К О Г Д А Р Е К И Т Е К Л И В Г О Р У
ВОСПОМИНАНИЯ О ТОМ, ЧЕГО МНОГИЕ НЕ ЗАМЕТИЛИ
Роман-эссе
М.А. Булгаков говорил,
что он ненавидит редакторов,
и будет ненавидеть их всю жизнь.
Не все редакторы одинаковы.
Анатолию Яковлевичу Загороднему,
моему первому учителю в редакторской работе,
посвящаю.
Автор
О НЕСОВПАДЕНИИ ГОРОСКОПОВ
Ну, никак мы с моей тогдашней коллегой по русской редакции издательства «Жазушы» Верой Галактионовой не должны были быть в гармонии: по несовпадению наших гороскопов. Она – Крыса по восточному и Дева – по западному, а я, соответственно, – Лошадь и Стрелец. По всем параметрам у нас с ней сплошные противопоказания, как излагают все толкователи и астрологи. Но как притягиваются плюсы к минусам, так и меня все время к ней тянуло, пообщаться.
Из коллекции:
И я для неё была объектом, достойным внимания, ведь именно так – «человеку весьма любопытного психологического рисунка» – она в 1984 году подарила свою первую книгу «с любопытством и симпатией». Собственно, это не книга, а коллективный сборник «Окно, распахнутое в мир». У неё замечательные оба произведения, вошедшие в этот сборник. Я недавно перечитала её повесть и рассказ, и в полной мере могу оценить даровитость тогда ещё начинающей писательницы Веры Галактионовой.
Наш заведующий редакцией Егоров нас с Верой попытался поссорить – она еще и порог переступить не успела. Освободилась вакансия старшего редактора, так сказать, повышение по службе. Егоров меня одну оставил в редакции и так заговорщицки стал вкрадчиво говорить о том, что кроме меня некого на эту должность переводить, что я вполне её заслужила: давно работаю, хорошие книги выпускаю, но...
– Знаете, Екатерина Ивановна, мы принимаем на работу новую сотрудницу. Она, правда, без опыта. Переехала из Уральска в Алма-Ату. Одинокая, двое детей. Ей трудно. Так не могли бы вы, Екатерина Ивановна, уступить ей должность старшего редактора?
Меня просто перекосило от такой постановки вопроса. Для меня эта должность тоже была важной, и мне, уже почти одинокой, с двумя детьми, в чужом городе тоже те двадцать рублей к зарплате были очень желанными. Но я еще и Стрелец – а это вечно радеющие за справедливость люди – и такое попирание моих заслуг было просто кощунственным. Сама постановка вопроса возмущала: я должна была отдать то, к чему стремилась, и при этом ещё проявить благородство к женщине, которая неизвестно откуда взялась, неизвестно что из себя представляет.
Теперь, с высоты моего возраста, мне не совсем ловко за мою приверженность к собственным идеям справедливости: из-за неё теперь уже известная писательница не получила в своё время должность старшего редактора, и этого шанса у неё больше никогда не было в нашем издательстве. (Кто знает, был бы такой шанс когда-нибудь у меня). Но из песни слов не выкинешь, что было, то было. При этом я абсолютно не считаю себя в чём-то виноватой перед Верой или ещё перед кем-то в Алма-Ате: я всегда была прямой и открытой, никаких закулисных историй не организовывала, исподтишка ничего не делала. Поэтому нашему заву я так и заявила:
– Нет! Нет и нет! Я не согласна!
– Всё-всё-всё, – стал успокаивать меня наш заведующий. – Я только должен был спросить.
Как я поняла, его вызывало руководство, речь такая там велась, но кто-то очень за меня заступился, коль решили надавить на моё «благородство», которого у меня... не оказалось. Я только теперь, спустя почти четверть века, поняла, что было именно так. Ведь спросили, а могли и не спрашивать, поставили бы перед фактом. А я так любила свою работу, что никуда бы и не делась, поплакала бы от обиды, да и дальше бы продолжала дело.
