часть 1 http://www.proza.ru/2011/06/20/891
Ч А С Т Ь II. Ф У Р М А Н О В
1
На двух боевых санях-розвальнях наш вооружённый отряд подъехал к месту, где должен был располагаться крупный населённый пункт Порт-Артур с той загадочной «халупой» на окраине, в которой оборвалась цепь событий, описанных комиссаром Ф.Клычковым, но никакого поселения не обнаружили. Никаких остатков, никаких признаков жилья: ни печной трубы, ни плетня, ни бревна, ни замёрзшего тела. Кругом только странно спёкшаяся, чёрная, угрюмая земля, на которую даже снег не хотел падать. Полозья скользили по ней, как по накатанному льду.
Бойцы по моей команде, похватав винтовки наперевес, спрыгнули с облучков и стали обыскивать всю огромную поляну, где, судя по картам, должно быть поселение, ковырять валенками и пробовать штыками в поисках хоть какого-нибудь следа, но везде натыкались лишь на стылую и гладкую, как надгробный гранит, землю. Обшарили все холмы и балки вокруг, заглянули даже в лес – ничего. Только снег, снег и снег. Село словно под землю провалилось. «Ну, началось», – подумал я нехорошее, а вслух крикнул сквозь пургу помощнику Сашке Попову, начинающему писателю, сидевшему на козлах:
– Серафимыч, тут рядом за какую-то Соломифиху или Соломоновку недавно бой был. Глянь по карте. Надо двигать туда.
Попов, хоть и выглядел много старше меня по возрасту, но слушался беспрекословно и никогда не спорил: ещё бы - раз ординарцем назначен, так и не спорь. Он тут же высунул полированную, как костяной набалдашник, голову с красным носом из огромного ворота бараньего тулупа, скинул меховую рукавицу с тонкой белой руки и развернул на станине пулемёта полевую карту.
– Да, кубыть бачу. Исть тута, Дмытрый Андрэич, шо-то таке. Слонихинская, мабуть. Всего полверсты к югу. Он за тим бугром.
Слонихино мы застали на месте. Полсотни домов с полсотней жителей: правда, всё бабы, да ребятня. По русскому обычаю они сразу высыпали со дворов, плотным бубликом сжали наш приехавший вооруженный отряд и стали беззвучно плакать, поглядывая из-подо лбов с ужасом и любопытством. В толпе мелькнуло знакомое, милое, долгожданное лицо, и я с усилием отвёл глаза, чтобы не выдать себя. Вперёд протиснулся трясущийся, старый-престарый дед в круглых очочках, залепленныых грязно-розовыми бумажками, с бородой ниже пояса и морщинистым, как сухофрукт, лицом.
– Слышь, старый, – взял я быка за рога: миндальничать было некогда, – ты тут не член Совета?
– А вы какова оттенку-то будете? – не по станичному ответствовал дед на вопрос вопросом. - Что-то не разгляжу.
– Не боись, дед, не бирюзовые.
– Ну-тко и я не член. Дед Петро меня кличут. Мороз фамилия.
– Понял. А где народ-то, дед Мороз? Где все мужики?
– Убыли, господин-товарищ командир, биться за щастье народа. Сибирь-матушку покорять…
– Чего? – я даже слегка растерялся. – Какую Сибирь?
– Дык знамо какую. Вон енту, што за Урал-рекой.
Я начал жалеть, что даром теряю время.
– И кого же они покорять убыли? Не князя Кучума, случаем?
– А кто ить кого, стало быть. Врагов везде много...
– Как это? Они что, в разные стороны разошлись?
– А то нет. На все четыре стороны, как положено.
Мозг обдало ледяным огнём, но я не подал виду. Вот оно! Где-то совсем близко! Неделю назад именно клычковские навязчивые видения заставили меня поверить в реальность героя народных баек о Чапае и вырвали меня из уютного кабинета в эту стылую степь. Мальчик Федя, похоже, библию-то и в руках толком не держал, а Иезекииля практически цитирует: Меркабы, Ковчеги, космические колесницы, животные с четырьмя ликами... Как же там, в подлинике… «И вот, бурный ветер шёл от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, а из его середины как бы свет пламени – и подобие четырёх животных… И они шли, каждое в ту сторону, которая перед его лицом; куда дух хотел идти, туда и шли; во время своего шествия не оборачивались. И огонь ходил между ними, и молния исходила из огня. И быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния. Когда они шли, шли на все четыре стороны…»
– А комдив Чапай в какую из сторон ушёл? – безразличным тоном спросил я старика.
– Какой-такой Чепай? Это шарманщик, что ли? Давненько не слыхивали…
Бабы и детвора, до этого замершие недвижно, вдруг разом замотали головами, подтверждая.
– Ну, лады. Пусть не Чапай. А вот при Ермаке Тимофеиче, или там при Степане Тимофеиче, -- я не смог удержаться, не пошутить, -- или ещё при ком, вы комиссара такого, Фёдора, не видали? В кожанке с наганом?
– Не, с наганом не видали. А вот без нагана – был тут такой. С чемоданчиком. Долго в халупе прятался. А намедни, после боя, он с французом ушёл.
– Чё ещё за француз?
– Шут ё знат. Геварой кличут.
– Чё? Гевара?
– Он. Вождь, однако. Складно за свободу гутарит. Хоть и непонятно… Одно слово – герой! Куды хошь за ним – хошь в огонь, хошь в полымя!
– Знал я одного Гевару. На архитектора пошёл учиться, придурок, когда вокруг мировая революция бушует... И за кого ж этот ваш Гевара воюет? Иностранные слова говорил?
– Да нет. Всё больше по матери...
– Значит, за белых. И сколько с ним ушли и куда?
– Так только давеча. Акурат опосля боя, как весь народ всколыхнулся... Эти к западу подалися. Сабель мужички с ним прихватили сорок четыре штуки, пулемётов три и пушку одну.
Терять времени больше было нельзя, но и выступать, не дождавшись обоза – смахивало на безрассудство. Я сунул разговорчивому деду в руки книжицу Устава коммунистической партии и дал бойцам сигнал к умеренному обобществлению на базе строжайшего контроля.
