КОЛОМБЕ-ЛЕ-БЕЛЬ
(весна 1429 года)
Поздним вечером возле небольшого постоялого двора на самой окраине Коломбе-ле-Бель, что расположился почти посередине между Нанси и Вокулёром, остановился маленький отряд. Старшим явно был молодой человек, одетый в чёрный бархатный камзол, чёрную же шляпу с большой серебряной пряжкой и меховой плащ.
Его спутники старательно изображали слуг не самого знатного дворянина, который то ли просто путешествует, то ли едет в Нанси по делам. Однако переговаривались приезжие не так крикливо, как любая другая прислуга, вооружены были отменно и действовали без суеты и бестолковости, как люди, явно привычные к строгому порядку, какой бывает в домах очень и очень высокородных господ.
Опытный глаз хозяина сразу разделил их по ранжиру: этот оруженосец, значит - дворянин, этот паж, этот конюх… Равно как и подметил потертые доспехами дорогие седла, серебряные шпоры на молодом господине и его очень не простой взгляд.
Так не смотрят местные дворянчики, у которых больше приятелей, чем слуг. Так не смотрят бургундцы, с их фальшиво-наглой манерой обшаривать глазами всё вокруг в поисках поживы. Обычные люди вообще не умеют смотреть будто ничто им не нужено, потому что всё имеют уже по праву рождения. А этот молодой человек смотрел именно так... И было в нем еще кое-что, с чем на своем постоялом дворе хозяин встречался редко, но когда встречался - чувствовал сразу, как бегающая по улице собака чует приближение грозы. Взгляд его источал власть. Настоящую, крепкую, окутывающую его даже против его желания.
«Уж не зять ли это его светлости герцога Карла?», - подумал хозяин, почти падая в поклоне. – «Коли он - надо подать лучшее вино. Люди говорят, мессир Рене не скупится, когда бывает доволен».
- Изволите откушать, господин? Или желаете просто отдохнуть за хорошим вином? Могу предложить отменное анжуйское.
- Воды, - коротко бросил молодой человек, проходя мимо хозяина в обеденный зал и озираясь. – Другие путники у тебя есть?
- С этим нынче плохо, господин. Те, кого гонит нужда, на постоялые дворы не тратятся, а иные ездить боятся.
- Это хорошо.
Молодой человек сел на скамью, широко раздвинув ноги и растопырив локти упершихся в колени рук, как это делают привычные к доспехам рыцари.
- Я заплачу за наш постой двойную цену, если до завтра ты больше никого на свой двор не пустишь.
- Помилуй Бог, сударь, кого и пускать-то! Нынче даже бургундцы не заглядывают. Как сняли осаду с Вокулёра, так и они, хвала пресвятой Богородице, ушли на ту сторону…
Хозяин махнул рукой туда, где по его мнению располагалась крепость. Потом взял со скамьи с кухонной утварью обожженную глиняную кружку и до краев налил её водой из высокого кувшина.
- Грабили сильно? – спросил молодой человек, принимая воду.
- Нет. У нас не очень – спаси Господи герцога Карла и пошли ему доброго здоровья – а в той стороне, - хозяин снова махнул в направлении Вокулёра, - там много деревень пожгли.
Тут ведущая на улицу дверь распахнулась и впустила еще одного господина.
«Этот пожиже будет», - мысленно определил себе статус вошедшего хозяин, бросая беглый взгляд на поношенную обувь, замахрившийся по низу плащ и шляпу с подобранным обычной медной пряжкой колпаком. В присутствии молодого человека новый господин шляпу снял, и открылась изрядно заросшая, но все еще видимая тонзура. Хозяин машинально перекрестился, однако, споткнувшись о суровый взгляд господина, неловко затеребил поднятой рукой застежку на своей куртке.
- Не принести ли все-таки еды? – робко спросил он.
- Мои люди обо всем позаботятся.
Молодой человек отставил кружку и кивком головы выпроводил хозяина за дверь.
- Проходите, господин Экуй, садитесь, - не столько пригласил, сколько приказал он вошедшему, когда в комнате никого, кроме них, не осталось.
- Здесь мы с вами расстаемся, а я все еще не знаю, какое дело желает мне поручить её светлость, - хмуро произнес Экуй, проходя и усаживаясь на другую скамью.
