Дисциплина нижних чинов.
Почему-то существует заблуждение, что при Николае Втором в русской армии существовала строгая (чуть ли не «палочная») дисциплина.
Наши замечательные классики литературы особенно преуспели в живописании ужасных методов наведения дисциплины в русской армии начала ХХ века.
Вот как описывал ПОВСЕДНЕВНУЮ действительность русской армии А. Куприн в своём «Поединке»: «Ротные командиры морили свои роты по два и по три лишних часа на плацу. Во время учений изо всех рот и взводов слышались беспрерывно звуки пощечин. Часто издали, шагов за двести, Ромашев наблюдал, как какой-нибудь рассвирепевший ротный принимался хлестать по лицам всех своих солдат поочередно, от левого до правого фланга. Сначала беззвучный взмах руки — и только спустя секунду сухой треск удара и опять, и опять, и опять... в этом было много жуткого и омерзительного. Унтер-офицеры жестоко били своих подчиненных за ничтожную ошибку в словесности, за потерянную ногу при маршировке — били в кровь, выбивали зубы, разбивали ударом по уху барабанные перепонки, валили кулаками на землю. Никому не приходило в голову жаловаться: наступил какой-то общий чудовищный, зловещий кошмар...»
Не случайно, потрясённый А.Н Куропаткин назвал это произведение нашего «классика серебряного века» «пасквилем на военный быт»: «Автор «Поединка» пишет о своих надеждах на будущее. Эти надежды очень характерны и заключаются в том, что настанет время, когда офицеров будут бить по щекам в переулках, в темных коридорах, когда их станут стыдиться женщины и наконец перестанут слушаться солдаты», - возмущается Куропаткин.
Отметим, кстати, что когда в 1917 году эта мечта Куприна сбылась, и бесчинствующие «революционные» солдаты и матросы начали «бить по щекам» офицеров, (и далеко не только одних офицеров) он почему-то быстренько «свинтил» от этого воплощения своей мечты в эмиграцию...
На деле, всё было конечно, сложнее. Были части и корабли с крепкой дисциплиной и хорошими традициями, а были (и немало) частей имевших репутацию «распущенных» со слабой дисциплиной и безвольным командованием. Такую «славу», как ни странно, имели накануне Первой мировой, войны части Московского гарнизона.
Не лучше бывала картинка и на флоте.
Вот как описывал Г.К. Граф ОБЫЧНОЕ возвращение матросов с берега на корабль:
«...в доцусимские времена возвращение команды с берега представляло грустную и неприятную картину: загулявший матрос с трудом поднимается по трапу, хватается за все, чтобы не упасть; вид истерзанный, грязный, форменка вылезла из брюк; лицо бледное. Скорее инстинктивно, чем сознательно, вступая на палубу, снимает фуражку и становится во фронт для переклички, но ноги плохо держат и приходится тулиться к соседям. Старший офицер, видя беспомощное состояние подгулявшего, приказывает его увести на бак и положить на брезент, чтобы «не нагадил». В палубу в таком состоянии пускать рискованно, потому что пьяные того и гляди заведут драку. Некоторые «заправляли нетчика», то есть опаздывали на шлюпку или к назначенному часу на корабль, стоящий у пристани».
Подчеркнём, что эти безобразия происходили ДО отмены Николаем Вторым телесных наказаний для нижних чинов манифестом от 24 августа 1904 года.
После этого манифеста дисциплина в русской армии покачнулась ещё сильнее по той простой причине, что зачастую офицеры просто НЕ ИМЕЛИ ЗАКОННЫХ способов действенно влиять на поведение недисциплинированных, или просто наглых, подчинённых.
Об этом откровенно писал старший артиллерийский офицер крейсера «Олег» Б Шуберт:
«Наши морские законы таковы, что вахтенный начальник, который во время своей вахты отвечает за порядок на корабле, не имеет никаких законных средств заставить себя слушаться и поддержать свой авторитет. Он может только сделать выговор или поставить ослушника «на бак», где имеет право его продержать в течение своей вахты. Конечно, эта глупая полумера никогда не приносит пользы, так как на баке, который, так сказать, есть клуб команды, виновный будет себя чувствовать отлично и, может быть, даже не будет и стоять, а расположится так, как ему это удобно, зная, что вахтенному начальнику, обязанному быть везде, нельзя все время наблюдать за одним человеком. Сверх того, вахтенному начальнику предоставлено право доносить о случившихся на его вахте ослушаниях или преступлениях нижних чинов по начальству, которое, как имеющее большую власть, после произведенного дознания карает виновного по своему усмотрению. Но скажите, пожалуйста, какое я могу снискать к себе уважение среди безнравственных негодяев, когда у меня завязаны руки и единственное, что я могу сделать — это, сменившись, подать письменную жалобу, последствия которой еще очень сомнительны? А в данный-то момент авторитет мой, значит, будет подорван, — я не могу настоять на своем и должен, может быть, снести оскорбительные насмешки своих подчиненных? Прежде в таких случаях прибегали к кулачной расправе.