2
Да, кидаться, сломя голову, за этой тёмной французской лошадкой стало бы непростительным ухарством, достойным, разве что, Чапая. И дело не в малочисленности нашего отряда: каждый из семи моих отборных бойцов являлся комиссаром, а это дорогого стоило. Кроме того, в состав экспедиции, не считая меня и двух моих ординарцев – Попова-Серафимыча, да археолога Костика Тренёва, входили ещё три настоящих, проверенных ткача, каждый из которых стоил по меньшей мере дюжины бывалых рубак. Но мощь наша была не обычного, физического плана, а более тонких свойств: она выражалась в невиданной силе революционного духа, закалённого многолетней подпольной борьбой и питающегося неукротимой верой в третий Интернационал, ЦЧК и лично Розу Люксембург. Поэтому и главное наше оружие сильно отличалось от обычного вооружения всех этих партизанских формирований: оно было идеологического поражения.
Этот наш секретный козырь обладал страшной разрушительной силой, способной поразить и деморализовать любые силы противника любой масти, кроме, конечно, красной. Он был лёгок, компактен, не требовал ухода и убирался всего в трёх обычных кибитках на санной базе, которые мобильно, почти без отставания, двигались за передовым отрядом. Уже к концу обеда обоз с наглухо задраенными брезентами прибыл в Саломахино, и мы, прихватив с собой в качестве проводников разговорчивого деда Мороза, его внука, смышлёного пацанёнка Павлика, и бойкую дивчину, на которую я скрытно указал бойцам, сразу же двинули обратно, к чёрной проплешине, оставшейся от Порт-Артура.
Поднявшись на соломихинский бугор мы увидели её всю: гигантская проталина посредине заснеженного поля оказалась совершенно правильной, округлой формы. Какое странное природное явление! Вот она, загадочная русская природа-матушка! Вокруг природного феномена весь снег был истоптан моими бойцами, но теперь, сверху, стали видны еле заметные пунктиры волочений и примятостей, радиально расходящихся на четыре стороны света. В болтовне слепого полоумного деда содержалось зерно какой-то тёмной истины. Мы резво устремились в западном направлении, по ещё не до конца заметённым следам боевиков Гевары. По характеру неровного следа, его оставляла, похоже, та грозная пушка, которая неминуемо должна была обернуться для неприятеля обузой и давала шансы быстро его настигнуть.
Сами белые со своим героическим самозванцем меня, естественно, не интересовали. Главной задачей момента было изловить отступника Фёдора – единственного надёжного свидетеля реального существования Чапая. Только он мог привести нас к конечной цели - сверхгерою народного эпоса и идентифицировать его: из наших лишь Федька один видел Васильваныча в лицо, слышал его голос. Какова бы ни оказалась глубина падения Клычкова в бездну предательства, но он уже успел побывать красным комиссаром, а это – навсегда. Никуда ему теперь не деться от товарищей, и хочешь ли, нет, придётся соответствовать... А там по обстоятельствам.
Странным, даже чудесным, образом, облик знаменитого Чапая, до сих пор от меня ускользал. Никаких особых примет, кроме пресловутых усов, чёрной бурки и серебряной шашки, под которые подходили с десяток других народных героев. Не сохранилось ни фотографии, ни портрета, ни профессионального описания, а те, что имелись, совершенно противоречили друг другу. Листовки, газеты и редакции, печатавшие его изображения, непонятным образом, исчезали, закрывались, взрывались, не оставляя даже оттисков и клише. В хибаре Порт-Артура, я так надеялся обнаружить его фото, и тут фиаско – село сквозь землю пропало. Вся та народная масса, что носится со своим Чапаем и брешет, что видела его лично, способна только вконец запутать поиски. Этих хоть пытай – толку не будет. Каждый станет лепить что-нибудь своё… Вот как эта сломихинская контрреволюционная группа... Надо срочно поработать со взятыми ревзаложниками в индивидуальном порядке. С большевистским подходом. А Анну в первую голову требуется проверить. Год не виделись – вдруг к врагу перекинулась? Всякое бывает.
Я условным кодом мигнул Сашке Серафимычу. Он кивнул своей голой, костяной головой, чуть не уронив в сани папаху, заложил карандашом свой кожаный блокнот с крупным тиснением «Правда», и плотно подсел к нашей новой проводнице, моей смелой, шустроглазой Анне. Углубились в лес. Метель перестала, на белоснежных лесных полянках заискрилось солнце. Огромные густые ели стояли в толстых, белых, словно горностаевых, шубах.
– Побачь, Дмитро, яка добра дивка з нами йеде! – с видимым удовольствием отдыхая от писанины, слёту впрягся в оперативную работу Попов. – Здоровеньки буллы, красавица. Нэ спизнала, щё ль? Це ж я, писате…
– Ой, здрасьте, Александр Серафимович! А что вы сейчас пишете?
– Та цю! Так я тэбэ и сказав! Чи я с глузду зъихав? А вообще-то, роман «Костяной поток». Про бой в Крыму…
– А это правда, что вас в юности рядом с мучеником революции, Сашей Ульяновым, чуть не вздё… Уй, пардон… А ещё я слыхала, вы в прошлом году в большевицкую партию вступили? И вам рекомендацию сам магистр Фрунзе давал?.. А правда, что папенька ваш всю жизнь царским есаулом был? А ось люди кажуть, що вы теперь на газету «Правду» працювати?
Я немного успокоился насчёт преданности Анны делу революции, отметив не без злорадства, что неосторожного Серафимыча уже трэбо выручати, однако на выручку не успел: в разговор влез наш новенький, археолог Костик, в котором я тоже ещё не до конца уверился, что он наш на все сто. Довелось мне недавно повертеть в руках черновичок его пьески с оригинальным названием «Любовь». Конечно, идея-то там правильная, идеологически выверенная, и сам верховный архистратег литературы Анатоль Лачунский высоко её оценил: про то, как одна учительница, вставшая на путь борьбы за счастье народа, естественным образом возненавидела своего мужа-беляка. Ну, и сдала этого подлюку, как положено, в руки чека. Преодолела дамочка в себе мещанку, истинной героиней революции стала. Да ещё так гордо, когда мужа повели за угол, бросила комиссару Кошкину: «Нет, я только с нынешнего дня ваш верный товарищ». Всё кажется грамотно расставлено, очень верно изложена линия, ан грызёт какой-то червяк: либо издевается автор на самой глубине души, не осознавая того, либо совсем уж бездушный дурак. Вот и взял его с собой в поход – разобраться.
– А вы, Анечка, - быстро проговорил Костик, - Дмитрия Андреича лучше спросите: на что он сейчас материал собирает. У него тема куда актуальней…
– И правда, товарищ Фурманов! – Анна задорно блестнула глазами. – Так интересно, какие же вы нынче планы вынашиваете?