Этой новой сотрудницей, о которой так радел наш Егоров Александр Иванович, заведующий русской редакцией издательства «Жазушы», и была Вера – Вера Григорьевна Галактионова, тогда ещё никто из ниоткуда. По крайней мере, в нашей редакции о ней мало кто чего знал.
Со временем я убеждалась, что Вере рано быть старшим редактором, опыт приходил только после того, как она выпустила несколько книг. И то, мне помнится, что Вера выпустила чью-то книгу стихов, так весь тираж уничтожили, или, как у нас говорили, – «пустили под нож». Сейчас это очень примечательная, заслуживающая аплодисментов, страница из её жизни, а тогда это было катастрофой для всех: поэт не получил своей книги, издательство понесло убытки, Вера после этого случая в нашей редакции не работала. Самый большой здесь урон – моральный: резать готовую книгу большего варварства не придумаешь!
Кстати:
Она хотела проявиться как лояльный редактор, выпустила стихи, которые директор издательства предпочел пустить «под нож». Видно кто-то вчитался в строки, а может, хотели кого-то унизить. Тут ей как раз опыта не хватило, на чём она и погорела. Смелость редактора должна быть оправдана. Незадолго до моего прихода в редакцию русской литературы, там случился полнейший «разгон»: уволили редактора А. Арцишевского, выпустившего «Аз и Я» Олжаса Сулейменова. Но тираж уничтожен не был. Вещь смелая и спорная во многом, к несчастью, не понравилась академику Д.С. Лихачёву. Пришел его протест, надо было как-то реагировать, вот и «полетели головы» в ответ на негодование ученого мужа. Так этот «подвиг» редактор совершил автоматически: Олжас Сулейменов в Казахстане величина бесспорная. У него до этого почти ежегодно издавалось по одной книге, лауреат премии Ленинского Комсомола, а может, какой-либо другой, не менее значимой тогда. Как редактор мог идти против? Не он, так кто-нибудь другой, но выпустил бы это произведение. Тут он оказался между двумя величинами, по-своему трактующими «Слово о полку Игореве». Так за это и пострадать можно было. Я даже завидовала Арцишевскому, что ему выпало над такой редкостной вещью работать. У Веры случай был другой. Рисковать работой вряд ли стоило из-за поэтических упражнений мало известного автора. Но как бы там ни было, а её перевели в редакцию Фариды Жанузаковой на должность младшего редактора. С чем она долго мириться не стала, и вскоре уволилась сама.
Конечно же, Вере впоследствии передали всю историю с должностью старшего редактора, да и ещё как передали: со всеми возможными искажениями и разной отсебятиной. Отношения у нас были никакие. Хотя, когда у нас бывали редкие часы общения, то такое общение было и интересным и даже для меня с некоторыми последствиями. Помню, что у неё как-то болел зуб, она долго мучилась, а потом пошла и выдернула его у дантиста. При этом она очень страдала. Не знаю, какие у нас были биотоки, только зуб заболел и у меня тоже и буквально на следующий день. Вера дала мне сочувственный совет удалить его. Я опрометчиво согласилась. Зная, что мне никакую местную анестезию делать нельзя, врач дала мне направление на операцию под общим наркозом для удаления зуба. Я жестоко поплатилась за свою «веру» Вере. Зуб оказался здоровым и крепким, наркоз был плохой. Меня, едва живую, отыскал мой муж после зло-действия хирурга, и два дня я отходила от шока.