- Сейчас и узнаете. Только сначала пускай нам все же принесут еду…
Бывший секретарь Кошона устало опустил голову.
С того самого дня, как он привез документ, выкраденный у епископа, и с той минуты, как герцогиня Анжуйская поручила его заботам пары солдат из охраны замка в Пуатье, о Гийоме Экуе словно забыли. Не настолько, конечно, чтобы не давать ему пить и есть, или не выпускать изредка на прогулки по окрестностям, но достаточно, чтобы - как он думал - при упоминании имени Экуя недоуменно поднять брови и спросить: «А кто это?».
Первые дни преподобный терпеливо ждал. Потом злился, все больше свирепея от мысли к мысли, которые неизменно заканчивались клятвой отомстить. При этом даже самому себе он не уточнял - кому и за что. Потом устал, смирился и дал последнюю клятву: как только о нем вспомнят и решат отпустить - уйти в монастырь и замаливать свой грех до конца жизни.
О другом исходе Экуй не думал, справедливо полагая, что лишить жизни его могли сразу же, а коль он до сих пор жив - значит, не сочли нужным. Как не посчитали нужным и воспользоваться его услугами. «Видно, мне по-прежнему не доверяют, держат под замком для того, чтобы не смог предупредить Кошона, - размышлял преподобный. – Но, как бы там ни было, рано или поздно наступит день, когда мадам герцогине надоест кормить меня за свой счет, и эти двери откроются не только для прогулки…».
Двери, действительно, открылись.
В один прекрасный день в келью, где содержали Экуя, Иоланда Анжуйская явилась сама, причем с таким видом, словно только вчера отправила его сюда со стражниками, которым теперь велела ждать снаружи. Сама же безо всякой брезгливости - той, что можно было ждать от дамы её положения - присела на грубый табурет возле окна и заговорила деловито, хотя и несколько отчужденно:
- Итак, господин Экуй, ваше время пришло. Если вы действительно таковы, каким желаете казаться, то отменно исполните поручение, которое я намерена вам доверить.
Преподобный хотел было по привычке поклониться, и вдруг не нашел в себе достаточного почтения. Долгие дни обидного забвения и бесконечных раздумий об уходе в монастырь сделали его отрешённым до безразличия почти ко всему.
Поэтому, ответив герцогине долгим взглядом, он усмехнулся и произнес уже даже без горечи:
- Не понимаю, мадам, как вы можете доверить мне что-либо, не веря до конца.
- Я мало кому верю «до конца». И вам бы не поверила, не получи я подтверждения тому, о чем вы рассказали… Впрочем, разговоры о доверии можно пропустить: у меня не так много свободного времени, чтобы тратить его на пустое. Ограничимся простым вопросом - хотите вы помогать мне или желаете остаться здесь и дальше? Но теперь уже в качестве работника, скажем, при конюшне, потому что, как понимаете, ни отпустить, ни кормить вас просто так я себе позволить не могу.
Веки Экуя дрогнули. Согласие остаться здесь ставило знак равенства между работой на конюшне замка и недавней клятвой замаливать свой грех в монастыре. Только теперь всё это выглядело какой-то глупой обидой на фоне более старой клятвы – отомстить Кошону и остановить его гнусную деятельность, перепутав планы его и герцога Бургундского. Это всегда казалось Экую высокой целью, а высокая цель детских обид не достойна.
- Я желаю помогать вам, ваша светлость, - выдавил он.
- Отлично. Тогда хорошенько подумайте, что вам будет нужно для долгого пути и передайте свои пожелания с человеком, который зайдет к вам через час.
- А поручение? – встревожился преподобный, видя, что герцогиня встала и, кажется, готова уйти.
- Узнаете позднее. Пока следует хорошо подготовиться… Кстати, - она замерла уже на пороге, - умеете ли вы стричь волосы?
Не ожидавший такого вопроса, Экуй беспомощно развел руками.
- Нет… Впрочем, премудрость небольшая.
- Выстригать тонзуры – возможно. Но я хочу, чтобы вы научились подстригать волосы хорошо, и научились бы этому в самые короткие сроки.
- Зачем?
- Чтобы определить вас на службу…
С этими словами мадам Иоланда вышла, оставив бедного монаха ломать голову, к кому и зачем его хотят отправить в качестве цирюльника.
