часть I http://www.proza.ru/2011/06/20/891
часть II http://www.proza.ru/2011/08/08/572
Ч А С Т Ь III. Ф Р У Н З Е
1
Горячим от трения карандашом я поставил размашистую подпись, спрятал тетрадь в чемодан и выглянул из-под лошади, чтобы оценить ситуацию. За те мгновения, которые понадобились мне, чтобы сочинить подробный отчёт о последних событиях, кое-что изменилось. Чапай почти весь выбрался из-под анкиной лисьей шубы, пытаясь судорожно дотянуться до своего обронённого в снег страшного револьвера. Оборотившись назад, я увидел, что голова Иуды над кустами больше не торчит. Писатели уже повалили статую в снег и колдовали в области постамента, привязывая лыжи. Переведя взгляд выше, вдаль, я вздрогнул от неожиданности: всю степь до горизонта покрыла тёмная каша пешей толпы с вкраплениями конников и танков. Скоро стал различим гул сотен тысяч возбуждённых голосов и отдельные выкрики неясного пока политического содержания.
Впереди, на огромном вороном скакуне быстро приближался сам товарищ Арсений, тайный магистр обороны ЦЧК и мой личный друг – командарм Михась Фрунзе. Подскакав вплотную, но не спешившись, магистр навис надо мной молчащей тучей, и молчание его отозвалось в моём организме трепетанием гладких кольцевых мышц в самом нежном месте. Фрунзе заговорил, и трепетание превратилось в болезненную судорогу. Тихим, страшным, голосом он, не здороваясь, произнёс:
– Слышь, завсектор. Времена-то какие волшебные настали, а? Как всё меняется быстро! Час назад тебя комиссаром Фурманом звали, вдруг – бац! – и просто Фу. А? Каково?
– Я не понял, Миш… Я что не так сделал?
– Конь мой тебе Мишей будет, а я тебе – товарищ Фрунзе! Пока «товарищ»...
– Хрр-р-е-н-ф-срр-р! – надменно всхрапнуло избалованное животное.
– Да в чём дело-то? Я ж заманил Чапая и обложил. Всё по плану. Деваться ему некуда…
– Ты его обложил? Я тебя обложил. И чё дальше?
– Сейчас парализуем волю и назад…
– И чё до сих пор не парализовал? Кишка тонка?
– Так не берёт его ничто… И алмазный револь…
– Вот и выходит, что дурак ты, Дима. Ну, обездвижил ты его, положим, и тушку в санки бросил. А толку? Кто это увидал бы, если б я народ сюда не нагнал? Твои двенадцать писарей? – Глаза Фрунзе хитро блестели. Я уже оценил дьявольскую ловушку, в которую он меня загнал, утвердив план моих действий и заложив в него заведомый огрех, чтобы загрести жар самому. – Кто бы поверил вам в Москве, что эта безвольная скоморохова тушка – героический Чапай?
– Шарманщикова…
– Чего?.. А! Нет, Фу. Ты точно не в себе. Ты что думаешь: он по дурости этот клоунский балахон с лаптями нацепил? Просто с ума сбрендил? Да он по уму и хитрости тебе сто очков даст! Всё он наперёд просчитал! Ведь в таком виде даже идиот нам не поверит, что это и есть непобедимый, легендарный Чапай, летающий по небу в огненной туче!.. А потому, мильоны трудящихся должны лично узреть, как мы его берём тёпленького, брыкающегося! И самое лучшее, ежели он свой алмазный пистолет применит, укокошит тыщи две-три. Вот тогда величайшая слава и народная память герою на века… А может ты, Димитрий, и не дурак вовсе? Может чего похуже? Сдаётся мне, что вера в правоту нашего дела у тебя поослабла…
Магистр резко поворотил своего чёрного наглого зверя ко мне крупом, так, что мой нос чуть не упёрся ему под хвост, и зычным, раскатистым басом крикнул кому-то в толпу, украшенную красными звёздами и флажками:
– Пер-р-рекладину товь!
Сотни две шустро, наперебой бросились к ближайшей сосне и быстро её уронили. Застучали топоры, завизжали пилы. Через пару минут перекладина была готова, а ещё через минуту вкопана на том самом бугре, с которого мы только что пулемётным огнём выбили героическую троицу. Прибывший народ, выстроившийся во фрунт, встретил это событие восторженным ура. У всех горели глаза и чесались натруженные руки. Про меня, подготовившего всё это торжество, просто забыли.
Я выловил из бурлящей серо-суконной массы за скатку ближайшего бородача с умными, добрыми глазами, громче других кричавшего: «Подпалить ему, вражине, усишки-то!».