Я теперь даже и не вспомню, за каким же столом она сидела. В нашей небольшой редакции стояло шесть столов, три шкафа. Слава Богу, был кондиционер, иначе в огненном пекле летней Алма-Аты мы бы просто не выжили. И уж теперь не помню всех лиц, при которых она работала. У неё была странная привычка, связанная как мы тогда полагали с суеверием. Она никогда не выбрасывала свои недоеденные кусочки хлеба, а подкладывала их нам на наши рабочие столы. Я её за это готова была отругать. Это неприятно, когда находишь у себя на столе среди бумаг и рукописей огрызок со следами её помады. Хотела написать, что это она делала из уважения к хлебу – не могла его выбросить в урну. Но истинное уважение к хлебу, на мой взгляд, кроется в другом. Если бы это было уважение, то не было бы вообще никаких кусочков. А было неуважение к тем, кому она это подкладывала, а может, это у неё было связано с каким-нибудь ритуалом…
Во время моей семейной драмы – развода, Вера была моей активной сопереживательницей и слушательницей, хотя у нас были противоречивые отношения. Я ценила в ней умение анализировать и правильно оценивать ситуацию, и её игру словами, и особенно её юмор, который у неё просто фонтанировал. Когда она рассказывала (не часто), что она пишет, она так увлекалась, и казалось, что слова, как зернышки, появлялись в её горстях, и она их переливала из ладони в ладонь, перекатывала, разглядывала и даже как бы пробовала на вес. Я догадываюсь, откуда у неё могла такая привычка появиться. В нашей редакции работал Толя Загородний, я была редактором его спорной и сложной вещи «Суд да дело». Когда мы с ним обсуждали текст, то он точно также переливал слова из ладони в ладонь. Но вначале была его книга, а потом уже появилась Вера в редакции. Следовательно, это она от него переняла такую манеру. Ничего не скажешь: привычка полезная и красивая. Но часто её такой тщательный отбор слов переходил в самолюбование и похвальбу, что всегда меня тяготило в беседе. Я проявляла нетерпение, хотелось развивать тему, но Вера к этому относилась всегда одинаково – беседа наша завершалась. Я не думаю, что это было разыгрываемо, словно роли в спектакле, это – характеры. То, что у Фрейда называется подкоркой. И объясняется очень просто: хвастунов никто не любит. Мне было неинтересно. И она уже не могла поддерживать разговор, поскольку не встречала «оваций». Что ни говори, но создавать себе реноме талантливого литератора она умела, и до сих пор это делает блестяще.
Мы собирались с Верой вдвоем редко, но было всё же, было. И я потом всегда удивлялась, почему это я так с ней разоткровенничалась, ведь мы не были не то что закадычными, но просто хорошими подругами. У Веры был свой круг, у меня – свой. Она всегда была в компании с Надеждой Черновой и Любовью Шашковой. Так они и дружили: Вера, Надежда, Любовь. Две поэтессы и одна начинающая писательница. А я для них со своими муками творчества была ноль. Но всё же Вера меня вдохновляла к писательству. Я ей как-то пожаловалась, что не получается с книгой ничего. Она махнула рукой и сказала:
– Видела бы ты, сколько у меня писем из разных изданий с отказами накопилось, – целая гора.
Тогда ещё было принято в редакциях «толстых» журналов давать письменные ответы авторам, и в газетах в два конца работали отделы писем. Я посмотрела дома на свою тощую пачку отказов из разных журналов и вдохновилась: у меня ещё всё впереди, ещё могу писать и посылать свои рассказы, куда только захочу.
Любили мы с Верой поговорить о жизни. Я как-то пошла к ней в гости, она недалеко от меня жила. Я теперь это так смутно припоминаю. Я была в красном топе и на мне была какого-то сине-бирюзового цвета юбка – странные «заскоки» памяти: помню такую ерунду и не помню, когда в издательстве появилась Вера. Было жарко. Мы с ней пили кофе и, кажется, курили. Я, вся в слезах и соплях, рассказывала ей про Мосина и нашу не сложившуюся с ним жизнь. Это было для меня больным и животрепещущим делом. Она спрашивала:
– Ну, а у тебя есть кто-нибудь?
– Да нет… Я же кроме него никого вокруг не видела.
– Да, Катя, бабы гибнут на чистоте, – горячилась Вера, – если бы ты тоже погуливала, то у тебя бы просто совести не хватило устраивать ему допросы, где это он по ночам шляется. Да и незачем тебе это было бы знать.