– Меня, милая Анюта, интересуют персоны, действующие на здешнем военном театре. Вы девушка умная, любознательная, тонко чувствующая, не можешь этого не знать. Кто возглавляет каждый из тех четырёх отрядов, что ушли позавчера из Соломонихи?
– Склоняюсь над вашей проницательностью, товарищ магистр. Как вы точно тех троих вычислили: Ермака со Степаном, да Гевару! Могли бы и насчёт четвёртого героя сами догадаться. Ну, не хмурьтеся, пану! Я шуткую. Это ж Емеля здешний, по кличке Пугач. На юг он двинул. И всё кричал: "Даёшь, Византию".
- Да что тут за хреновина произошла, чёрт побери, Анна?
- Знаете, Дмитрий Андреич, я – атеистка убеждённая, почти комсомолка, стремлюсь к пролеткульту... Потому не могу вам ничего о той чертовщине, что здесь третьего дня творилась, рассказать. Спрашивайте у деда Петра да у Павлика. Они революцией не крещёные – ничего не боятся.
Я сперва подумал, что Анна хочет скрыть от меня информацию, но затем дошло, что она просто не хочет при чужих. Молодец, конечно, но мне стало предельно ясно и другое: она сама подверглась тому сильнейшему воздействию, которое, похоже, накрыло тут всех, от мала до велика, и вряд ли способна холодно и беспристрастно дать оценку событиям. Более тщательный допрос деда с мальцом можно было начинать немедленно, но мне хотелось провести разговоры раздельно. Ради этого я велел трубить привал на ужин, чтобы в спокойной обстановке снять допросы о слонихинском «чуде». Первым в наши штабные розвальни усадили деда Мороза, а Павлика привязали к оглобле подальше, чтоб не подслушивал.
Наперёд отмечу, что оказалась эта мера пустой тратой времени: полуслепой дед в своих розовых, заклеенных очочках ничего такого, чему можно верить, не видел, просто наслушался поповских историй, а пацан начитался фантастических брошюрок Уэлса и Валерки Брюсова о космических пришельцах. А ещё более вероятно, что парочку эту кто-то здорово мессмерировал. КТО – вот что предстояло выяснить. И я, кажется, уже знал ответ. В сказки про боженьку на облаке или марсианинах в железных кастрюлях я заставить себя поверить никак не мог.
3
Я почувствовал настойчивую потребность в свидании с Анной. Анна Никитишна была моим давним, проверенным агентом, и не только литературным. Завербовать её удалось ещё до революции в Тифлисе, среди вони и воплей санитарного поезда, при помощи одного моего приятеля, конопатого семинариста, который нынче окопался в Кремле. С тех пор она блистательно выполняла все наши самые ответственные и опасные поручения. Так и теперь, по моей шифрованной депеше она оказалась, ещё до прибытия нашей секретной экспедиции, на том месте, где произошли, похоже, весьма важные события для судеб России, а, значит, и всего мира. И оказалась, очевидно, вовремя.
Никто в отряде не должен был знать нашу связь и потому подстроить рандэву тэт-а-тэт становилось делом не простым. Особенно учитывая специфику небольшой, замкнутой группы, состоящей сплошь из ткачей, комиссаров и писателей, где все очень внимательно приглядывались друг к другу. И всё же выход нашёлся. Второй после Саломаловки привал я специально устроил на небольшой полянке густого леса, о чём загодя предупредил Анну, воспользовавшись нашей системой скрытных мимических знаков, которые даже пристрастный наблюдатель мог принять лишь за простое заигрывание.
И вот глубокой ночью, когда все спали или делали вид, я тихо соскользнул с саней и ушёл за ельник справа, громко шелестя для конспирации листовкой. Спустя минуту от других розвальней неслышно отдалилась тёмная фигура Анны и нырнула в березняк направо. Мы встретились на пригорке под высокой разлапистой сосной, на которую я прежде указал ей троекратным высовыванием кончика языка, и обменялись жарким большевистским рукопожатием: ещё с кавказского бронированного лазарета нас связывали глубоко личные отношения, скреплённые позднее, в Москве, письменным договором о полной свободе этих отношений. Поэтому так тепло мы и встретились после долгой разлуки, и встали совсем вплотную, бок о бок, два верных товарища, взаимно чувствуя обжигающий пламень революционных сердец.
– Партпривет, Анна Никитишна! – жаром дыхнул я в розовое ушко.
– Слава цэка, Дмитрий Андреич! – тихо отозвалась Аня, задорно сверкнув глазами. – Как всегда мы с вами на самом переломном миге истории?
– Точно сказано. Прямо в глаз… Но время в обрез. Что там за история с огненным облаком и четырьмя крылатыми всадниками? Ты сама-то присутствовала?
– Обижаете, Дмитрий Андреич. Чтоб я, да не…
– Ну, давай всё по порядку. С самого начала.
– С начала-то и проще…
РАССКАЗ АНКИ
Прибыла я в Порт-Артур шесть дней назад. Сняла три маленьких комнатки в большом доме в центре у одной сочувствующей курсистки. Она мне всю здешнюю политситуацию и обрисовала. Три дня пролетели незаметно: ничего необычного. С последнего боя десять дней назад всё успокоилось. Я на рынок съездила, припасов накупила, сапожки приобрела австрийские, на меху. Народ по улицам разгуливает, на конях скачет, в кучи толпится, в небо постреливает, песни разные поёт. Кто «боже царя», кто про чёрну шапку, кто нашиды тянет. Всё, как обычно.
Сумела я со всеми местными вождями спознаться. Наших-то, красных, никого из Центра не прибыло, а другие основные силы четыре. Казаки все до единого. К примеру, два Тимофеича. Старший – Ермак – разудалый вояка, нехристь, под чёрные знамёна народ зовёт, в северные леса, солнцу и ветру, как встарь, кланяться. Брат его, Стёпка – такой же казак-разбойник, но всем колокольцы раздал: нет, говорит, здеся правды, на восток надо двигать, за Байконур. Тибет покорять. Третий, я ведь не шутила – казак Емеля Пугач, их сосед. Три войны прошёл, полмира объехал, а на Стамбул покрестился. Там на юге, говорит, тепло, там всё есть. Четвёртый герой – красавчик Гевара, местный архитектор при земском старосте. Из Европ его, как водится, выписали, а он – бунтовать. Пики всем раздал. Свободу и демократию, кричит, надо кровью добывать. И всех краснокожих да иуд на костёр. Запад нам поможет. Своих вояк во всё белое одел... С Емелей в одного боженьку верят, но как заспорили однажды: безгрешен ли Папа, так словно кошка с собакой сцепились... Народ совсем запутали.