Пришедший через час секретарь герцогини привел с собой сердитого мужчину, к поясу которого были подвешены собранные в пучки конские волосы. Пока Экуй диктовал всё, что может понадобиться ему в пути, мужчина этот безучастно стоял в стороне, но, едва секретарь со списком ушел, выставил на середину кельи табурет и, сунув преподобному в руку тяжелые ножницы, велел ровно отстричь конские волосы, которые снял с пояса и теперь держал перед носом Экуя растянутыми на специальной веревке. Монах несколько раз неловко резанул, но вышло плохо и косо. Мужичина молча осмотрел, что получилось, и, не меняясь в лице, отвесил «ученику» беззлобный, но ощутимый подзатыльник. Потом велел пробовать снова…
Через три дня обучения Экуй мог вполне сносно выстричь ровный или закругленный край на любых волосах. Вместо похвалы услышал от сурового учителя, что этого довольно, и больше уроков не было.
А еще через два дня, оснащенный всем необходимым и целым набором инструментов, в число которых входили щипцы для вырывания зубов и кривые иглы для зашивания ран, новоявленный «цирюльник Гийом» выехал из ворот Пуатье в составе свиты Рене Анжуйского, который заехал навестить матушку и теперь возвращался в Нанси.
Дорога предстояла долгая, однако Экуя это даже радовало: ему было о чем подумать...
Накануне поздно вечером мадам Иоланда удостоила теперь уже бывшего монаха последней аудиенции.
- С герцогом Рене вы доедете до Лотарингии, где и получите подробные указания, - говорила она без особого участия, но и не сурово. - А я сейчас хочу сказать только одно: нежелание посвящать вас во все подробности дела здесь не должно восприниматься вами, как недоверие. Всего лишь предосторожность, потому что тайна слишком велика. Мне не нужны помощники, не понимающие цели, которой следует достичь. Так что на момент расставания с герцогом он не просто скажет вам, что нужно делать, но и объяснит, зачем это нужно.
Герцогиня отвернулась, чтобы посмотреть в окно, за которым еще перекликались какие-то люди, заканчивая приготовления к отъезду.
- Как круги по воде... - пробормотала она, явно отвечая собственным невысказанным мыслям. - Будь это возможно, я бы не посвящала в эту тайну никого, кроме уже посвященных. Но, к сожалению, чем ближе развязка, тем больших откровений она требует, и я должна предупредить: там, на месте, после того, как всё будет сказано, передумать вам уже не позволят.
- А если я все же передумаю? – мрачно спросил Экуй.
- Вас отпустят.
Тон, с которым герцогиня произнесла эти слова, был совершенно безразличным, но у преподобного мурашки побежали по спине.
«Отпустят…»! В Лотарингии! Где, как у себя дома, разгуливают бесчисленные шайки бригантов или просто местных разбойников, особенно обозленных тем, что еще совсем недавно они были мирными крестьянами… Отпустить там, да еще одного, без спутников, означало отдать на волю Судьбы, которая от тех мест давно отвернулась, предоставив людские жизни полному произволу этих же разбойников и бригантов. То есть, говоря иными словами, «отпустить» там ничем не отличалось от просто «убить»…
- Значит, выбора у меня нет? – спросил Экуй.
- Он был у вас на службе Кошону, - холодно ответила герцогиня. – И три дня назад, когда я вам его предложила. Теперь же оставляю за собой право решать вашу судьбу самостоятельно, в соответствии с необходимостью. Нравится вам или нет, но позволить жить человеку, предавшему один раз и не уверенному, сможет ли он удержать себя от нового предательства, я права не имею. Слишком многое поставлено на карту. И вы сами могли бы об этом догадаться, видя, что я снизошла до объяснений, которые вообще не должна была давать тому, кто не так давно страдал от недоверия к своей персоне.
Экуй, заметно пристыженный, низко поклонился.
- Можете верить моей благодарности, ваша светлость, - сказал он.
И, получив дозволение удалиться, всю ночь просидел в своей келье без сна, старательно примиряя свою душу с новым поворотом в жизни.
Долгий путь от Пуатье до Коломбе-ле-Бель прошел гладко, без происшествий, если, конечно, не считать происшествием мелкую стычку с отрядом жалких разбойников недалеко от Шомона. Переодетые обычными слугами солдаты без потерь и особых усилий одержали победу, не оставив в живых почти никого. И преподобный Экуй, который впервые в жизни не просто взял в руки оружие, но и пустил его в ход, долго стоял над телом мертвого парня в лохмотьях, убитого им больше от испуга, чем по злобе.
