Потеря в коротком промежутке времени родимой земли, в которой на каждом шагу открывались ямы от взрывов ракет, нависших над его головой подобно мечи Дамокла, потеря родимой земли в недолгой войне, в результате, которого деревни, кровы превращались в руины благодаря частым перестрелкам и ожесточающим боям, показалось ему тяжёлым и невыносимым. Аксакал не сумел уехать далеко от родимого края, где ему не суждено было помирать. Он нашёл себе убежище в санатории, расположенной на местечке Туркмен йолу Бардинского района. Комната, в которой аксакал продолжал свое жалкое существование, являлась настолько нудным и тесноватым, что старик сильно тосковал по удобству и уюту трёхкомнатного дворика, построенного в Шушинской земле, по тому саду, по тем плодам, цветочкам и широколистому ятрышнику, которых он посадил на том дворе, благодаря изнурительному труду. Потом, спустя долгое время, он, наконец, лишился и последней надежды, ради которой он всё ещё держался. Аксакал так и не сумел смириться с долей беженца. Он превратился в ночного призрака без сна и спокойствия. Среди вынужденных переселенцев были и беженцы из разных регионов Карабаха, к примеру, из Агдама и Физули, которые в отличие от старого шушинца, хотя бы при желании выезжали на «границу», откуда через колючие проволоки, выставляемые по периметру оккупированных земель в недалёком расстоянии от траншеи армянских боевиков, под страхом смерти и с тоской взирали на родимые горы, реки, степи. Та самая малость, которым им суждено было довольствоваться - это вдоволь надышаться чистым и ароматным воздухом исконных земель, что доставляло беженцам огромной радости. Это было своего рода отдушиной для тех, кто по воли необъявленной войны скитался по необъятной земле великой родины, ожидая тот долгожданной день всенародной радости, связанный с возвращением Карабаха и воцарением на этой территории былого мира и покоя. А как же Шуша? Шуша, стоящая на вершинах гор, стала такой недосягаемой. Она находилась на самой крутой верхушке Карабахской земли. Для того, чтобы снова встретиться с нею, стоило перешагнуть не мало гор, освободить от иноземного иго захваченных земель и, наконец, добиться искоренения скорби по родному краю. Он на старости лет готов был и на этот необдуманный и рискованный шаг, на что даже в случае необходимости, не решились молодые.
«Лишь бы мне дожить до следующей войны. Я последняя сволочь, коли побоюсь от желанной битвы и не уйду в горы вместе с молодыми, чтобы делить с ними вкус победы. Я бы вырвался по тем прекрасно знакомым мне тропинкам, ущельям, лесам по направлению Шуши, и я бы заставил врага на своём пути, заплакать кровавыми слезами, после чего, забрался бы в город, войдя в неё через крепостные ворота. Я бы вернулся. Я бы сам вернулся. Всё равно у меня ничего не осталось за душой, кроме тоски по родине. Семью я потерял на местечке под названием Дашалты. Я ради них оставил, покинул Шушу, чтобы дочери не попали в руки озверелого врага. После их погибели остался одним - одинешеньким. И, наконец, добрался до этих мест. И всё напрасно. Да если бы я не ушёл из родных краёв, то я, скорее всего, нашёл бы себе убежища на том Дашалты, спал бы на голой земле, накрывая себя одеялом из снега и опрокинувшись головой на мягкую подушку из камня. Ах, как бы я хотел остаться. Даже ни мучительный голод и ни жажда не могли устрашить мою волю. Я бы утолил свою жажду ледяными сосульками, нависшими на краях чёрных скал. Я бы усмирил свой голод, отведав горсть родимой земли. Но в последний миг моей бессмысленной жизни я всё же, нашёл дорогу в Шушу и спустил бы дух, обнимая её землю, целуя её дорожки, подостланные речными камнями. Я бы забыл боль утраты, радуясь минуте воссоединения. И потом, видимо тоска по родине давнейшая доля коренных шушинцев. Я помню, как мне в детстве рассказывали о судьбе дочери правителя Шуши, Ибрагим Халил хана - Агабеим агы (1782-1831). Она, выйдя замуж с 1798 года за Иранского шаха Фатали