К О Г Д А Р Е К И Т Е К Л И В Г О Р У
ВОСПОМИНАНИЯ О ТОМ, ЧЕГО МНОГИЕ НЕ ЗАМЕТИЛИ
Роман-эссе
М.А. Булгаков говорил,
что он ненавидит редакторов,
и будет ненавидеть их всю жизнь.
Не все редакторы одинаковы.
Анатолию Яковлевичу Загороднему,
моему первому учителю в редакторской работе,
посвящаю.
Автор
МОЙ ДРУГ ИРАНБЕК
Говоря о своём увлечении Пушкиным, я не могу не вспомнить человека, который всех более настроил меня заняться исследованием пушкинской жизни. Это поэт, казахский большой поэт. Иранбек Оразбаев. Мое пламенное увлечение Пушкиным началось тогда, когда мой коллега по работе в издательстве «Жазушы», казахский поэт, зашел к нам в редакцию, улыбнулся и протянул мне белый лист бумаги, сложенный вчетверо.
– Прочти, когда я выйду, – сказал он как-то загадочно и даже немного интригующе.
Я развернула лист. Красивым почерком, какой не может быть у мужчины (но это было именно его рукой написано, потом он мне дарил все свои сборники стихов, выходившие как на казахском, так и на русском языках, как в Алма-Ате, так и в Москве, – все они были подписаны так же красиво и очень оригинально), на белом листе было написано:
Я знаю, век уж мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с Вами вновь увижусь я...
И больше ничего.
Отчего-то захотелось принять написанное на свой счет. Я была молода… А в молодости мы все красивые, дерзкие, претенциозные… Но как было можно зачесть пушкинские строки на свой счет! Только вот эти стихи так взбудоражили мое душевное спокойствие, что дома я достала с полки «Евгения Онегина» и стала искать эти строки. Мне показалось, что поэт писал их только для меня... Ах, жаль, но наваждение длилось всего лишь какое-то мгновение! Но это было именно то, чудное, мгновение, о котором Пушкин писал, вдохновленный образом любимой женщины. Что ни говори, а Иранбек в то время был мастером разыгрывать своих коллег-женщин.
А что же роман? Он был вновь перечитан, хотя и бегло, но совсем по-новому, с абсолютно иной точки зрения, контрастно отличающейся от школьной забубенной необходимости. И уже «мой дядя самых честных правил» был уже и моим родственником, и сам «молодой повеса» как бы засел где-то глубоко во мне со своими мыслями и волнениями. И все, что он хотел делать, уже не было так безразлично и чуждо мне как раньше, когда надо было обязательно – «от сих и до сих» – вызубрить стишок. Вот что сделал этот странный молодой казахский поэт, решив смутить меня такими великолепными строчками нашего потрясающего Пушкина.
Я была молода и совсем уже свободна сердцем, так отчего же я не могла увлечься этим неожиданным вовсе для меня подарком судьбы. Тем более что это были с моей стороны какие-то дружески-нежные переживания, какие могут себе иногда позволить зрелые, обремененные различными обязанностями люди. А женщина, терзаемая чувством одиночества и мыслями о предательстве, совершённом близким человеком, и подавно.
Иранбек, так его звали, читал мне свои стихи по-казахски, но видя, что я ничего не понимаю, объяснял все просто, почти на пальцах.