В общем, за три дня со всеми перезнакомилась. Голову на подушку бросить некогда было. А вдруг позавчера ночью случилось такое!.. Мне, с моим атеизмом, описать это будет весьма затруднительно. А тебе, большевику, поверить – и подавно…
Утром третьего дня, ни с того, ни с сего начались стычки и потасовки между самыми отъявленными. Кто первый начал – не дознаться. Возможно, какая-то наша листовка всплыла и сработала, но буквально за час переросли столкновения в настоящий бой. Настоящее побоище с пушками и пулемётами. Трупы не успевали к дальнему оврагу свозить, ближний-то ещё с прошлого боя заполнился. Больше суток бились, а позавчера всё закончилось... вдруг...
Проснулась я среди ночи оттого, что стрельба и грохот неожиданно смолкли, а за окнами в полной тиши вспыхнул яркий свет, даже сквозь плотные шторы чуть не ослепил. Уж на что я ко всему привычна и тренирована, а обомлела. Выскочила из дома в чём была, только шубу успела накинуть, ноги – в сапоги, револьвер – запазуху. На улице народ про распри забыл, рты раззявил и в небо пялится. Я тоже взглянула и ахнула: с севера из-за леса огромное светящееся облако на посёлок летит, и скоро полнеба закрыло. Широкий такой луч в землю упёрся, а за прозрачным куполом какая-то блестящая муть клубится, молниями стреляет. И четыре сгустка внутри, а сверху пятый.
Все вдруг разом опомнились и рванули бегом из посёлка, сломя голову. Я тоже, в толпе. Не дай бог оступиться – вмиг затопчут. Вижу: впереди поток ошалевшего люда огибает что-то. Посреди улицы Федя Клычков, словно утёс, на тумбе торчит, вверх уставился, крестится и завывает громко: «Чапай, я здесь!.. Приди, чёрный господин!..» Я его с тумбы сдёрнула и за собой потащила. Вырвались мы за огороды, потом на бугор. Тут дух перевели, а к нам уж с другой стороны народ валит, из Саломётова. Этих любопытство навстречу гонит.
Зависло это ужасное облако-кастрюля над Порт-Артуром, опускаться стало. Тут так шарахнуло светом, что всех просто ослепило, а когда глаза протёрли – нет городка. Только плешь на его месте. И по четырём сторонам плешины четыре огромных штуковины металлом блестят, разным светом. Чем-то на всадников похожи, только с колёсами. Четыре ноги у каждого, четыре лица, четыре крыла и четыре колеса… И ездят сразу на все четыре стороны, не оборачиваясь… И такая силища от них! Особенно, видно, на мужские мозги действует: бросились они все с холма вниз, к этим чудищам, и двинулись за ними, словно замороченные.
Только некоторые бабы, да мальцы наваждению не поддались. Стояли мы на горке и смотрели молча, как народ на все четыре стороны уходит…»
Тут я не выдержал:
– Анка, – кричу, – маму твою! Замолчи немедля! Не могу больше эту бредятину слушать! Ты ли это? Несгибаемый атеист и проницательный разведчик? А, может, ты на тот волшебный порошочек подсела, что я тебе на непредвиденный случай выдал? А? Вон, нос-то белый какой!.. Я ж не прощу себе этого, душа моя…
Я нежно привлёк к себе вяло воспротивившуюся Анну и быстро пробежался по карманам. Так и есть: за корсажем обнаружилась круглая плоская коробочка из-под монпасье. Она была наполовину пуста. Анна сразу переменилась, сникла, растеряв весь свой девичий задор.
– Прости… Дмитрий Андреич… Ты не представляешь, каково это девушке на передовых позициях… Да ещё такое увидеть…
Я, конечно, не поверил ни единому её слову, но сдержал себя, ради дела, притворился, что простил:
– Мне нужен только Чапай. Ты меня понимаешь, душа моя? Маму не пожалею, не то, что товарища!.. Отвечай, как на духу… В глаза смотреть! Был ли здесь кто-то, кто мог быть Чапаем? Гевара?
– Исключено. У него усов нет.
– Тимофеичи?
– У них бороды.
– Ясно. Остаётся Емеля.
– И он нет. Он в академиях не бывал, даже слова такого не слышал. И на шарманке играть не умеет. Какой из него Чапай!
Я возликовал: готовил этот вопрос давно, и только ждал момент для полной неожиданности, а тут она сама проговорилась.
– Кстати. Что тут про шарманщика-то брехали...
Сработало – Анна заметно растерялась:
– Ш-шарманщик?..
– Да, которого местные Чепаем зовут.
– Откуда ж мне знать-то?.. Я же здесь только неделю…
Своим отточенным революционным чутьём я почуял, что она врёт. Это было крайне неприятно и почти невероятно, хотя что-то я предчувствовал. Верилось, всё равно, с трудом: женщины, уловленные мной однажды в сети, шли за мной до конца. Иначе и быть не могло. Что же теперь случилось? Или нет? Может за столько веков конспиративной работы накопилась во мне чрезмерная подозрительность?.. Я не стал заострять внимания, чтобы не вспугнуть.
Свидание по традиции должно было закончится интимной близостью для скрепления уз, но ничего внутри у меня не загорелось, даже не затлело. Я, конечно, легко мог бы приказать любому своему органу выполнить нужную функцию, но мне этого решительно не хотелось. Словно рядом стояла не родная, гражданская жена после долгой разлуки, а чуждый элемент. Время было упущено, я отстранился и вдруг с удивлением отметил, что Анна Никитишна, похоже, вздохнула с большим облегчением. Это оказывалось очередной неожиданной странностью, и требовало времени, чтобы разобраться.
Мы притворно горячо попрощались рукопожатием и разошлись в разные стороны. Монпасье я оставил у себя.
4
Светало, когда я, измученный, с обмороженными пальцами ног и таким же носом, вернулся к штабным саням. Среди спящих полушубков быстро нашёл то, что искал – живой белобрысый комок плоти стучал зубами под рваным стёганым армячишкой. Несильным щипком за ухо я вывел его из мучительного полузабытья. Мальчишка взвизгнул, сел и вытаращился соловыми глазами.
– Слышь, боец. Ответь мне на один вопрос. Ты за счастье народа или против?
– А то! – растирая до красноты посиневшее ухо, мгновенно сориентировался Павел.