Эти слова я очень хорошо запомнила. Но когда спустя лет двадцать, я ей в письме об этом напомнила, она мне ответила, что неправда это, она так говорить не могла. Это странное свойство памяти: помнить, что сказали другие, и не помнить, что ты говорил сам.
В связи с философской глубиной её творчества, – а я не сомневаюсь, что это в изобилии присутствует в прозе Галактионовой, – хочу вспомнить эпизод, который у меня отчего-то ассоциируется со знойной алма-атинской улицей, по которой мы шли к ней домой. Нам так не терпелось начать разговор о высоком и вечном, что ещё на пыльной, залитой летним жаром дороге, Вера завела беседу о Евангелии. Но как мне было поддерживать беседу, если я тогда еще не читала Библии. Это же было советское время, мы не были приучены ни в церковь ходить, ни книги мудрые читать. Да и где их было брать? На днях смотрела на канале «Культура» выступление главного библиотекаря страны, так он поведал, что ни Библии, ни Евангелия, ни других религиозных книг просто так взять и почитать было невозможно. Библиотека ухитрилась их поставить в раздел «Легенды», кто бы ещё догадался искать там Библию. Но Вера ведь где-то взяла... Как раз о том, что мы не читали Библии, у меня есть юмористический рассказ «Юдифь».
Вера, словно фехтовальщица манипулирующая шпагой, самозабвенно цитировала нетленные строки и поражала меня своими познаниями.
– В Евангелии от Иоанна сказано: «Вначале было слово, и слово было от Бога, и слово было Бог» – ведь в этом все споры философов теряются.
А дальше пошло перекладывание слов с ладони на ладонь, ощупывание каждой буквы и прислушивание к каждому произнесенному звуку. Казалось, она любуется сказанным. Я перестала замечать и жар алма-атинской улицы, и все неровности на дороге. Осталась только Вера, моё тайное ею восхищение и музыка этой вечной формулы Начала: ...слово было Бог.
– У тебя оно есть? – спросила я, робко надеясь хотя бы одним глазом взглянуть на это чудо.
– Евангелие? Нет, я только могла немного с ним поработать.
В тот момент я просто её обожала – для меня люди, которые знают и сами достигают того, чего не знала и не достигла я, стоили очень дорого. Потом я, стесняясь и стыдясь своей дремучести, попросила Евангелие у нашего критика Виктора Бадикова, тоже «моего» автора, поскольку мы с ним выпускали его сборник критических статей. Он мне Евангелие принес, у него был этот драгоценный томик, и ему не жалко было мне его дать на время.
Я открыла «От Иоанна» и припала к магическим словам: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог...» – как жаждущий припадает к живительной влаге. И понять то, что я влачу своё существование без драгоценной святой воды помогла мне Вера и её любовь производить сильное впечатление на собеседника. Отчего же было начинать такой сложный и серьезный разговор посреди улицы? Но для творческой натуры, наверное, не важно, где и когда она выдаст свою новую мысль.
Вера приехала в Алма-Ату из Уральска, где у неё оставались друзья и знакомые. Но самым знакомым из знакомых, самым другом из друзей был у неё тогда ещё начинающий прозаик Геннадий Доронин. Она много рассказывала о нём, называла его никак не иначе, как Геночка Доронин. Этого Геночку Доронина стал с нетерпением и интересом ожидать весь женский состав нашей редакции русской литературы издательства «Жазушы». У него выходила в свет первая книга в молодежном издательстве «Жалын», называлась она «Старый друг уезжает». Он приехал, судя по дате на подаренной мне книге, аккурат в день моего рождения. Это было первое наше знакомство, состоявшееся в 1986 году. А весной 1987 года он приезжал, чтобы сдать рукопись новой книги в наше издательство, называлась она «Пятый десяток». По поводу этого названия Вера выдала остроту:
– Пятый десяток... Чего? – Яиц?!