– Эй, братец, а откедова ты знашь, что он враг?
Мужик хитро сощурил глаз, оттопырил в огромном кулаке красный флажок, а другую заскорузлую пятерню впустил глубоко в пазуху.
– Дак оно в листке прописано… – Он развернул у меня под носом сложенную до осьмушки страницу из «Диалектики природы» на немецком, а ногтем другой руки что-то с хрустом раздавил на древке.
– А ты читать-то умеешь ли, дядя? – усомнился я.
– Так ить комиссар Зуйев нам прочёл... Большой человек! Человечище! Ни единого пленного казачишки мимо штыка не пропустил!
Хоть и дорожил я этой обнажено-брутальной правдой войны, но решил на сей раз, что с меня довольно – тихо отошёл в сторону и, лишённый начальством инициативы, стал молча наблюдать. Сбившийся, сросшийся в миллионнопалый кулачище народ всё больше распалялся от тесноты и ощущения собственной мощи, и требовал жертв. Расстояние между вжавшейся в сугроб лисьей шубой со снова вытарчивающим вперёд, грозно блескучим наганом, и передовыми рядами масс сокращалось, сперва неумолимо, затем всё медленнее, и, наконец, зафиксировалось в том критическом сжатии, дальше которого мог быть только взрыв. Магистр Фрунзе встал в седле в полный свой громадный рост, и с учётом рослого коня, принял размеры просто сказочного великана. Глаза его цвета яшмы засветились изнутри бешеным, революционным пламенем. Все лица с надеждой и восторгом оборотились к нему.
– Товарищи!!! Доколе мы будем терпеть! Враг не дремлет! Гидра контрреволюции отращивает всё новые щупальцы, чтоб утопить нас в крови! Отсечь их нах – наша первейшая задача, товарищи! – Возбуждение толпы ещё больше наросло. Начали всё регулярнее и дружнее постреливать «в боженьку», схватываться в жарких стычках. – Тихо там, товарищи-братья!!! Враг трудового народа подлейшим хватом пролез повсюду! Хитрым коварством втёрся даже в святая святых Революции – Интернационал! И одного такого «интернационалиста»-шкурника я вам сейчас покажу!..
Судьба Чапая была решена. Мне отчего-то вдруг стало его жаль, жаль своих титанических усилий по его розыску и захвату – это было так увлекательно! Только ради такой высокой, глобальной цели и такого азарта стоит жить и умирать. Я сделал немыслимое, и вот на самой пафосной ноте, в самый апофеоз величайшего в истории спектакля, меня грубо, цинично оттёрли в кулису! В мою душу прорвалась, вгрызлась чудовищная Пустота.
2
Я бросил прощальный взгляд, полный печали, на моего вечного визави – неуловимого Героя, непобедимого Чапая, и просто ох… опешил: вместо того, чтобы попытаться как-то спастись, применив какой-нибудь неожиданный трюк из своего богатейшего арсенала уловок, или, действительно, сохранить лицо, открыв шквальный огонь по этой кровожадной, неблагодарной толпе, дабы остаться героем хотя бы в будущем – он сбросил с головы Анкину чернобурку и пошёл вперёд, выставив перед собой растопыренные пальцы. К моей скорби добавилось глубочайшее разочарование, грозящее скорой депрессией. И этому ничтожеству я отдал лучшие столетия моей жизни?!
Командарм заметил приближающегося карлика в дурацком клетчатом балахоне ниже колен, понял, наконец, кто это, и оборвал свою речь на полуслове, направив на него распахнутый от изумления рот. У сдающегося в плен комдива-коротышки теперь почему-то не хватало двух передних зубов, в прищуренном глазу откуда-то взялся монокль без стекла, а на макушке рыжела заросшая щетинкой тонзура. Вместо лаптей ноги украшали австрийские сапоги с бисерным шитьём. Чапай, а это был, таки, несомненно он, подковылял, по-кавалерийски шаркая и приволакивая ногу, вплотную к знаменитому ткачу и бросил на снег своё страшное алмазное оружие. Толпа взревела, предвкушая.
– Готов ответить по всей строгости, ваша честь. Плоть моя немощна, но дух бодр.
– Хорошо. Но пеняй на себя. Сам так решил... Ох, прокакал ты вечную память, шарманщик!
– Посмотрим, – с достоинством ответил хромой карлик, сверкнув голубым глазом.
– Тогда всего три вопроса. И ты уличён бесповоротно. Первый: служил ли ты в царской армии?
Чапай удивлённо поднял маленькую смоляную бровь:
– Ну. Все ж тогда служили… Другой не было…
– Есть! Вопрос второй: ты, правда, внук казанского губернатора?