Например, так он говорил об одиночестве: «Солнце на небе тоже думает, что оно одиноко, но когда наступает ночь, мы видим, что это не так. Луна думает, что она одинока. Но сколько рядом звезд!» И после этого я, придя домой, сочиняла стихи про солнце и себя, одинокую, как луна. Или еще один образ, который меня удивил. Иранбек рассказывал, что он родом из Кзыл-Орды, а там, как известно, только пески вокруг. И вот через всю пустыню на песке отпечаток большого сердца, а рядом сердце поменьше – это верблюд с верблюдицей прошли бок о бок, а их следы – словно отпечатки сердец. Образность его воззрений меня вдохновляла. Он разбудил во мне давно усохшее чувство стиха, и я начала писать. Почти вся моя любовная лирика вдохновлена им, и естественно, что много есть строчек, посвященных ему. Хотя это весьма странно, потому что я не сгорала страстью к нему, мне абсолютно не было комфортно с ним наедине, я не хотела никаких более близких отношений, и даже не ревновала к его двум женам: законной и «рабочей». Но вот стихи писала ежедневно. Что он такого сделал? Какие струны души моей задел этот искусный мастер игры на домбре? Наверное, никто так откровенно и необычно не выказывал мне своего восхищения. А он сказал. Я читала ему свои стихи, он находил их прекрасными и желал перевести на свой язык.
Как-то сидели мы с ним на лавочке во время обеденного перерыва. Прогуляться после душного и жаркого кабинета в тени деревьев на Гагаринском проспекте всегда было приятно. Иногда кто-нибудь еще составлял нам компанию, как правило – это были его казахские коллеги. А тут мы сидели вдвоем на лавочке и разговаривали, как всегда, о поэзии, Иранбек одаривал меня своими замечательными образами. Перед нами по другую сторону пешеходной дорожки росли два пирамидальных тополя: один высокий, другой тянулся за ним, но пониже. Иранбек сказал:
– Смотри, вон ты и я: тот, что повыше – это я. Ты – рядом.
Стоит ли говорить, что сам такой образ – это уже целое стихотворение. Придя домой, я только записала:
В тишине, где цветы на бульваре,
Где к столбу притулилась скамья,
Там два тополя тянутся в паре:
Справа – ты, слева – я.
Наши дружеские отношения и взаимная симпатия не мешали ему рассказывать мне о своих двух женах: одна была законной, с которой он жил и имел много детей, а другая была нашей коллегой, работала в соседнем издательстве, и он мне часто демонстрировал, как они трогательно ухаживали друг за другом во время обеда в служебной столовой.
Из коллекции:
А потом он приносил мне листки со стихами и дарил книжки с такими, например, надписями:
«Екатерина Ивановна! Я Вас больше жизни люблю! Чего же еще?» Свою первую книгу «Царь слова» на казахском языке он подарил мне 5 октября 1982 года.
Думаю, ему нравилось наблюдать за моей реакцией. Впервые Иранбек сам заставил меня обратить на него внимание. Я шла по длинному коридору нашего издательства, когда он встретил меня возле холла и сказал:
– Люблю…
Потом, увидев, что я опешила от его нахальства, продолжил, как ни в чем не бывало:
– жить… Жить люблю!
Засмеялся и пошел в свой кабинет казахской поэзии, где он тогда работал.
Он мне говорил, что хотя многоженства в нашей великой стране нет, но у казахов свои обычаи. Но все же что-то мне не очень нравились такие его отношения с женщинами. Я не до конца верила, что его законная жена знала о его второй, «рабочей» жене. И если вдруг мои эти строки кому-то доставят беспокойство, то надо учитывать, что было это более четверти века назад. Срок вполне достаточный, чтобы приобрести мудрость и спокойствие.
Кстати:
Мне приснился как-то странный сон: будто я заштопывала моему другу казахскому поэту Иранбеку синий свитер возле запястий. В перерыв, встретившись с ним в столовой, я ему поведала об этом сне и спросила, что это может означать. Он пожал плечами. Заулыбался и указал на женщину, сидевшую за столом неподалеку, как на свою вторую жену. Она явно ждала, когда он принесет ей поднос с едой.
На следующий день Иранбек вызвал меня из кабинета в холл, взял мои руки в свои и стал их целовать. Я уже привыкла к его некоторым вольностям по отношению к женщинам-коллегам, но это было слишком. Но он не дал мне выплеснуть свое возмущение. Он целовал мои руки и приговаривал:
– Спасибо тебе, спасибо! Эти руки спасли моего сына.