– Тогда говори: куда шарманщик Чепай ушёл?
Паша быстро-быстро зачастил туда-сюда веками с прозрачными ресничками, стараясь сообразить, куда спрятать свои бесстыжие, но безвозвратно предающие глаза. Невооружённым прибором было видно, как ему хотелось соврать, но страх, что врать уже поздно, что он себя уже выдал, победил.
– А меня в большевики возьмут, если скажу? – решил он не отступать за бесплатно.
– Ты что, пацан? Охренел? Конечно, возьмут! Это ж наш главный реввопрос на сегодняшний момент! Тут тебе не хухры-мухры. И размусоливать неча. Берём тебя в ткачи... Ну, говори, где Чепай?
– Да он с Ермаком Тимофеичем к Урал-реке подался. На север.
– Это который князя Кучума пошёл бить?
– Ага. Сибирь-матушку освобождать. А шарманщик за ним увязался. Со своими обезьянками…
– Коих ровно четыре?
– Точно… А вы откудова, дяденька, узнали?
– Я, малец, всё знаю. Так и знай. Только проверяю. Меня обмануть нельзя – это лишь раз в жизни обманщика случается. И только на короткий миг. Усёк?.. Ну, ладушки…
Тем временем мои проворные, рабочие руки уже откинули с казённой части брезент, точным движением передёрнули затвор, досылая головной патрон в патронник, и завершилось моё назидательное ворчание оглушительной очередью по верхушкам ближних елей и ушам спящего отряда. Все разом повыскакивали из своих пригретых норок, в чём были. Я не дал им опомниться:
– Подъём, товарищи! Измена! Всем надо срочно по местам! Коней впрягать, возы вертать! Курс – на север. Убытие через две минуты. Кто не успел – в сугроб сел, до весны.
Значит, Анка мне наврала, таки. Чуяло моё чутьё. Уж не снюхалась ли она с Чапаем за эту неделю? Или ещё раньше? Как бы то ни было, а судьба её решена, и решена совсем не на небесах.
Белые вышли из лесу неожиданно. Где-то мы их, не заметив, обогнали. Хорошо, что мои ткачи успели вполне вернуться в себя и снарядиться до полной боевой готовности. Опять моё чутьё меня не подвело. Всё у меня всегда получалось вовремя и спасало в нужный момент. Что-то явно меня хранило ради чего-то большого, важного, уготовляемого подслеповатому человечеству.
Гевару я сразу узнал: он был без усов и шёл впереди твёрдым, решительным шагом, неся полощущийся по ветру на длинной крестовине бело-золотой хоругвь. За ним, так же твёрдо, бесстрашными рядами молча двигались соратники, одетые в английские френчи, сшитые на немецкие деньги в Польше. Пушку они, видимо, потеряли где-то в бескрайних снегах. Железного крылатого кентавра тоже не наблюдалось. Как и Федьки Клычкова – и тут я оказался прав. Угрюмые лица, полные ненавистью и слезами глаза. Даже шашки свои не торопились доставать. Из гордости какой-то, что ли? Или ради куражу? Какие же они, всё-таки, неисправимые, наивные интеллигенты, – печально подумалось мне.
Чехи приблизились почти вплотную, нервы у моих комиссаров напряглись до предела. Тогда я пошевелил левой кистью, и с заранее расчехлённой кибитки обоза, выставленной вперёд, поднялось наше главное секретное оружие: огромная тряпичная статуя Красного Иуды – первого легендарного борца с опиумом для народа – личный подарок нашего великого вождя масс и провидца Льва Т. Оружие сработало безупречно, хотя мне никак не удавалось до конца понять принцип его действия: белые сразу окаменели на месте – такой ужас наводила на врага эта кукла. Она выглядела совершенно живой – качала красной кудлатой головой, взмахивала руками, и вращала омерзительными круглыми глазками, прожигая мозг любого, встретившегося с ними взглядом.
Затем я шевельнул правой кистью, и с обоих боевых розвальней за моей спиной дружно ударили наши спаренные пулемёты. Через минуту всё было кончено, но помня, что простая пуля народных героев обычно не берёт, я отыскал в сугробе Гевару и добил его заострённым древком орденоносного красного знамени, взятым в агитобозе. Умирая, этот начинающий, но не достигший зенита славы, герой, можно сказать, геройчик, прошептал: «Передайте же сынке, когда подрастет: а нехай продолжае он батино дело… И нехай отмстит он за батькину кровь … этим красным чертям и врагам челове…» Мне пришлось полоснуть Гевару по горлу ребром плаката Майковского в подарочном исполнении, иначе бы нам ещё долго пришлось слушать его затянувшееся последнее слово, и мы рисковали не успеть к исполнению главной миссии.
Рядом с несостоявшимся героем Геварой-папой (несостоявшимся, потому как смерть вышла тихая, неподходящая), пришлось положить и слепого старика-обманщика, чуть не заманившего нас к чёрту на рога, и его излишне наблюдательного и амбициозного внука. Бережно зачехлив верного Иуду, экспедиция двинулась в путь.
5
Догнали мы дружину Ермака только через пять дней у самого Урала. Разведка донесла: штаб вражеского отряда разместился на крутом берегу над обрывом, на самом высоком месте, откуда далеко-далеко каждый кустик просматривается. Только в одном секторе лес мыском близко подходит. Кругом пущены конные казацкие разъезды и выставлены парные дозоры. Не спят, не курят, самогон не пьют. Подойти незамеченными, чтоб застать врасплох – ну, никак.
Впрочем, мне и не требовалось: заготовлена у меня была революционная хитрость. Нарядился и загримировался я Федькой Клычковым и, прихватив с собой Анну – очень уж мне хотелось очную ставку им с Чапаем устроить, – открыто вступил в перебранку с двумя казацкими часовыми, невидимо засевшими под корнями большой ели. Риск, конечно, имелся, но минимальный: я твёрдо помнил волшебные слова бессменного пароля, открывающие замки их простецких душ.
После голимо матерной увертюры, не имеющей никакой информационной составляющей, я решительно заявил под ёлку:
– И неча тут смозоливать! Коли надо идти – значит, идти. Ведите нас к Ермаку Тимофеичу, партизаны вы хреновы!
Под карягами возникла напряжённая пауза, затем оттуда озадаченно пробасили:
– Нам-те чё. Лишь бы дело не посрамить – то-то оно, дело-то! А вот каков-таков Ермак Тимофеич? Не знам такого. Може, вам Пулю Дуришну требо? Так враз могем представить.