Это была не злая, вполне приемлемая шутка, у Геночки хватало мудрости не обижаться. Когда он приехал, я тоже стала называть его только Геночка Доронин. Он не был, как теперь говорят, плейбоем, или дамским угодником. Никакой озабоченности противоположным полом я в нём не усмотрела. Но от него исходила необыкновенная обаятельность мудрого и доброго человека. К нему просто тянуло как магнитом, и называть его хотелось так же, как и Вера его называла. По одному этому её другу можно было и о ней судить, как о человеке интересном и ярком, если следовать пословице «Скажи мне, кто твой друг...».
Геночка Доронин имел тонкое чувство юмора, а для меня это всегда было и остается одним из высших критериев оценки человека. К сожалению, я не знаю, как сложилась его литературная карьера, где он сейчас. Хотя по приезду в Воронеж мы с ним обменялись письмами, он мне даже подарил свою вторую книгу, прислав её почтой сюда в Воронеж, и как у нас с ним прекратились отношения, я уже не помню. Скорее кто-то кому-то не ответил на письмо.
Из коллекции:
«Милая Катя, желаю тебе всего самого лучшего – счастья, здоровья, любви», – так написал он мне в своей книге «Старый друг уезжает».
Его письма, дружеские, с последними новостями, с его юмором, были мне очень нужны в Воронеже, когда я надолго «выпала из обоймы» и впала в депрессию.
«Здравствуй, милая Катюша! ...Как твои дела? Как здоровье на новом месте? Как там у вас в России? Крепите ли интернациональную дружбу с чукчами, хантами, манси и народами мокша? Вот так же и у нас...
...Все издательские дела страшно отвлекают от работы, выбивают из колеи. То нужно перепечатывать, то вычитывать, то сокращать – и т.д. и т.п. ... Пиши, твой Доронин». (По штемпелю 31.01.89.)
Я привожу сокращенно первое письмо, из которого видно, что он уже и мой друг хороший; что его чувство юмора не покинуло даже в то время, когда начался сплошной ералаш в республике. И его отзыв о работе над изданием книг, которая не так уж и проста, как многие представляют, при этом он – человек со стороны: – «Я совершенно не искушен в издательских делах, поэтому допускаю, что выглядят мои потуги смешно... Не знаю, будете ли Вы моим редактором или нет, пишу для того, чтобы выговориться...» – писал он мне ещё в 1986 году в издательство из Уральска в Алма-Ату.
Три месяца с небольшим спустя, в Воронеж пришло ещё письмо от Доронина, где он сообщает «милой Катерине» радостную весть, что книгу сдали в производство, он уже получил часть гонорара. «Работается очень трудно, как будто что-то потеряно... Просто хандра. Но не такая, когда ничего не хочется делать. Хочется, но не получается...
Был в гостях у Галактионовой и её мужа Михайлова – у них всё пристойно, заставлено книгами и посудой", – не без иронии написал наш общий друг 9 мая 1989 года.
Один из эпизодов моего общения с Верой Галактионовой, теперь очень милых моему сердцу, как раз связан с проводами Геночки Доронина из Алма-Аты в Уральск. Так совпало, что он уезжал за день до того, как я должна была уехать в Москву во Всесоюзный институт повышения квалификации работников печати, где мне предстояла учёба со 2 апреля по 16 мая 1987 года. На работе мы этого обучения всегда ждали с нетерпением и принимали эту полуторамесячную командировку в столицу как награду. Я уже сильно болела, и мне наш главный бухгалтер Надежда Константиновна дружески советовала не ездить. А я вбила себе в голову, что только эта поездка в Москву изменит резко мою жизнь. Я ведь жила уже одна с детьми и рутина так меня засосала, что мне необходимы были новые впечатления.
Был конец марта. Для вечеринки, или как теперь говорят, тусовки, Вера предложила собраться у меня дома. Я не возражала, хотя вечный недостаток средств несколько меня озадачил. Но как-то мы нашли счастливое решение. Дети спали в детской, отделенной от общей комнаты длинным коридором, шум им не должен был мешать. Кроме Веры и Геночки Доронина были ещё два человека, которых я абсолютно не знала и даже не помню, как их зовут. Это сотрудники телевидения не то из Усть-Каменогорска, не то из Павлодара. Они были знакомыми Веры. Кроме того, довольно известный критик, часто публиковавшийся в «Литературной газете», Рустем Джангужин осчастливил моё жилище своим присутствием; ещё – Алёна Швыдко – наш младший редактор, очень милая и обаятельная юная женщина, ожидающая в то время ребенка.
