Её привела в чувство не холодная вода и не ласковая забота, а безжалостные удары сильных ног Первой Жрицы.
Когда она вышла из дверей храма, как из дверей склепа, из которого уж и не надеялась выбраться, её встретили те, кого она отныне должна была называть сёстрами, её встретили новые унижения и издевательства.
Она покорно сообщила им своё новое "имя", как приказала ей Первая. (Между собой сёстры обычно называли её просто — Первой, но всегда тихо и с оглядкой, не потому, что ей не понравилось бы, что её так называют — она наверняка знала об этом — а потому, что само упоминание о ней вызывало у них страх.)
Тогда Тупица ещё не знала, что у большинства её мучительниц имена не лучше, чем у неё, а у некоторых и похуже, а они, разумеется, не поспешили сообщить ей об этом.
Также ей предстояло открыть, что появление новенькой — самое большое и долгожданное развлечение в этом искажённом, больном, уродливом мирке, где под началом всепроникающего страха правят интриги, доносы и издевательства.
Через несколько месяцев Афази оказалась настолько истощена и измотана, что ей позволили больше есть, спать и меньше работать, так как сообразили, что уже сама жизнь её под угрозой.
Тупица восприняла эти послабления почти равнодушно. К тому времени ей казалось, что она действительно отупела — настолько, что её уже не слишком интересовала дальнейшая участь.
Возможно также, что где-то в глубине души она испытывала сожаление — из-за того, что ей не позволили ускользнуть отсюда единственно возможным путём.
Назвав её Тупицей, Первая невольно дала Афази подсказку, приняв которую было хоть немного легче приспособиться, выжить.
Афази была настолько неподготовлена к встрече с грубостью и жестокостью, процветавшими здесь, что каждое столкновение с ними, особенно в первое время, заставляло её замирать, внутренне сжиматься.
Её оцепенение, вызванное шоком, расценили как признак тупости. Умными считали тех, кто "умеет постоять за себя" и легко приспосабливается, заискивая перед одними, пресмыкаясь перед другими, донося на третьих и тайно пакостя всем, кому возможно.
Афази поначалу была неспособна включиться в эту вызывающую отвращение систему, а потом — не захотела. Её заторможенность понемногу проходила, но поведение не менялось. Она предпочитала оставаться для них Тупицей, которая с трудом понимает, чего от неё хотят, и способна только выполнять самую простую (и самую чёрную) работу.
Постепенно на неё перестали обращать внимание, с ней почти не разговаривали, и это было к лучшему, потому что никто не воспринимал её как соперницу, а значит, за исключением мелких пакостей, тычков и унижений, служащих просто для развлечения, ей никто не вредил. На неё почти совсем перестали доносить и редко подвергали наказаниям.
Постепенно она превратилась в привычный предмет обихода. К тому же, другие новенькие пришли ей на смену и стали новыми жертвами. Афази жалела их, но единственное, что она могла для них сделать, это не принимать участия в общих развлечениях.
Это послужило дополнительным и совершенно неопровержимым доказательством её непроходимой тупости. И даже эти новенькие через некоторое время начинали презирать её и издеваться над ней — с большим энтузиазмом, чем остальные, так как для них она пока что была единственной доступной жертвой.
Были и другие. Те, кто не мог приспособиться к этому кошмару, кто был неспособен измываться над другими и долгое время выносить издевательства. Иногда они пытались бежать, их ловили, но некоторые исчезали бесследно, как, впрочем, и те, кто пытался протестовать.
Протест, как правило, заключался в молитвах, разговорах о справедливости и милосердии, отказе от участия в довольно странных ритуалах, явно имевших тёмную, зловещую окраску.
Если голод, побои и угрозы не могли их сломить за два-три дня, то они просто исчезали. Их мучения длились меньше, чем могли бы, скорее всего потому, что Первая всё же опасалась их воздействия на свою общину, состоявшую, в основном, из мучительниц и мучениц.
Мученицы уходили, так или иначе, но они выбирались отсюда…
А мучительницы оставались. Как они утверждали, покинуть общину можно было только покинув этот мир. Однако себя Афази не относила ни к первой, ни ко второй категории, хотя жизнь её, безусловно, была мучением.
Когда первое потрясение миновало, и её молодое здоровое тело, к удивлению своей хозяйки, начало приспосабливаться к новой, весьма суровой жизни, Афази, к стыду своему, поняла, что не хочет умирать.