из династии Каджаров, уехала в Тебриз, где во дворце сильно тосковала по родимым просторам. По её указанию, из Шуши ей привозили разных цветов и птиц родимого края, благодаря чему она посадила чудный сад во дворе дворца, и назвала её «Садом отчизны». В том саду, на что она вложила все свои силы, и на что она относилась с необычайной чуткостью, как ни странно не мог цвести только один цветок, которого считали по сей день визитной карточкой Карабаха. Это был тот самый широколистный ятрышник. Этот сад помогал Агабеим аге – Шахбану (главная жена) забыться, почувствовав себя на родине. Он хоть как-то облегчал боль своей дочери, измученной пламенем тоски в чужой стране. А что у меня осталось от родины на память? Ничего, что могло бы порадовать мою душу. Я не имею такого сада, которым владела Агабеим ага. Но, у меня в душе зеленеет гора, гора боли об отчизне, против которой невозможно устоять. Она слишком тяжела и невыносима. Её невозможно представить наглядно. Но я даже почувствовав её так сильно, не могу освободиться от этой тяжкой ноши. Аллах не загружает человека той болью, которую он не в силах поднять и против чего он не в силах сопротивляться. Но это на тот крест, которого обязан носить каждый грешник. Эта ноша целого народа, которую таскать в одиночку, непосильна даже, весьма выносливому человеку».
Таким образом, аксакал долгими ночами высиживал на краю дивана до утра, задумываясь о своём нынешнем положении. Он опустошая коробку сигарет в какие-то доли секунд, вспрыгивал с места, спускался в тьме по лестнице во двор, и наконец, прогуливаясь по мрачному лесу, возвращался на территорию санатории лишь под утро. Во дворе стояла скамейка из гнилого деревца, на которой соседи ранним утром привыкли видеть старого шушинца. Хриплый голос маленького радиоприёмника аксакала, работающего на батареях, встречал утреннюю зарю сведениями Министерства Обороны Азербайджанской Республики из фронтовой полосы. Видимо, доля беженцев скрывалась при приветствии утра нового дня волнительным известием о нарушении спокойствия. «Снова противник нарушил мир автоматными очередями. Враг сжигает земель, оккупированных ими в результате, которого окружающая среда несёт колоссальные потери». Аксакал на старости лет находил в радиоприёмнике сердечного собеседника. А может, она и являлась главной причиной бессонницы аксакала.
«Ей богу, этот старик даже ночами не засыпает», - говорили соседи с глубоким сожалением.
«Отчего он так мучается?» - спрашивали они друг - друга в недоумении.
Но ни у кого не хватало смелости интересоваться причиной тоски аксакала. Он был настолько грозным, что окружающие его люди предостерегались от неуместности заданного вопроса. Но наряду с этим, соседи не оставляли его в одиночестве. Молодые женщины, живущие напротив, заходили к нему ранним утром, интересовались нуждами аксакала, а в тот момент, когда старик спускался во двор, оставляя дверь открытым, женщины тщательно убирались в комнате угрюмой дедушки с внушительным взглядом. Он временами собирался в село Махрызлы Агдамского района, где на перепутье четырёх дорог останавливался перед палатками, в которых ютились вынужденные переселенцы. Положение людей, проживающих в этих палатках, было досадным. Семья спала вместе с коровой, оберегая её от холода, чтобы та не вымирала и не лишила семью единственного средства для выживания. А жарким летом, они не могли спасаться от гремучих змей, ползающих по всей территории. Однажды, молодая мать, просыпаясь утром в палатке, при виде безжизненного тела своего трёхлетнего мальчика, умершего от удушья и чья шея была обмотана четырьмя змеями, лишилась рассудка. Он, за это короткое время не только наслышался, но и навидался подобных реальных историй, после чего понял святую истину о том, что человек, лишённый родины, навеки теряет возможности наслаждаться счастливым днём. Он не понаблюдал никакого приятного происшествия на степях, куда разогнаны сыновья и дочери отчизны.
