Кровью на знамени флаг станет красным,
Родина та, если во имя жизнь погаснет.
Куда путь держу, не ведаю. Но мне ведомо, что путь мой почётен и славен. Я присоединился к тем, кто, вооружившись, вышел на тяжёлый путь, оставляя позади родных, близких душ, беспокойных взглядов, слезливых глаз, тоскливых сердец, готовых вырваться от волнения из груди и тех, кто молил их с просьбой типа «Не уходи. Не оставляй меня. А если не вернёшься, что же со мной станет, ты об этом подумал?» или же тех, кто упрашивал «Дитя моё, сжалься, сжалься над бедной старушкой. Ты у меня единственный. Я не смогу пережить твою безвременную утрату». Мне показалось, что я подписываюсь под самым благим, отрадным, трудным деянием, но в то же время, деянием, способным преодолеть всяких препятствий, и которого бог сочтёт за самым благословленным поступком, достойным похвалы. Какими лишениями, препятствиями и с трудностями я не повстречался на этих дорогах. Одним словом, волосы мои не посидели понапрасну. Многие ополченцев, сопровождающих меня на этом пути, разрывало снарядами, а тяжело раненные покидали сей бренный мир в моих объятиях. Я видел, как в их глазах потухает огонь жизни и как они, обнимая сырую почву в горах, в равнинах, в степях Родины превращаются в камень, в горсть родимой земли. Но, несмотря на шальные пули, свистящие повсюду, не смотря на мины, взрывающиеся на каждом шагу, я всё-таки находил в себе мужества, стойкости бросаться в бой с неотразимой отвагой. Скольких я заставил сложить оружие и голову на поле брани. Этого я не смогу вспомнить даже при всём усилии. Может, их было десятками, не больше. Но, я отличался от других бойцов другими, более важными и почётными обязательствами, чем умертвить врага. Я был тем, кто, не взирая на холод зимы и на знойную жару лета, несмотря на жуткую боль ноги, ноющей от усталости, и не обращая внимание на окровавленные мозоли, носил на своих плечах приятную ношу. Она являлась той ношей, которая, послужив в холодные морозы для меня самым пуховым одеялом, и промокнув на моём поту, перешагнула вместе со мной тысяча километров, при этом, не потеряв своего величия и цветовой гаммы. Я был простым знаменоносцем. Как только начинался бой, я выходил на первые ряды войска, чтобы поднять боевой дух тех, кто стоял со мной плечом к плечу и вступал в не лёгкую стезю. А тот миг, когда мои друзья по оружию освобождали высот, сёл и Ходжавэнд от армянских захватчиков, я менял свою роль, вонзая знамя – корону триумфа в те самые высоты, села и в города Карабаха. Спустя столько лет память мне изменяет, отчего я утруждаюсь, когда стараюсь вспомнить число вражеских трупов, убитых мною. Хоть я и не демонстрировал на боях военную тактику, умение быстро реагировать на напасти врага, но сладостное наслаждение от вкуса победы, и чувство гордости за доблесть моих друзей приходилось испытать мне первым. Этот выбор являлся ли справедливым? Порой, совершив обход в ночном мраке по густому лесу, расположенному в округе нашего военного лагеря и долгими часами посидев на пенке берёзы, и покурив махорку, я вдумывался над не простейшим тогда для меня вопросом:
– Сколько же среди нас бойцов, достойных вонзать знамя на поле битвы после завоёванной победы. Тогда зачем меня удостоили такой чести?
В этих словах кроилась большая вина, которую я чувствовала перед собратьями. Был и среди моих единомышленников – патриотов карабахец Ахмад. Хотя я и не могу терпеть подобные фразы, с помощью, которых определяется происхождение гражданина к тому или другому региону, но я просто обязан отметить, что Ахмад был уроженцем Карабаха. Кто же в силах опровергать святую истину? Прежде чем, как выйти на эту длинную и в то же время, тернистую дорогу, где идёт борьба не за жизнь, а на смерть, ураганы былых времён, суть которых состоял их межнациональных усобиц, мимолетом прошли и над кровом его предков. Ахмеда не было дома. Но, когда он по возвращении во двор стал очевидцем разрушения родного очага, то жизнь оборвалась для него с погибелью родимых ему душ. С наступлением сумерек, бойцы нашего отряда располагались в палатках для ночлега. И в этот миг Ахмед повернувшись ко мне спиной, долго рассматривал семейную фотографию, которую он вместе с семьёй заснял в фотоателье районного центра. После, он долго плакал, но рыдал он, впихивая в рот край одеяла, чтобы товарищи не увидели его горьких слёз. Потому лютая ненависть Ахмеда, которого он испытывал по отношению к врагу, была замешена его личной трагедией и не унявшей болью, появившегося сразу после гибели членов его семьи. Из-за этого я не думал, что кто-то среди нас настолько сильно ненавидит врага, как Ахмед, переживший столько всего в своей короткой жизни. Девяносто летнего дедушку Ахмеда, армяне сожгли заживо на костре ещё в начале нашего столетия, в 1918 году. Выходит, что единственной мужчиной – продолжением своего рода являлся Ахмед, который без всякого принуждения, вместе со своими соратниками стремился завершить путь война, начатого недавно.