– Эх, ёпть… – растерялся шарманщик. – Язык мой… Ну, было дело. Только отец-то у меня, говорят, вольный циган… Увлёк девку…
– Ну, и третий вопрос: ты вождём революционных масс себя называл?
– Я?.. Нет... Это люди меня... И не революционных, а крестьянских…
– Неважно. А вот и четвёртый вопрос. На засыпку. Ты, шут гороховый, плохо про партию говорил когда?
Потупил бродячий музыкант большую буйную голову, задумался. Ничего не ответил.
– Разве не ты 18-го марта 1918 года при всех назвал красное руководство политотдела 4-го полка «белой сволочью» и «предателями»?
– Так они ж воровали…
– А разве не ты второго июля того же года выпорол при бойцах комсомольца Федорчука нагайкой?
– Так он отряд под пули…
– А разве не ты 8-го июля 1898 года в Усть-Абаканском обозвал героическую немецкую интернационалистку Клару Цеткин «жидовкой» и «шулеркой»?
– Так я ж пацаном тогда был!.. – вскинул обиженно потемневшее лицо Чапай. – И туза мы у ней тогда, в трактире, из рукава вытащили. Они с Розой обманом у нас цельную тыщу рублев выудили. Мужики им даже рыла хотели начистить, да обнаружилось, что это бабы переодетые…
Его голос становился всё тише и нерешительней, пока не перешёл в невнятное бормотание. Только свет в глазу никак не потухал, теплился.
– Вот и скажи нам теперь, Иваныч: не выходит ли по всему, что правду-матку листки-то пишут? Что враг ты, как есть, трудового народа? А особливо рабочего класса и его передового отряда – ткачей?
Тут моя желчь тоже не выдержала, и я подлил керосину в огонь, крикнул:
– И в прелюбодействе повинен! Кто Анну Никитишну при живом-то муже!..
В толпе возникло оживление.
– Тащи сюды и Анку! – крикнули голоса. – Иё тож собща судить станем!
Приволокли полупарализованную Анну, закоченевшую без верхней одежды, а, заодно, и Петьку Исаева-Кропоткина. Он снова походил на облезлую макаку, только при смерти. Свалили у ног коня Фрунзе.
– Вы знаете этого человека? – спросил их грозный пролетарский всадник. Допрашиваемые молчали, как камни, и даже пар не струился из раззинутых на небо губ.
– Неча тут смусоливать! – крикнули из толпы. – На перекладину их, кровопийц!
И множество голосов вихрем подхватили, и покатилось могутной, рокотной волной:
– Коли вешать – значит, вешать! Главное – дело не посрамить! То-то оно, дело-то! Всё одно – нетути ни выходу, ни входу!
Многие стали подбегать к глядящему затравленной собакой герою и плевать ему в лицо, и ударять по голове черенками флагов. Я тоже подошёл.
– Вот приблизился предавший меня, – вдруг равнодушным голосом объявил Чапай. – Чего тебе, несчастный сирота?
– Радуйся, Вася, – нашёлся я, приподнял, обнял шарманщика за плечи и крепко, как недавно в избушке, поцеловал в твёрдые губы. Но они остались холодными и безответными. Кольнула обида. – Пришёл твой час! Отрекись!
Кто-то грубо толкнул меня сзади. Весёлые и дурно пахнущие оборванцы в шинелях поверх полосатых нательников отобрали и повалили несопротивляющееся тело в снег, влили в разжатый рот самогонки, настоянной на курином помёте, но карлик, отведав, не захотел пить.
– Ах, ты, гад! – сказали весёлые ребята. – Кончай его, братва!
3
Вопрос был, казалось, решён теперь окончательно, но тут опять случилась неурядица. Совсем я запамятовал про Серафимыча с Тренёвым. В самый ответственный момент ужасная тряпичная статуя, взгромождённая на лыжи, выскочила нежданно из-за ёлки и стала быстро набирать самостоятельную скорость. Позади вприпрыжку спешили мои олухи-писатели и громко выкрикивали: «Орите в ружья! В пушки басите! Мы сами себе и христос и спаситель!» О, святая простота!
Иуда с разгону врезался в толпу, и в тот же миг землю потряс мощный толчок, камни по берегам Урала разселись, толстенный лёд с треском лопнул и устремился вниз по течению, а холёный конь под командармом разодрался надвое от наглой морды до кончика хвоста. Фрунзе рухнул и неуклюже забарахтался в сугробе, на глазах теряя начальственный вид, быстро усыхая и в росте, и в стати. Богатырём теперь его никто бы не посмел назвать без риска быть обвинённым в издевательстве. Оказались они с Чапаем схожи, как близнецы-братья на столе в родильном отделении. Я несколько воспрял и снова уверовал в феномен случайной справедливости здешнего мира.