Мы собрались не застолья ради, а, как я поняла, Вере необходимо было поговорить с Рустемом. Повод – это проводы. Все каламбурили, рассказывали какие-то смешные истории. Геночка Доронин проводил рукой по Алёниному большому животу и спрашивал:
– Как там наш ребенок?
Это всем отчего-то нравилось, но громче всех смеялась Вера. Смех был, что называется гомерический: с хрипотцой от курения. Джангужин рассказывал, как он жил в Москве, где-то на «Академической», по утрам бегал, и к нему всегда цеплялась большая собака, и не давала заниматься пробежками. Как-то он не выдержал и спросил у хозяйки собаки:
– Это ваш муж?
На что та нашлась:
– Нет, это мой пёс, а мой муж – свинья!
И опять «го-го-го!» Веры было громче всех. В детской с просонья заплакала моя семилетняя дочь Алина. Я к ней пошла, чтобы выяснить, в чём дело.
– Мама, почему эта тётя так страшно смеётся? – Алина вся в слезах прижалась ко мне. – Это баба-Яга?
– Спи, доченька, тётя скоро уйдет.
Вера с Джангужиным о чем-то увлеченно беседовали. Потом к ним присоединился Геночка Доронин. Обсуждался вопрос рецензирования его рукописи. Гости с периферии рассказывали что-то о новых съемках на телевидении. Геночке надо было ехать на вокзал. Мы с ним договорились, что когда я буду проезжать через Уральск, он придёт ко мне в вагон и принесет яблок и чёрной икры. На том и расстались, со смехом и шутками. Сутки спустя я с детьми на поезде отправилась в Москву. Через два дня пути в Уральске, когда нам надо уже было обновить съестные припасы, явился Геночка Доронин. Он принес в купе пакет с яблоками, извинился, что ничего не вышло с чёрной икрой. Дети очень удивились, что такой добрый дядя угостил нас яблоками. Поезд вот-вот должен был отправиться, Геночка Доронин уже был у выхода и через весь вагон прокричал мне:
– Дорогая, береги наших детей!
Я ему улыбнулась на прощание, дети махали руками изо всех сил. Наверное, они серьёзно решили, что теперь это будет их папа. А шутка Геночки Доронина, как и его доброта, запомнилась мне на всю жизнь. И тут как не быть благодарной Вере за такое счастливое знакомство? В Москве я передала детей с рук на руки родственникам, которые увезли их к себе в Орел, а я осталась в столице на курсах.
После моего отъезда из Алма-Аты я вела очень интенсивную и обширную переписку с моими друзьями, знакомыми, коллегами, которых у меня там осталось много. Наш младший редактор Алена Швыдко писала мне:
«Каждое утро проезжаю мимо твоего дома, предаюсь элегическим воспоминаниям, которые, как и все воспоминания, подернуты розовым флёром – это я о том времени, когда рядом были Толик [Загородний], Верка [Галактионова], ты, Олег [Слободчиков], и даже непонятно, отчего мы время от времени портили друг другу кровь…».
Было дело: малопонятная запись в моем красном блокноте:
«14 июня 1984 г. Объяснение с В.Г. [Верой Галактионовой (?)]. 15 июня: Но рез-т все тот же. Ну и Бог с ней. Гусь свинье, конечно, не товарищ».
Что-то мы с ней должны были выяснить.
В этом же письме Алена написала:
«Имела я беседу и с Огневым по твоему поводу. Он заверил меня, что с твоим составительством всё в порядке, просто книгу ещё не пустили в издательский процесс, но она твердо стоит на будущий год».
Тут я вспомнила и об этом эпизоде в моей жизни, который случился не без участия Веры Галактионовой.