– Я тебя уверяю, в тот день, когда завершиться эта война, я заберусь на любую вершину и оттуда вскрикну с такой силой, чтобы все мои предки первыми узнали о долгожданной победе. В тот миг, я поздравлю и дедушку, без вины сожженного на костре, и близких душ, не доживших до победного конца из-за того, что им было суждено стать первыми жертвами войны, разгоравшейся в Карабахе. Я постараюсь убедить их в том, что будущие поколения нашего рода, уродившиеся от меня, больше не станут невинными жертвами ничем не оправдывающих себя войн. И они поверят, что потомки наши проживут на этой земле ещё немалые тысячелетия без страха и опасения. Они услышат меня, и потому радость наша будет незабываемой, – говорил Ахмед про заветный день триумфа над врагом. На следующий день опять нам пришлось перешагнуть пыльные дороги фронтовой полосы. Нам пришлось встретиться с врагом лицом к лицу многократно. И те многочисленные бои унесли не мало жизней, чьи могилы были зарыты на ходу, и откуда закопав дорого брата, бойцы рвались на бой, чтобы приблизить день победы. На каждом шагу меня оберегал Ахмед, не позволяя знаменоносцу пренебречь собою.
– Ты что, ты нам нужен. Ты посмотри, какой почётный груз ты носишь на плечах. Мы не спроста доверили тебе нашу честь. Вместе того, чтобы бросаться с закрытыми глазами в бойню, лучше береги то, чего ты в руках так крепко держишь.
После трёхчасовой битвы, когда туман, из пыли висящий на воздухе, смешивался с дымом пороха и душил нас со всех сторон, и когда глаза наши слезились от жгучего воздействия пороховой завесы, то в мгновении ока передо мной появилась физиономия командира.
– Ты чего здесь шатаешься? – спросил он. – Битва вот-вот завершиться с нашей победой. Та вершина наша. Да куда ты смотришь, ёлки-палки. Взгляни налево. Внимательно глянь. Там стоит небольшой холмик. Ты сможешь туда забраться?
Я покачал головой в недоумении, выражая своего согласия.
– Ну, тогда забери с собой наше знамя. Вонзи её на тот холмик, воткни! Солдаты ждут! – приказал командир, растворившись в тумане. Я не нарочно солгал, в доли секунды убеждая командира в обратном, так как, в действительности, не видел ничего вокруг себя, не говоря ещё о какой-то сопке. Этот навязчивый туман, дым пороха, пылище влиял на меня весьма удручающе. Глаза слезились до крайности. Я потирал их рукавами телогрейки и не знал о том, в какую сторону мне стоит передвигаться. Я ходил на месте кругами, когда из поблизости донёсся весьма знакомый мне голос. Этот звук звучал мольбой, молил о помощи. Словно он звенел словами: «Разве не видите, как я заблудился в лабиринте, откуда трудно мне выбраться. Помогите!» - словно говорил он чуть слышным криком. Наконец-то оставив свои глаза в покое, я начал интуитивно передвигаться в направлении тихого нытья. Не успел я пройти и полу метров, как чья-та окровавленная рука, вцепившись в мои сапоги, завопил страшным голосом. Я нагнулся к нему, положив знамя на сторону. И в это мгновение из тумана выскочил мне на встречу измученное, вспотевшее лицо Ахмеда.
– Ахмед, тебя поранили? Поранили? – спросил я в смятении. Он в безмолвии лизнул свои сухие губы, треснувшие от жажды. Тут и дым пороха начинал рассеяться. Я положил свою руку на его живот и вдруг почувствовал, как моя рука испачкалась в густую жидкость, и только теперь заметил всех его кровоточащих ран, оставленных вражескими пулями на его груди, в животе, во всём теле. Он лихорадил и, наконец, тяжёло вздохнув, спросил:
– Ку-да это ты соб-рал-ся?
– Я должен воткнуть знамя на ту горку. Я должен! – сказал я, не удерживая слёз:
– Не плачь! - ответил Ахмед. – А где же флаг?– спросил он неожиданно.
– Он здесь, рядом. – сказал я, поднимая его с земли. Ахмед покачал головой в недовольном виде.
– Ты должен беречь его. А ты…, - произнёс Ахмед, затем тревожным голосом добавил, – Торопись, холмик совсем рядом. Соверши то, чего обязан совершать ради отечества!