«Эхх, родина-мать, как же тяжело твоим малюткам и старикам. Аксакалы помирают, рождается новое поколение, но, несмотря на это, неизвестен день, когда карабахцы растопят лёд ожидания грядущего дня – дня воссоединения с твоим величием. Те, чей род разветвляется из твоих корней, живут и растут без ведома о том, что где-то в таком-то краю существует райский сад, которого не суждено им видеть. Откуда ты находишь силы устоять подобной горькой доле? Я же в отличие от тебя, не так уж силён, как хотелось бы. Ночами, не утешительными и томительными ночами я слышу твой голос, твой крик, твой зов, после того, как слюниться тишина по всему лесу, где я долго высиживая на пенке грабены, разговариваю с тобой в одном дыхании. Но видимо, ты не слышишь меня, не слышишь. Если бы услышала, то не позволила бы твоим детищам корчиться в мучениях и всё ради того, чтобы прожить до той минуты, когда все эти ожидания и кручины окажутся за спиной. Ох, как же мне больно! Эх, моя ненаглядная Шуша! В той комнате, где я живу, есть окно, которое каждым утром открывается в твою сторону. Поверь, уж если бы мне посчастливилось стать птицей, то я бы в миг взлетел бы из этого окна в небесные просторы, и полетел бы в том направлении, где возвышается мой город – Шуша. Полетел, если бы был птицей, полетел».
Но на следующее утро, боль утраты аксакала, спустившегося дух под окном, направив свой взор в сторону родимого края и в душе, которого жила крупинка надежды, относительно усмирения боли об отчизне, кажущейся высокой, крутой стеной, была жуткой. Тело аксакала похолодело, но его глаза оставались открытыми, из которых в последнюю секунду потекли слёзы, превращаясь в сосульку на его щеках. Один из соседей хоть и перевернул безжизненное тело покойника, но он всё же не сумел перевернуть высохшую шею, согнутой в направлении окна. Все ляпнули одним голосом:
«Бедный старик, даже в момент смерти помер, повернувшись лицом к родимой стороне. Какой же жуткой и невыносимой бывает боль отчизны». – высказались соседи. Со двора принесли чёрную, сырую землю и посыпали в открытые глаза покойника, чтобы те закрылись. Но в тот миг, когда усилия соседей оказались напрасными, один из беженцев воскликнул:
– Братцы, постойте! У меня в комнате, лежит горсть земли Шуши, которую я, откопал перед уходом собственными руками из-под забора. – и он одним рывком побежал за ним в свою комнату.
Через секунду, когда глаза аксакала, пронизанные болью, наконец-то закрылись от лёгкого прикосновения с крупинкой земли из родимых мест, соседи заплакали горькими слезами, став живыми свидетелями магической силы родимой почвы, способной погасить огонь тоски по родине даже после смерти. За плачем соотечественников, из радиоприёмника, лежащего на столе, послышались звуки народной песни «Шушинские горы» в сладком исполнении Бюлбюля – всенародно любимого выходца из Шуши.
Хребты Шуши плывут в тумане,
При встрече с девушкой – брюнеткой,
Одетой в кофточку лиловой,
Одетой в юбочку зелённой,
Гребу в любовном океане.
Огни Шуши сверкают ночью,
Шуша, пленённая красой.
Тех дочерей, что ждут извечно,
Суженных в горах, босой.
Шуша известная повсюду,
Она достойна похвалы.
Шуша, известна родниками,
Несравнимым райским садом,
Тропой, холмами и горами.
Скажи, о, девушка, скажи-ка,
Что за очи, что за чёлка?
Любовью сердце пылко бьется
При встрече улыбайся сладко.