Когда они с Черновой высказывали свои предположения, чем бы мне заниматься, кроме стихов, которые, на их взгляд, у меня были плохими, Вера, как более душевная и деятельная женщина, сделала мне предложение взять на себя составление двух томов по домашнему рукоделию. Ей кто-то предложил в издательстве «Онер» («Искусство») эту работу, но у неё другие планы.
– Тебе ведь нужно заработать, соглашайся, я поговорю с Огневым, – сказала мне Вера.
Конечно же, я согласилась и была ей очень благодарна за протекцию. Валерий Петрович Огнев был одним из руководителей этого издательства. Объём двух томов был большим, едва ли не 50 листов, а сделать надо было такую работу очень быстро. Я почти год была занята только этими делами: не вылезала из пушкинской библиотеки, каждый свободный час печатала на машинке. Да так усердно печатала, что сломала литеру «п», пока искала мастера отремонтировать, пришлось купить новую машинку, что для меня было весьма накладно, так как пришлось выложить два моих оклада – 300 рублей. Дети спрашивали, зачем я так много работаю, а я им отвечала:
– Не мешайте мне, я печатаю деньги!
Когда они гуляли во дворе, соседка снизу Лена Нетёсова допытывалась, что это делает их мама, потому что она всегда слышит стук машинки. Мои дети с таинственным видом сообщали ей, что мама печатает деньги.
Книга должна была быть энциклопедией «Искусство в вашем доме». Но мой отъезд не дал мне возможности держать процесс под контролем, и всю мою работу испортила редактор издательства Валерия Марченко. У меня также сохранилась переписка с нею. Не знаю, издала ли она эту работу, но теперь это уже не интересно. Я ничего не получила, рукопись мне вернули. Было горько и обидно. Но к Вере Галактионовой это уже не имеет никакого отношения. То, что Верочка искренне желала мне помочь, это очевидно, и я ей за это всегда благодарна.
После того небольшого «раута» у меня дома наши отношения с Верой никак не развивались. На курсах в Москве я оказалась вместе с редактором из молодежного издательства «Жалын» Леной Кузьминой. Мы с ней там очень подружились, у нас много интересных воспоминаний. Но это, как говорится, совсем другая история. Когда мы прилетели в Алма-Ату, мы еще некоторое время дружили. Она собиралась замуж. Как я поняла, у неё было два кандидата: один поэт, которого она не называла, а другой Виктор Овсянников, её бывший коллега по редакции. Как-то она мне проговорилась, что поэта у неё отбивает Галактионова. Дальше на меня свалилась такая тяжелая болезнь, что я думала о смерти всё чаще и чаще. Ясно, что я не могла быть в курсе всех редакционных дел и сплетен. Ко мне в больницу приходили коллеги. От них я узнала, что Лена вышла замуж за Овсянникова, а Вера – за поэта Валерия Михайлова. А дальше я Верочку упустила из виду.
В 1988 году я переехала в Воронеж, состояние моё было сложное. В Ртищеве меня встречал отец, он буквально на руках вынес меня из вагона. Мне лучше не становилось. Дети уже год жили у моих родителей в Калаче. Иногда мне приходили письма от моих бывших коллег из Алма-Аты. Позднее Лена Шкловская, наш самый профессиональный корректор, писала мне из Чикаго, где к тому времени обосновалась её семья:
«Вера Галактионова с Валер. Михайловым были в Москве, они продали 3-к. кв-ру недалеко от нашей. Но за те деньги, конечно, немыслимо приобрести что-ниб. в Москве».
Об этом же в письме писательницы Надежды Георгиевны Поведёнок, моей доброй приятельницы, от 30.11.91:
«Вера Галактионова вместе с Михайловым перебралась в Москву, что она там, как и где, ничего не знаю. Они продали квартиру за валюту какой-то фирме (Так говорят.)».
