этим угрожающим напоминанием о порядке. Глупо, писать воззвания там, где народ смотрит не на буквы, чернеющие на коричневой, оберточной бумаге, так же вероятно кем-то экспроприированной, а на суть стихии, дающей, как при кораблекрушении в прибрежных водах, местному населению поживиться останками утонувшего корабля, - Макс приостанавливается и внимательно смотрит на Майю: ясен ли ей посыл? Цвет террора – вне видимой зоны спектра.
Женщина слегка кивает головой – как будто бы ей всё очерчено доступными штрихами. Следующий лист, кажется совсем уж по-детски наивным:
– "Воззвание. Татарское население Города Феодосии протестует против провокационных слухов о татарах, сеющих национальную рознь. И просит ни на минуту не поверить подобным слухам" - понимаешь, татары это золотой век Крым Гиреев, а тут... - и от досады Макс растерянно шевелит пальцами жесткие кудряшки, создавая впечатление, что змеи Медузы пришли в движение от волны информации, плещущееся у побережья Понта.
– Солдаты артиллеристы и инструкторы, записывайтесь в ряды добровольцев артиллерии Красной Армии, заметь, обещают по 100 рублей содержания, а инструкторам аж по 200. А чем прикажешь зарабатывать на жизнь? – правильно – смертью.
– Макс, так я ж тебе тоже про красный террор…
– Значит, всё ж таки красный преобладает, по типу кровавого месива? – Макс как-то странно прищуривает глаза, отчего мешки нижних век словно наполняются в объеме гневом, и перебрав еще сколько-то иногда шуршащих, а то ветхих посланий, он останавливает свой выбор, – "Объявление. Впредь до особого распоряжения мобилизация буржуазии откладывается. Председатель комиссии такой-то, секретарь такая-то". Обыденно, словно кровь расстрелов на заре это не их рук дело.
– Белый террор?
– Кто кого! . . . вот-вот слушай, это я в Керченском порту подобрал: "А почему они так делают? Да потому что они снова хотят у власти стать, опять по старому царствовать, опять как и прежде убивать, вешать да расстреливать, а жен и дочерей наших насиловать и себе в любовницы брать. Вот чего хочет эта сволочь. Не верьте ей, товарищи". Вот веры то и не осталось, – как-то погрустнев и погрузнев закончил Макс, – думаешь в таком котле можно было собрать всю всплывшую пену от кипящего мяса?
Подойдя почти вплотную к девушке, распаливший себя на новую атаку с террором без цвета, неуклюжий по-своему Максимилиан, приобнял крошечную для его лап головку и прижал к груди. Майя, почувствовав биение этого неугомонного сердца, словно в колокол бьющегося в грудь, незаметно для Макса поцеловала пульсирующую плоть: «Будь храним своим Всевышним».
Ночью ей снится сон, в котором ей, собирающейся в новую жизнь, кто-то пытается подарить изящные красные туфельки, но, видимо перепуганное Максимилианом сознание, резко противится красному цвету. А может эта шутка даже во сне кажется неприемлемой. Белый террор. Террор без цвета и оттенков.
http://www.proza.ru/2012/02/01/464