Я не сторонник этой системы воспитания нижних чинов, но не могу обойти молчанием грустного факта, что такого рода воздействием почти всегда можно было остановить нахала и самого строптивого заставить исполнить ваши требования.
Гуманные деяния нашего века отняли у офицеров это последнее средство, и человек, не желающий подчиняться системе подлаживания, лавируя между настроением команды и требованиями начальства, делается или ненавистным им, или сознательно вступает в сделку со своей совестью» (Б. Ш-т. Новое о войне. Воспоминания о морских походах 1904–1905 гг. СПб., 1907).
Никто, конечно, не обратил внимание на эти предостережения неравнодушного мичмана. «Ползучий развал» дисциплины в армии и на флоте продолжался.
Имевшиеся дисциплинарные «глупые полумеры» просто разлагали матросов и г.г. офицеры заплатили за всё это в Феврале 1917 года по самому строгому счёту...
Теперь продолжим воспоминания Г.К. Графа о флотской дисциплинарной практике той поры:
«По отношению нижних чинов, то есть чинов не офицерского и кондукторского звания, дисциплинарные взыскания выражались в выговорах, в постановке под винтовку в полном вооружении во время отдыха (но не больше указанного числа часов), лишении съездов на берег, сажании под арест в судовом карцере. Выговоры, конечно, приходилось делать очень часто.
На миноносцах карцеров не было, и обычно наказания ограничивались постановкой под винтовку или лишением права съезда на берег. Правда, можно было сажать в карцеры при экипажах, но к этому почти никогда не прибегали. Все дисциплинарные взыскания налагались или командиром, или старшим офицером, другие офицеры могли налагать взыскания, разрешенные уставом, с ведома старшего офицера.
Проступки более серьезного характера и уголовные карались преданием корабельному суду, а еще более серьезные — преданием портовому суду...
К преданию суду командиры старались прибегать только в самых редких случаях, когда не предание суду было бы, само по себе, явным нарушением закона. Если появлялся матрос неисправимо дурного поведения, то, после долгого периода старания его перевоспитать на корабле, его списывали в экипаж. Это был его последний шанс исправиться, но чаще всего именно там он еще хуже начинал себя вести и там его не щадили и отдавали под суд, который присуждал к отдаче в дисциплинарный батальон. Служба же в нем не зачитывалась в отбывание повинности, и таким образом отдалялся срок его выхода в запас».
Насколько эффективной мерой была «постановка под винтовку» мы видим из воспоминаний Б. Шуберта о том, что: «виновный будет себя чувствовать отлично и, может быть, даже не будет и стоять, а расположится так, как ему это удобно, зная, что вахтенному начальнику, обязанному быть везде, нельзя все время наблюдать за одним человеком». Так что это слабо влияло на поведение разболтанных матросов.
К чему приводят все эти «глупые полумеры», вкупе с нетребовательным, слабовольным офицерством, и показал Февраль 1917 года...
Именно бригады линейных кораблей Балтийского флота, стоявшие в Гельсингфорсе, и всю войну маявшиеся там дурью и бездельем, первые и взбунтовались, начав истреблять собственных офицеров всеми подручными средствами, включая кувалды...
Отметим, что ни французский, ни английский флот (активно воевавшие и понесшие большие потери в годы Первой мировой)совершенно не разложились, и сохранили свою боеспособность и дисциплину.
Даже германский флот, несмотря тяжелейшие потери и пережитое осенью 1918 года восстание, сумел сохранить дисциплину и потряс англичан своим внезапным и гордым самозатоплением...
Об этом, малоизвестном у нас, эпизоде следует рассказать поподробнее, сделав отступление от темы русско-японской войны.
На фото: Харитина Евстафьевна Короткаевич, совершенно забытая ныне защитница Порт-Артура.
Продолжение:http://www.proza.ru/2012/05/22/346