Потом ещё Н.Г. Поведёнок присылала мне в 1993 году открытку с новостями, в том числе и этой:
«Писала я тебе, нет, что Вера Г. живет в общежитии Литинститута?», а кто-то говорил, что она там работает не то вахтером, не то куратором курса. Больше я о ней долго-долго ничего не знала и не слышала.
Совсем случайно, и не так давно, я услышала по местному радио уже с середины передачу о литературе. Выступала какая-то писательница. Она рассказывала, над чем работает. Много было похвальбы, я даже подумала радио выключить. Но писательница говорила так, будто перекладывала слова из ладони в ладонь, словно перебирала семена для посева. Вот это да! Ну, как бы я могла это выключить? Это же Вера! И я не ошиблась. С Верой Григорьевной Галактионовой беседовала корреспондент областного радио. На радио звонить было уже поздно, передача шла после 18 часов. На другой день я немедленно позвонила в редакцию, связалась с журналисткой (не помню уже, как её звали), стала просить дать мне телефон Веры Галактионовой. Мне не смогли помочь. Дали телефон какого-то продюсера; продюсер работал в Москве в издательстве; в издательстве не было ни продюсера на месте, ни Веры. Я опять звонила на радио, опять просила дать ещё какой-нибудь телефон, допытывалась у корреспондентки, как же Вера Григорьевна выглядит. Я совсем потеряла голову от радости, что услышала о моей давней алма-атинской знакомой. В этой же передаче выступал ещё и Слава Дёгтев, наш воронежский писатель, с которым мы были знакомы. Я позвонила ему, спросила, хорошо ли он знает Веру Галактионову. Он и дал мне телефон Веры. Но её долго не было в Москве, я уже решила, что Слава дал не тот телефон. И только осенью на том конце трубки я услышала такой знакомый и такой желанный для меня голос.
Наш первый разговор был таким, как будто две самые закадычные подруги, не видевшиеся сто лет, встретились. Вера тоже не скрывала своей радости. Увы, только в тот раз она и проявила свою слабость. Остальные наши беседы по телефону были довольно сдержанными за счёт её какой-то холодности. Мне не понятна эта её сухость. Наверное, это несовместимость наших гороскопов даёт о себе знать. А может, я её не так поняла. Думаю, что это простить ей можно: ведь она – звезда. Первая «Отчизны верная дочь» – лауреат премии «Отчизны верные сыны». Это тоже требует усидчивости, времени и, главное, – таланта. Кое-что мы с ней всё-таки обсудили. И что там у неё с личной жизнью, и поскорбели о Нине Шмидт, жене поэта Александра Шмидта, умершей в Германии «под ножом» врачей, вспомнили о Руфи Мееровне Тамариной, тоже ушедшей недавно от нас…
Вера сказала, что в Москве они с мужем устроились хорошо, поскольку муж был помощником депутата, но теперь уже это – пройденный этап. Михайлов отбыл в Алма-Ату. Она же с другим Михайловым (уж не родственником ли) – актёром – пишет книгу.
Несколько раз я звонила ей. Всегда занята, всегда сидящая внутри произведения.
– А сижу я в нём от двух до семи лет… – сказала она мне.
Мне это очень нравится: профессиональная литература дама ревнивая – отпускать не хочет и делить с кем-то не может.
Я сказала Вере, что написала воспоминания об Алма-Ате, об издательстве.
– Зачем ты туда лезешь? Это уже никому не нужно! – как-то даже резко сказала она. – Все давно сидят в других обоймах, другими делами занимаются…
Я невольно её сравниваю с воронежским поэтом Виктором Панкратовым. Год назад я ему сказала, что написала мемуары. Реакция была однозначной:
– Это хорошо. Слово памяти – на вес золота.
Я думаю, когда у человека нет мучительной боли за своё прошлое, то забывать его нельзя: наше прошлое – наш корень, на котором выросло наше настоящее и завязывается наше будущее.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ: "ПОЕЗД ИЗ ПРОЖИТОГО «УЖЕ» В НЕИЗВЕСТНОЕ «ЕЩЁ»" http://www.proza.ru/2012/03/24/386