Я не растерялся ни на секунду, вполне готовый к такому обороту, и это опять спасло. Или самопроизвольно включились мои могучие гипнотические ресурсы.
– Бараны, вы, бараны тёмные! На дворе революция, которая навсегда освободила гнёт трудового класса, а вы под кустом пластаетесь, как два голубка-засранца! Знать бы давно надо всем чурбакам деребздяйским, что «Ермак Тимофеич» – это партийная кличка товарища нашего Чапая…
– Так он ить рази партейнай? Это коммунист, штоль? Али большавик?
– Да нет. Интернационалист он. Вот и сама знаменитая Роза Люксембург к нему в гости пожаловала! – я указал на Анну и, видя всё ещё теплящееся в чапайцах сомнение, дожал: – Ведите же, ведите нас к нему! Я же ваш комиссар Фёдор. Вы что, не признали меня, черти? Помните, кто в обозе пулемёт искал?
– А! Ф! Так бы сразу и сказал, – из-под огромных колючих лап показались два грузных, бородатых существа в длинных белых балахонах поверх зипунов. – Айда, товарищ, с нами. И вы, гражданочка, будьте любезны.
Нас проводили к крохотной халупе, стоящей метрах в ста от обрыва, и служившей когда-то, похоже, домиком лесника. В клубах морозного пара с нетопленной веранды мы ввалились в просторную горницу, где в креслах, на стульях и кушетках, в разных непринуждённых позах сидели пятеро. Едкий сладковатый дым резанул глаза, мешая ориентироваться, но в одном из присутствующих по усам и серебряной шашке я безошибочно угадал легендарного комдива.
– Васильваныч! А вот и я! –закричал я, изо всех сил растягивая рот в ухарскую улыбищу. – Здоров командир!
Все ошарашено уставились на меня, приспустив нижние челюсти. Краем глаза я внимательно наблюдал за лицом Анны, которая почему-то ещё мешкалась в дверях, и перехватил, таки, её короткий взгляд, брошенный Чапаю. Сомнений больше не оставалось.
Чапай медленно поднялся с потёртого бархата широкого кресла в стиле ампир, незаметным движением расстегивая чехол стоящего сбоку большого квадратного ящика. Обещающе блеснул расписной бок шарманки. В углу комнаты вдруг сам собой шевельнулся на стальных колёсиках пулемёт, глянул мне прямо в лицо чёрным, загадочным глазом. С лестницы, ведущей на мезонин, послышалось хлопанье крыльев и на заскрипевшую дверцу секретера с видом лорда опустилась крупная чёрная птица и тоже направила на меня внимательный взгляд. Остальные не шелохнулись, словно куклы или трупы, что показалось неприятнее всего прочего.
Чапай подался вперёд, попав в конус света от зажженного канделябра, и я, наконец, сумел рассмотреть мифического героя во всех подробностях. Это был высокого роста детина с озорными и доверчивыми голубыми глазами, чёрными кудрями до плеч, склонный к полноте, но при этом худой неимоверно. Широкое лицо густо покрывал слой грима. Удивлял неуместностью короткий, подпоясанный линялым кушаком, балахон в красных ромбах, из-под которого торчали армейские штаны-галифе с лампасами, обжатые снизу онучами. Довершали нелепый наряд настоящие, хорошо походившие, лыковые лапти.
Но самым грубым диссонансом с привычным образом бесшабашного, удалого партизана резали глаз абсолютно не чапаевские, печальные усы, безвольно опущенные книзу, словно именно они, и только они, ведали о скорой драматической и мучительной развязке, предрешённой для их хозяина. Но как иначе: настоящий герой только тогда и становится настоящим героем, когда прилюдно примет страшные мучения. Иначе, какой он, к чёрту, герой? И чем мощнее нужен вам герой, тем мучительней и страшнее должен быть его конец. Доставка в наше заведение надёжно гарантировала бы Чапаю вечную любовь и память народа, выраженную в будущем изустном эпосе.
Я сделал вид, что ничуть не удивлён.
– Вы чё, братва, не узнали меня? Это ж я – Ф!
Мне пришлось вложить в голос всю силу убеждённости – главный мой большевистский козырь. Напряжение немного спало.
– Федька, ёптыть! Ну, ты даёшь! – Из-за спины шарманщика-комдива выскочил черномазенький, курносенький юноша с оттопыренными ушами, весь заросший короткой шерстью и похожий на вертлявую обезьянку. По внутренним ощущениям я уверенно распознал в нём Петьку Исаева-Кропоткина. – Ишь, как изменился, возмужал! А сказывали, ты с белыми ушёл…
– Нема больше белых, Петруха. Покосил я эту нечисть даве. Вот вам от меня вещдок в подарочек. – Я достал из заплечного мешка за чуб голову Гевары, затем его знаменитую хоругвь с золотыми кистями, немного подпорченную свежими бурыми пятнами, и небрежным жестом бросил трофеи на стол перед Чапаем.
– Ну, ты ваще… – немного опешил даже циничный Петька. – Герой… Чё ж нам бошки дурил, когда во время атаки пулемёт в обозе искал?..
– Погодь, Петро, – густым, властным басом пропел шарманщик, и сразу стало ясно, кто здесь всем заправляет. – Мне этот ваш обоз пох… Ты, ведь, комиссар, на ДРУГОМ деле спалился и в мой чёрный список попал. Не так ли?
– Васильваныч! Отец родной! Не губи душу грешную! Прости засранца! Слаб я был… Знашь, ить, как оно быват, в первый-то раз… Зато теперича готов искупить… Уж не посрамлю. То-то оно, дело-то! Вот, к примеру, чё у беляков надыбалось…
Войдя в роль на захлестнувшем меня на кураже, я бросил через всю гостиную Чапаю жестянку из-под монпасье. Тот ловко её поймал, отвернулся в угол, приоткрыл и попробовал, запустив внутрь палец с длинным, грязным, словно лопата, ногтем. Затем задумчиво потёр десну и вдруг всколыхнулся весь, заржал заливисто и распахнул объятия.
– Федька, сынок! Что ж ты сразу-то, чёрт?! – он сграбастал моё тело своими ручищами, так, что оно где-то хрустнуло, и долгим поцелуем впился в мои губы. Мне даже на миг показалось, что наши языки встретились. На голубом глазу блеснула предательская слеза. – Что ж ты, душу-то мне всю… Сволочь! Молодец! Я ведь верил в тебя, сукин ты кот!.. И не глядел, что ты комиссаришко, засланец красный!