Тем временем, народ вокруг Иуды стало косить словно косой, но выборочно: многие оставались на ногах, изумлённо посматривая на корчи товарищей. С севера, из-за леса появилось огромное, очень плотное, клубящееся облако. Быстро приближаясь, оно начало светиться, громыхать и выстреливать в землю ветвистые молнии. Уцелевший народ дрогнул и бросился врассыпную наутёк. Только некоторые отчаянные головы инстинктивно вскинули в небо пулемёты и открыли беспорядочный заградительный огонь.
Бешено ковыряя ножом в мёрзлой земле ямку под размер своей головы, я бросил взгляд на двух легендарных командиров. Воскресший в который уже раз, Чапай стоял во весь недюжинный свой рост и смотрел, улыбаясь добродушно в торчащие стрелами усы, под ноги, где извивалось в куче скомканного обмундирования то, что минуту назад было Красным магистром. Вдруг из-под полы френча высунулась чёрная, покрытая рыжей чешуёй, ногтястая лапа, сжимающая алмазно блеснувший страшный чапайский револьвер. Когда уж Миша успел его притырить, одному чёрту известно.
Чапай среагировал мгновенно. Он высоко подпрыгнул, спикировал на пытающиеся подняться тела своих соратников, подхватил их подмышки и огромными прыжками, петляя, устремился к обрыву. Воздух над его головой разрезал яркий луч, раздалось громкое шипение. Не обращая внимания на ударяющие вокруг разряды молний, командарм Фрунзе выбрался из-под тряпья и стремительно заструился вдогонку беглецам, посылая ужасные лучи всё точнее. В зубчатой голубой стене леса на горизонте появились ровные участки.
Забыв про опасность и почти готовую ямку, я помчался следом за ними в страхе упустить что-нибудь для истории. Троица сиганула с крутого обрыва вертикально вниз, уходя от смертельных трассеров, но потом, раскрыв над головами чернобурку, оказавшуюся чёрной буркой, ловко спланировала аж на середину реки в чёрную стылую воду, не задев ни одного ледяного тороса. Чёрное на чёрном сразу растворилось. Фрунзе залёг на бровке откоса и с упора стал поливать огнём зашипевшие, вкипевшие волны Урала, грозя сварить заживо нырнувших в глубину пловцов. Вдруг алмазный блеск револьвера в его чешуйчатых лапках принялся тускнеть, луч стал прерывистым, а затем выплюнулся вяло в последний раз и затих. Рёв злобного звериного отчаяния огласил начинающую зеленеть степь. Красный магистр свернулся в тугое кольцо, обручем скатился вниз и неподвижно замер у кромки воды в расщелине огромного треснувшего валуна.
Гроза кончилась, запахло огурцовой свежестью и весной. На противоположном, пологом берегу Урала из воды появились три сверкающие металлическим блеском на выглянувшем солнце фигуры и скрылись в камышах. Одна из них вдруг вернулась и подала мне условный знак, ударив ладонью руки по сгибу локтя другой. Совсем как Ермак Тимофеич триста с лишком лет назад, на берегу другой сибирской реки – Иртыша. Я тогда был правой рукой князя Маметкула, зятем сиьирского хана Кучума, и звался Аттик Мурза Качара.
Тот же сигнал был адресован мне, дьяку Андрюше Богданову, этим вечным атаманом казацкой вольницы под именем Степана Тимофеича и две с половиной сотни тому, с эшафота на площади в Москве. То же повторилось и полтораста лет назад, когда я, начальник карательного корпуса Иван Иваныч Михельсон, согнал его, в личине Емельяна Иваныча, с сотней казаков с крутого яра в воды Волги-матушки. И опять как-то выжил этот неистребимый степной атаман, хоть и отрубили ему, как и четырём его подельникам, голову на той же Болотной площади…
Я стоял над обрывом и смотрел на смеющегося Чапая, не испытывая ничего, даже досады оттого, что в очередной раз сорвался такой тщательный план по уловлению этого неуловимого народного кумира. И тут он запел. Неприятно-скрежещущий, металлический голос стал забирать ноты совершенно невероятной силы и высоты. Слушать это было и жутко, и как-то болезненно сладко. К песне стали присоединяться из камышей другие голоса, и скоро вся степь содрогалась от могучего звукового шквала. Чапаевцы готовились к новому бою.