Я не понимала его, пыталась высвободить свои руки и требовала объяснений.
– Ты же сама мне свой сон рассказала. Ты штопала рукава моего свитера. Вчера мой сын упал на стекло и порезал вены на руках. Было много крови, «скорая» долго ехала. Но его спасли, благодаря тебе, твоему сну!
Мурашки забегали от кистей рук – вверх, к предплечью, по спине. Я тоже поверила в мистическое спасение его сына! Ведь во сне я хорошо заштопала рваные рукава свитера Иранбека, отца несчастного мальчика. А если вспомнить русскую пословицу о своей рубашке, которая ближе к телу, то можно сказать, что и свой свитер – что сын родной.
Он приглашал меня в национальный общепит – то ли ресторан, то ли недешевое кафе. Это заведение называлось «Кумызхана», располагалось в самом центре Алма-Аты, возле Новой площади. С виду это была обычная казахская юрта из войлока. Я ни за что не хотела туда идти с ним вдвоем, тогда он нашел простой и естественный выход. Пришел к нам в редакцию и пригласил нас с Райханой, нашим младшим редактором, пообедать вместе. Райхан согласилась и сказала, что я не должна отказываться. Ресторан был в стилизованной разукрашенной юрте, мы сидели на красивых кошмах, ели жуткое на вид, но необыкновенно вкусное, бурдючное сало, тонко и аккуратно нарезанное, что-то еще, я уже не помню. Но главным номером был кумыс. Его принесли в керамической супнице, и половник был едва ли не фарфоровым. Дали кесешки – маленькие пиалы. И тут Иранбек попросил внимательно за ним смотреть и слушать, как кумыс начнет петь. Наш друг взял в руки половник и стал так размешивать напиток, будто наполнял бесконечно глубокий сосуд. Вначале это пойло стонало и хрипело, булькало и сипело, а потом, от постоянного переливания из половника в сосуд нескончаемо длинной струей, кумыс начал превращаться в легкий пенистый, и самое удивительное – звонкий и звенящий, как струны восточного музыкального инструмента, напиток богов.
– Ты слышишь? – Иранбек зачарованно и упоительно вслушивался в звуки, кипевшие в сосуде. – Ты слышишь, как он поет?! Теперь его можно пить!
Райхан, искушенная во всех обычаях своего народа, проворно взяла у меня из рук пустую кесешку, подставила под струю.
– Пей! – сказала она. – Пей, пока он поет!
Это похоже было на колдовство. Какое-то чародейство, участницей которого мне посчастливилось стать. Никаких тостов, никаких долгих подборов нужных слов и ненужного пафоса. Мы пили этот терпкий, кисловатый напиток, утоляя жажду и спасаясь от жары. У нас отчего-то беседа пошла легко и непринужденно, и никто не считал нужным соблюдать степенство и держать расстояние. Кумыс эти недостатки общения устранил легко и опьяняюще, так же, как и сам он действовал на мою голову. Я поздно поняла, что слегка затуманились мои глаза, и закружилась голова. Ах! Да как это можно – опьянеть от молочного напитка!? Чудеса! У Райхан блестели глаза, она была истинной восточной красавицей.
Иранбек взял домбру и что-то сыграл. Я была потрясена всем увиденным, услышанным и даже съеденным. Мне срочно надо было выйти на свежий воздух. Это посещение кумысханы с моими коллегами по работе я запомнила на всю жизнь. Такого роскошного общения с казахами, к сожалению, у меня больше никогда не было. Потом я пыталась покупать кумыс в бутылках, даже мы с детьми его с удовольствием пили. Мой девятилетний сын неизменно при этом кричал: «Я сейчас заржу, как жеребенок!» Да и мне тоже отчего-то хотелось взбодриться, почувствовать себя молодой кобылицей и помчаться по степи…
Опасный напиток! С тайным смыслом. Порождающий не обуздываемые желания. Такого в средней полосе России пить не станут.