Стоял оцепенело и думал, что всё это страшное вряд ли может вершиться по воле Бога. Но раз это вершится, и вершится, и вершится, значит, чья-то злая воля сильнее Божьей. И не святые отцы, вроде монахов из Мо, а высокие рангом епископы -такие, как Кошон - определяют этим вот парням, родившимся для мирной сельской жизни, и разбойную дорогу, и бесславную смерть.
- Не ты, так тебя, - сказал, проходя мимо один из солдат, хлопнув Экуя по плечу и выведя его из оцепенения.
Преподобный вздохнул, поднял глаза и встретился взглядом с Рене Анжуйским, уже сидевшим в седле и внимательно следившим за ним с высоты своего положения.
- Думаете, он так же стоял бы над вами? – спросил Рене.
- Кто знает, кому из нас сейчас легче, - ответил Экуй. – Если бы вы позволили похоронить их, ваша светлость…
- Мы не хороним разбойников. Мои солдаты вряд ли поймут ваш порыв, как понимаю я.
- И всё же, не отказывайте людям в милосердии, - упрямо выговорил монах. – Прикажите похоронить убитых.
- Милосердие из-под палки? - усмехнулся Рене.
- Лучше так, чем зло, принятое сердцем.
- У нас нет на это времени, господин Экуй… Впрочем, если желаете, можете задержаться здесь и похоронить своего. Я не возражаю.
С этими словами Рене отпустил поводья и неторопливо поехал прочь. А Экуй с коротким вздохом поискал глазами, чем бы можно было выкопать могилу, и, вытащив из руки какого-то мертвого разбойника вполне пригодный топор, принялся расковыривать теплую податливую землю.
Солдат – тот, что проходил мимо – глянув на преподобного, откровенно засмеялся. Но другой, постарше, перекрестился, опустил ногу, занесенную на стремя, с ругательством выдернул из крепления на седле дорожную лопату и пошел помогать. За ним двинулись еще двое.
- Ваша светлость, а нам что делать? – спросил, догоняя Рене, один из пажей.
- Я вам не хозяин там, где вступает в силу закон Божий, - пожал плечами молодой человек.
Обернувшись через плечо, он с откровенным интересом понаблюдал за копающим могилу Экуем, потом перекинул ногу через седло и легко спрыгнул на землю.
- Покарауль коня, - крикнул оруженосцу, бросая ему поводья.- Немного отдохну, пока есть время…
Прямо на траве расстелив свой плащ, Рене удобно устроился в стороне от копающих, обратил лицо к густо-синему закатному небу и в который уже раз с гордостью, смешанной с непреходящим удивлением, подумал о матери.
Мадам Иоланда снова не ошиблась. Человек, который готовился предать, вел бы себя угодливо, предупредительно и сам бы всех торопил, желая быстрее достичь места, где ему откроют, наконец, для чего привезли в Лотарингию. В лучшем случае вел бы себя тихо, не привлекая внимания, как делают те, кто похитрее. А этот словно сам себя убеждал, что еще не потерян для жизни, которую избрал, став священником.
И удовлетворенный Рене решил при первой же оказии написать матери и успокоить – Экую можно довериться.
* * *
Из трех плетеных корзин была извлечена вся оставшаяся походная снедь. Часть её Рене велел отослать своему отряду, а часть оставить, но сам к еде не притронулся. Не стал есть и преподобный Экуй, терпеливо пережидавший, когда расторопные солдаты опустошат корзины и уберутся прочь в предвкушении ужина. На приглашающий жест Рене он только отрицательно мотнул головой, продолжая теребить снятую шляпу и ожидая предстоящих объяснений, как приговора.
- Вы чего-то боитесь, Экуй? – спросил молодой человек.
Он выплеснул из кружки остатки воды, налил себе привезенного вина, видимо, явно не доверяя словам хозяина о превосходном анжуйском, выпил, но ответа так и не дождался. Только неопределенное пожатие плеч показало Рене, что его вопрос был услышан.
Экуй и сам не понимал, почему так нервничает. Подслушанные разговоры между Кошоном и герцогом Бургундским, кое-что замеченное в Пуатье, намеки Рене во время совместного пути и вся эта таинственность казались ему лишь колыханием тяжелого полога, за которым было скрыто нечто огромное и пугающее. Нечто, способное выжечь в нём остатки прежней веры и ничего не дать взамен...