– А что, товарищ комдив, в академиях-то ваших давали такие зубные порошки?.. – благодушно подначил я, уклоняясь от нового поцелуя, чувствуя, как знаменитый алмазный револьвер в широких чапайских брюках по-дружески упёрся мне в бедро. Шарманщик не дал мне закончить. Мир, утраченный по неопытности, жадности и недоумию Ф, теперь был полностью восстановлен и даже превратился в страстную, взаимную, душевную привязанность.
Наступало время решительного эндшпиля, завершающей стадии всей рисковой операции. К её началу нужно было приступать немедленно, пока жар от встречи не пошёл на убыль. Никогда я не забывал, как не прост, умён и осторожен Чапай. Как бы радушие и любовь, о которых так безуспешно грезил Клычков, и которых так легко добился я, не сменились подозрительностью. Тем более, что Анна за моей спиной вела себя далеко не лучшим образом: всё время дёргалась, подмигивала ворону и незаметно, боком смещалась в сторону шарманки. Нельзя было давать им всем ни на секунду опомниться.
– Товарищ Чапай. У меня к вам наисекретнейшее дело…
– Что ещё за дела такие, Федя? – расслабленно проговорил бродячий музыкант, не сводя с меня влюблённых глаз, то открывая, то закрывая мою баночку. – Какие дела могут теперь быть?.. Заканчиваем эту войну, робяты. Я – наверх. Сутки не беспокоить, не то башку с плеч.
– Нет, Васильваныч, погодь. – Я перегородил лестницу. – У меня в обозе, тут, за ёлкой, цельный кузовок припрятан…
– Что ж ты молчал, изверг! Веди скорей. Хочу лично принять товар…
Он резво метнулся к двери, успев вперёд меня, нечаянно толкнув в грудь Анну, и большими скачками устремился к лесу, где засели в засаде мои верные ткачи. Им была жёсткая команда: пулями в Чапая не стрелять ни в коем случае. Тем более, для героя такого уровня это совершенно бесполезное занятие. Да и комдив нам был нужен только живым.
6
Я чуть поспевал за стремительным полётом Чапая. Всё складывалось настолько удачно, что даже не верилось. Подкрадывался холодок страха: не может же быть так просто. Вдруг что-нибудь в последний момент...
Так и случилось. Одна моя маленькая авантюрная вольность в тщательно продуманном плане поставила его под угрозу краха, и эта вольность – взятая с собой на операцию женщина. Никак не хотел я ожидать подвоха с этой стороны: ведь всегда эти чертовки исправно работали на меня, без осечек и сбоев…
– Товарищ комдив! – раздался за нашими спинами надсадный крик Анны и стал быстро приближаться. Не оглядываясь, я увидел, как саженными прыжками, почти не касаясь снежного наста, нас настигала фурия в расстёгнутой, развевающейся на ветру, лисьей шубке. Почти настигла, заскользила по пятам, норовя сделать мне подсечку своим австрийским сапогом. И это жена? Где дала прокол моя незыблемая система? – Василий Иваныч! Он всё врёт!.. Нет там никакого кузовка!.. Засада там!.. Он – не Фёдор!.. Он – Фурманов!
Чапай замер прямо в воздухе, будто налетел на прозрачную стену, и медленно повернул к нам побелевшее лицо. Угрожающе ощетинились, только что мирно свисавшие, усы.
– Что скажешь, Федя?
Ох, какая же досадная выходила задержка: до точки Х, то есть до окончательной и бесповоротной точки моей победы, оставалась какая-то дюжина метров или три хороших прыжка. С той заветной точки должен был раскрыться неожиданно створ просеки, косо уходящей в лесную чащу, и становилась видна во всей ужасной красе заранее расчехлённая ткачами фигура нашего Красного Иуды, парализующая центры нервной деятельности всех разумных существ любых разновидностей. Кроме нашей красной, конечно.
– Что ты бабу-то слушаешь, командир?! – с очень искренним возмущением взорвался я, пытаясь спасти ситуацию. – Она же агент Кремля! У меня в санях, там, за ёлкой, верные доказательства… Пошли же скорей!
Я вцепился в шутовской балахон и попытался сдвинуть псевдошарманщика в сторону просеки. Как бы не так: Чапай врос лаптями в мёрзлую землю, будто пустил корни. Он обхватил мою кисть своими стальными пальцами, как тисками, и я не удержался, взвыл от дичайшей боли. Буравя мне мозг до самого затылка лучами своих голубых гиперболоидов, неживым, каменным голосом комдив отчеканил:
– Отставить трёп! Молчать обоим! – и в сторону: – Петьк! Подь-ка сюды! – Ординарец уже был тут как тут, хотя я не заметил его перемещения. Он вытянулся перед начальством статным, бравым гвардейцем, и на недавнюю волосатую мартышку совсем перестал быть похож. – Что тут происходит? Почему не доложил?
– Убей засранца, Василь Иваныч! Виноват. Хотел сюприз сделать…
– Ну! Не томи.
– Эта баба, Анка то бишь, не баба вовсе… Прости меня, сволочь – я как веселее хотел… Ты ж любишь…
– Так кто же она, мерзавец?
– Федька Клычков…
– Как Федька?! – вскричали мы с Чапаем в один голос.
– Это я его… Спасал от твоего гнева… Ты ж в гневе страшен. Не разбираешь: кто – свой, кто – чужой… Вжик шашкой по кумполу… А я проверил: тогда, после первого боя – свой стал пацан. Исправился…
– Так ты что, обалдуй, мне мужика в койку подсунул, гад? – Чапай раскатисто загоготал на всю притихшую степь. Эхо подхватило громоподобные звуки, скатило с обрыва и понесло по-над широкой гладью Урал-реки, поднимая волну. На противном берегу закачались, закивали согласно верхушки вековых сосен. – Ну, ты, чертяка – и артист! Давненько я так не ржал.
Вдруг словно острым ножом срезало развесёлую маску с его лица, обнажив гримасу злобы. Комдив молниеносно, синхронно со своей сверкнувшей грозно шашкой, оборотился в ту сторону, где только что находился я, явно желая рассмотреть мою физиономию отдельно от остального тела, но к тому времени мне уже удалось затаился в спасительном полумраке леска среди своих верных комиссаров.
– Эй, ты, крррасный блямагистррр!!! – взревел он, и дрогнула земля, и стала содрогаться ритмически, в такт его рычанию. – Нашёл, таки, меня, сссукин хххрен? Выходи, сссатана, на честный бой!