Как-то он дал мне подстрочник стихотворения о Пушкине, которое я перевела по-своему. Хотя я читала еще два перевода этого стихотворения.
У Марата Акчурина, переводчика стихов Иранбека, это звучит так:
Порою вижу Пушкина с глубокой
Остывшей раной, думая со вздохом:
«Он, может, рад был, что дуэль была,
Что проиграл ее по воле бога».
Дуэлей нет. Тень пули остается.
И с ней спина моя не расстается.
Не знаю, оглянуться ли – за мной
Смерть белая на лошади несется.
Остановясь, гляжу, как настигает –
Пускай в лицо мне глянет и узнает:
Не Пушкин я с оружием в руке,
А я – оружие, которое стреляет.
Казахстанский поэт Орынбай Жанайдаров включил в сборник «Шел степью человек» свой перевод «Дуэли» И. Оразбаева.
Пушкин... Дуэль... Дантес...
Дантес?
Он в белом...
Выпал снег в октябре.
...Я в черной кожанке...
Мой маузер здесь,
Под теплой ладонью,
На жестком бедре,
В березовой кобуре.
Дантес избегал меня в этой игре.
Он знает – я не промахнусь...
...Я целюсь, он, бледный, стоит на бугре.
Сейчас я курка коснусь!..
Я не понимаю в переводах ничего. Как-то узнала, что «Записки Пиквикского клуба» абсолютно не то, что написал сам Диккенс. Тогда в чём смысл перевода? И здесь мы видим два совсем разных стиха, вовсе не скажешь, что их написала одна рука. Да, именно три руки вершили эти строчки о Пушкине. Но какой вариант точнее выражает Иранбека? Только тот, что написал он сам, к сожалению, нам, русским, не понятный.
У меня тоже есть свой поэтический перевод с подстрочника И. Оразбаева. Точнее – два варианта, и оба мне нравятся, хотя любой переводчик-профессионал сотрет мои варианты в порошок – в крючочки, палочки и точки. А я так и не пойму, за что… Вроде бы за то, что это очень близко к словам автора. А чем это плохо?
Вот первый вариант:
Пушкин – дуэль.
Дантес – кровь...
Мне дан урок:
То не дуэль была...
И пистолета вновь
взведен курок,
И у меня совсем
плохи дела.
Дантес седлает
белого коня,
И хочет он убить.
Теперь – меня.
Что я – не Пушкин, –
знает он,
Мне смысл убийства ясен.
Ему не сдобровать.
Сквозь вереницу лет
Взведен курок.
Нацелен пистолет.
Моя рука не дрогнет.
И вот второй вариант:
Пушкин – дуэль. Дантес – кровь.
Все повторяю я вновь и вновь.
Дам я навечно себе зарок.
Запомню надолго я этот урок.
Всадник в белом на белом коне
Все угрожает как будто бы мне.
Боится предстать предо мною зримо,
Спешит, озираясь, все мимо и мимо.
Он знает, что мне ясна его суть.
И мой уж давно скрещен с ним путь.
Я сам – тот заряженный пистолет,
Не промахнусь через толщу лет.
Но всего более меня так зажгла идея отмщения, которая составляет суть стихотворения Иранбека; кто бы ни был переводчиком, она остается четко прорисованной. И еще не зная и не читая его «Дуэли» в разных переводах, только поговорив с Иранбеком об этом его стихотворении, зажегшись идеей «спасения» Пушкина, я с того момента только об этом и думала. И у меня родилась моя «Дуэль». Я не собиралась мстить за поэта и убивать Дантеса. Меня весьма вдохновило и то, что Андрею Дементьеву пришла такая мысль еще раньше:
А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасен...
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. "ПОДАРОК СУДЬБЫ" http://www.proza.ru/2012/03/17/339