Он вдруг подумал, что предпочел бы просто выполнять всё, что от него потребуют, не вникая в детали, но вдохновляя себя простой мыслью, что просто может, наконец, помешать Кошону.
- Давайте к делу, ваша светлость, - тихо пробормотал Экуй, когда отмалчиваться стало уже совсем неучтиво. – Я боюсь только одного – не справиться.
- Совсем не стыдный страх, - без усмешки заметил Рене. – Но - к делу, так к делу.
Молодой человек взял со скамьи прямоугольный кожаный сверток и, вытащив ремешок из петель, положил его развернутым на стол перед Экуем. Внутри оказалась дощечка с прикрепленными к ней письмами для коменданта крепости Вокулёр, в которых неизвестные Экую люди расписывали мессиру де Бодрикур таланты «цирюльника Гийома», заверяя, что лучшего он в эти тяжкие времена вряд ли найдет.
- Что это значит? – спросил монах.
- Это значит, что прежний цирюльник господина Бодрикура, якобы напуганный осадой, покинул крепость и рыцарь ищет нового, потому что страдает зубными болями и раздражениями на коже. Эти письма – ваши рекомендации. Можете не волноваться, люди, которые их дали, в любой момент лично подтвердят каждое слово. Но, уверен, этого не потребуется. Насколько я знаю господина де Бодрикур - он не слишком привередлив в отношении своей внешности, зато терпеть не может зубную боль. Вы хорошо себя проявите, если в первый же день своей службы предложите ему это…
Рене вытащил из-под ворота камзола длинный шнурок, на котором висел узкий флакон длиной в половину ладони.
- Двух капель на кубок с каким-нибудь питьем будет достаточно.
Экуй сглотнул.
- Это яд?
- Зачем? – вскинул брови Рене. – Мы дорожим господином Бодрикуром, и это действительно лекарство. Оно поможет гораздо лучше примочек из дубовой коры, которыми рыцаря пользовали до сих пор, так что вами сразу будут довольны. А дальше постарайтесь сделать так, чтобы к вашему мнению еще и прислушивались. Господин комендант очень любит прислушиваться…
- Для чего это нужно?
- Для того дня, когда к воротам Вокулёра подойдет некая девушка… Она назовется Жанной, и вы ни в коем случае не должны пропустить момент её появления, Экуй! Девушку необходимо провести к Бодрикуру так, чтобы об этом узнало как можно больше народа, и заставить самого коменданта выполнить всё, о чем она попросит.
- Заставить? – переспросил Экуй. – И это должен сделать я - простой цирюльник?!
- Именно.
- Но почему? Господин де Бодрикур предан нашему молодому королю Шарлю… Мадам герцогиня может ему просто приказать!
Рене молча смотрел в лицо преподобному, ничем не показывая, что раздражен или гневается. Он словно ждал чего-то, какого-то понимания…
- Кто эта девушка? – тихо спросил Экуй.
- Она?… Скажем так – она простая крестьянка.
Глаза монаха расширились.
- Лотарингская Дева! – прошептал он, наконец-то всё понимая и вспоминая разговоры о какой-то девочке из Домреми и свои подозрения о незаконнорожденной королевской дочери. – Так она появилась?!
- Еще нет, - мягко заметил Рене. – Лотарингская Дева явится только когда родится абсолютная вера в неё, никак не раньше. И вера эта должна возникнуть здесь: не просто в Лотарингии, а именно в крепости, которая выстояла целую осаду в отличие от других городов, потому что одна осталась верной дофину и за то получила Господнюю благодать. Именно отсюда должна начать свой путь новая Спасительница. И господин де Бодрикур должен поверить в неё не по приказу.
- Я понял! – восторженно прошептал Экуй.
Покров с тайны пал. Но то огромное и пугающее, чего монах так страшился в начале разговора, оказалось настоящим спасением из мутного омута, в который была погружена его душа все последние дни.
Новое волнение, радостное и гордое поднималось в нем, сбрасывая с себя сомнения, озлобленность и невозможность понять и простить.
- Передайте герцогине, сударь... ваша светлость... передайте, что я... я благодарен!
Продолжение:
http://www.proza.ru/2011/10/21/1544