– Бомбами СП зар-ряж-жай! – тоном, не допускающим и мига промедления, скомандовал я преданным ткачам. Двенадцать моих отчаянных нукеров только и ждали приказа. У них уже всё готово – они своё дело знают от и до: главный калибр, картонная пушка пропагандистская скорострельная ППС-1К, уже собрана, только не пристреляна. – Пли!
7
Первый агитснаряд дал значительный перелёт и бесполезно распылил ценный материал саженях в полуста от пригорка, где замерла удивлённо чапайская троица. Второй пропагандистский удар ушёл сильно влево, накрыл красным информационным взрывом хибару лесника, и она не устояла – рассыпалась в труху. Высоко вверх подбросило вихрем расчехлившуюся шарманку, и ударная волна с размаху зашвырнула её аж на середину реки.
Заработали два вспомогательных картонных орудия, и дело пошло веселей. Троица на бугре перестала матюгаться и принялась лавировать между разрывами, правда, пока ещё не спеша, с достоинством. Тогда я ввёл в бой все три спаренных ствола грозных ППФ, пулемётов пропагандистских фанерных, заряженных текстами декретов СНК и манифеста. Убить до смерти они, конечно, не могли, разве что Петьку, да предателя Анну-Федю покалечить, но парализовать на время волю при прямом попадании были просто обязаны. Плотно свёрстнутые тексты, трассируя, кучно шли прямо в цель, но перед этой, словно заговорённой, тройкой вдруг отклонялись по сторонам и безвольно падали в снег бесполезными, смятыми бумажками.
Несмотря на низкую эффективность, плотность нашего огня была такой, что враг стал медленно отступать. А ведь, этот легендарный герой всегда хвастал, что никогда не драпает! Успех требовалось закрепить. Я вывел из-за ёлки Тренёва с Серафимычем, поставил на ледяной бруствер и велел изо всех сил декламировать революционные стихи. Любые, кроме своих, конечно.
– Коммунизма призрак по Европе рыскал, уходил и вновь маячил в отдаленьи... – начал хрипло выкрикивать Серафимыч.
– По всему поэтому в глуши симбирской родился обыкновенный мальчик Ленин…* – звонким, ломающимся голосом подхватил археолог Костик.
Чапай вздрогнул, запнулся о свою ногу, припал на одно колено и, видимо, ушибся. Подручные подхватили его под руки и потащили в сторону… обрыва! Похоже, мне удалось загнать в тупик этих шутов, упорно не желающих становиться ИСТИННЫМИ народными героями. Слаженным дуэтом мои ординарцы продолжили психическую атаку:
– Дыбятся страны одна за одной – рука Ильича кажет верно:
народы, вперёд – чёрный, белый, цветной – под знак Коминтерна!
Кто в черепе сотней губерний ворочал,
людьми до миллиардов полутора,
и взвешивал мир весь в течение ночи,
плевать на какое-то утро!
Мы уже не тише вод, травинок ниже –
гнев трудящихся густится в тучи.
Режет молниями Ильичёвых книжек.
Сыпет градом прокламаций кучи.
В стане противника, окопавшегося теперь на самой бровке берега стало происходить что-то неладное. В бинокль я увидел, как Анка-Федька сорвала с себя через голову лисью шубку и укутала шарманщика с головой, да ещё прижала ему ладонями уши. В щёлку из-под меха на меня с ненавистью уставились только пронзительно-голубые глаза комдива. Тогда я сам лично схватил жестяной рупор, и меня понесло:
– Если в партию сгрудились малые – сдайся, враг, замри и ляг!
Партия – рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак!
Сегодня приказчик, а завтра царства стираю в карте я!
Мозг класса, хребет класса, рабочий орган класса… пардон… вот что такое партия!
Плюнем в лицо белой слякоти, сюсюкающей о зверствах Чека!
Всем, кто не с нами нынче – скажем «пока!»
Мы – голос воли низа, рабочего низа света,
да здравствует партия и коммунизом,
да здравствует Власть Советов!
Отдышавшись, я снова припал к биноклю, чтобы оценить нанесённый противнику моральный урон. Он превзошёл ожидания – видимо, волновой поток, создаваемый рупором, разработанным по чертежам лично товарища Жердинского, превосходно справился с задачей – Чапая скрутил приступ падучей, а его помощники ничем не могли ему помочь, потому что сами лежали неподвижно на спинах и смотрели в белое небо. Казалось, это полная и окончательная победа. Я хотел уже дать команду на захват, но тут живучий партизан вдруг невероятным усилием воли прекратил конвульсии, достал из галифе свой страшный алмазный револьвер и направил в нашу сторону. Одно движение его пальца – и нас никого бы просто не стало. Просто стёрло бы из этого мира на очередное столетие. Но палец Чапаю, похоже, никак не подчинялся. Пока.
Ведь, казалось: вот он – долгожданный триумф! Неужели в очередной раз сорвётся?.. Оставалось последнее средство, и надо было срочно решаться на этот опасный шаг. Я подозвал Серафимыча с Тренёвым и отдал приказ выкатывать из леса Иуду. Чёрт с ним, что силу этого идола запрещено использовать на открытых пространствах, где могут проявиться непредсказуемые природные катаклизмы, о чём предупреждал сам товарищ Т – любой риск теперь становился оправданным. В случае чего, можно будет списать ущерб на ухарство героев. Писатели убежали исполнять.
Как только красная тряпичная голова Иуды показалась над снежной шапкой кустарника, время остановилось. Для всех, кроме нас с шарманщиком. Наши глаза встретились. Возникла неловкая пауза, вызванная патовой ситуацией. Воспользовавшись ею, я быстро отошёл к обозу и, укрывшись за лошадью, взял себя в руки. Никто не мог знать, сколько ещё нам с Чапаем осталось жить в этой жизни, и каждую секунду необходимо было использовать с максимальной пользой.
Приняв порцию успокоительно-бодрящего порошка из личного энзе, я достал свой пухлый походный гроссбух в кожаном переплёте и, как мог подробнее записал все последние события. Чтобы, в случае теперешней неудачи, все важные моменты вспомнились мне в следующем воплощении. Сейчас ставлю точку – и вперёд – будь, что будет.
Фурманов, председатель аналитического сектора Народных Героев
отдела красной пропаганды ЦЧК.
*рифмованные строки принадлежат кумиру нации – Владимиру Владимировичу.
часть III http://www.proza.ru/2011/08/08/592