Думать о том, что вся её жизнь пройдёт здесь, было невыносимо жутко, и всё-таки она хотела жить, хотя и восхищалась теми, кто не шёл на компромисс, оставаясь верными себе и — Повелительнице.
Вообще, когда тяжёлый сумрак, окутавший её сознание, начал рассеиваться, Афази, лишённая возможности кому-то довериться и потому полностью погружённая в себя, начала упорно думать, наблюдать, вспоминать, сопоставлять и анализировать. Это помогло ей не сойти с ума.
Наверное, никто здесь не размышлял так много и упорно, как Тупица.
Она многое поняла, но она понимала так же и то, что это много лишь по сравнению с нулём. Вопросов было куда больше, чем ответов. Конечно, изменения происходили постепенно, но уже через год это была совершенно другая Афази и какими бы вопросами она теперь ни задавалась, среди них не было одного: почему это произошло со мной?
Она давно ответила на него и знала, что ей некого винить в своей беде, её привела сюда гордыня, смешные и нелепые амбиции, которые зашли так далеко, что восстановили её против любящей сестры.
Теперь она понимала это, и глядя на других, достойных, чистых, что приходили сюда, мучилась иным вопросом: почему это происходит с ними? И как такое вообще возможно?..
Теперь уже прежняя жизнь казалась ей далёким прекрасным сном, и единственным, что его омрачало, была она сама. Как там Жаи? Мама? Отец?.. Она запрещала себе думать об этом. Вслед за этими мыслями приходило отчаяние, слишком глубокое, чтобы жить дальше, и она старалась его избегать.
У неё появилась цель, ставшая источником сил для постоянной борьбы и, одновременно, источником смысла, который был так необходим ей в окружающей бессмыслице.
Целью стало понимание.
Как можно больше узнать, вспомнить, сопоставить, чтобы понять, что происходит и почему. Если она узнает, если поймёт, тогда можно будет наметить следующую цель — выбраться отсюда, чтобы попытаться что-то сделать.
Некоторые убегали и не возвращались. Какое-то время их пытались поймать, но если это не удавалось сделать по горячим следам, суета вскоре прекращалась, а одна из старших сестёр объявляла, что теперь беглянкой займутся пожиратели.
Когда Афази впервые услышала это слово, дрожь пробежала по всему её телу, остро кольнуло что-то глубоко внутри, словно её давний и тайный страх, бесплотный, живший только в тайниках сознания, вдруг обрёл имя и плоть, стал реальным.
Пожиратели были главным кошмаром в здешней кошмарной жизни, ими пугали новеньких, но Афази открыла, что боятся их и все прочие, и старшие жрицы — тоже.
Говорили, что их не боится только Первая, потому что они подчиняются ей. Но у Афази не было случая убедиться в этом, а на веру она больше ничего не принимала.
Пожиратели находили сбежавших, им отдавали непокорных, а также старых, больных и вообще — слишком слабых, чтобы работать. Иногда старшие сёстры избавлялись таким образом от тех, кого считали соперницами, или же — напротив, кому-то удавалось избавиться от одной из них и занять освободившееся место.
Это достигалось путём сложных многоходовых комбинаций, состоявших из взяток, именуемых подарками; оговоров и посулов, при помощи которых удавалось привлечь на свою сторону достаточно сторонниц (которые нередко оказывались мнимыми и перебегали к врагу в самый ответственный момент), чтобы перейти к составлению доносов (сторонницы должны были подтверждать их правдивость), достаточно серьёзных, чтобы положение противницы пошатнулось.
Поскольку атакуемая сторона тоже не дремала, то всё это выливалось в достаточно длительные схватки, в которых не брезговали ничем. Проигравшая чаще всего отправлялась к пожирателям, а что происходило с теми, кто к ним отправлялся, было ясно из самого их наименования.
Афази удавалось держаться в стороне от этих непрекращающихся войн только благодаря своей прочно утвердившейся репутации. На все вопросы, даже относящиеся к ней самой, она отвечала: "не знаю". И её оставили в покое. Она выполняла простые приказы, безропотно мыла, стирала, скребла и чистила, этого было довольно.
Однажды ей пришло в голову, что к ней относятся теперь примерно так же, как к шемма. Раз появившись, эта мысль не давала ей покоя.
Она прошла тем же путём, что и её сестра Жаи, когда обстоятельства вынудили её взглянуть по-новому на привычных и незаметных стражей. Только Афази потребовалось на это значительно больше времени, благо времени у неё было в достатке.
Продолжение: http://www.proza.ru/2012/10/31/1843