Как я был ошеломлен, когда застал та самого холмика перед собою. Улыбаясь Ахмеду с болью в глазах, я сильно почувствовал, как огненные языки смерти заключают моего друга в свои объятия. По щекам текли слезы, когда я повторно взглянув на холмик и на своего друга, решился на безумный поступок.
– Ахмед, пойдём вместе! – произнёс я с жаром, а когда тот собирался спросить меня, я руками указал на холмик, возвышавшийся перед нашими глазами. Здесь и без слов всё стало понятным. Подняв Ахмеда с земли и перевалив его на свой горб, я понёс его к самой высокой макушке холмика. Я, чьи ноги от большой тяжести, готовы были нагнуться и Ахмед, вытерпев все истязания на этом пути, молили Господа только об одном: «Пусть смерть не примчится, пусть смерть оставит меня в покое. Пусть смерть оставит моего друга в покое». Мы спешили достичь той высоты, из которой открывалась чудесная панорама на красоту земную. Ахмед лишь однажды попросил меня в бессилии: «Быстрее», «Чуть-чуть осталось» ответил я, после чего наступила кромешная тишина. Я положил Ахмеда на землю, когда тот собирался отходить в иной мир. Но, кажется, Ахмед сумел просрочить свои последние минуты, заключив договор с Азраилем. Я, передав ему флаг, сказал: - Ахмед, он твой! Воткни его на макушку. Ты больше меня достоин этой чести.
Ахмед, чьи руки были в крови, отняв у меня знамя, сжал его к широкой груди, а затем, с трудом, но, самостоятельно поворачиваясь на бок, воткнул его на макушку холма. Ахмед больше не обернулся и когда я, закрыв глаза, повторил про себя, что всё кончено, он неожиданно поднял голову и.. И своим последним вздохом крикнул с такой силой, что горы вокруг ответили ему с таким же эхом полным героизма и отваги. Тут же крик Ахмеда замер в его устах, в устах, повествующей мне о многом. В ту секунду я стал очевидцем того, как тот крик, вырвавшийся на свободу не из лёгких, а из сердца моего дорогого друга сумел внушить страх, дрогнуть землю обетованную, отчего были рады и предки Ахмеда, так как, именно им была адресована этот зов победы. Видимо, Ахмед, достигнув конца пути, наконец-то, встретился со своими родными, ибо та улыбка, запечатлённая на его лице, не стало бы для меня последним утешением.
Вот и мне не довелось завершить этот путь на далёкое пристанище. Теперь я брожу по улицам города, походя на чужеядные растения. Отныне и столица, в объятиях которой я вырос, кажется мне чужим, незнакомым. Я больше не узнаю горожан, близких моему сердцу. Они стали слишком самонадеянными, лицемерными и равнодушными. Больше нет того следа, которого я когда-то оставил на переулках, на тротуарах этого старого города. След мой потерян в тех краях, в тех сопках и степях, где оставил я его с чувством сожаления. Я зарыл свой след на том месте, где захоронен Ахмед - буревестник победы. Я потерял свой след на тех сёлах, на тех городах, в Ходжавэнде, которых мои ноги перешагнули. Эти земли, когда-то оставались позади освобождёнными, и отдалёнными от линии фронта. И доведётся ли мне, возвращаясь в те края своими однополчанами, разыскать свой след, потерянный в первой, неоконченной Карабахской войне? Доведётся ли? Не знаю. Только порой наблюдая за торговлей флажков на окраине террасы, я желаю обратиться к тем, кто стоимость знамени оценивает одним манатом.
– Эй вы! Сыны отечества, те, кто, насытившись хлебом и водой, природными богатствами этой страны, топчет улицы города с полным желудком! Как ни странно, честь и достоинство оных оценивается деньгами. Эй вы! Сыны отечества, те, кто посмел превратить наше знамя в предмет торговли, той знамени, за которую в поле брани погибали не мало мужей, той знамени, с веянием которой из окопов и траншей, с невидимой силой поднималась целая армия, готовая топтать врага и обрушиться на него огромным потопом. Эй вы! Кто посмел торговаться тем знаменем, которое наши шехиды, сочли саваном в миг неумолимой встречи со смертью. Эй вы! Сыны отечества! Я питаю к вам чувство жалости! Однажды, мой друг упрекнул меня в том, что я в какой-то миг посмел класть флаг в родимую землю, разорванную снарядами. Он упрекнул меня, тогда как я был готов умереть за неё, сгореть вместе с нею. Эй вы! Сыны отечества! Те, кто посмел бросить взгляд на атрибут славы, гордости нашей нации с сарказмом, с иронией, с насмешкой. Разве, вас себя не жалко, когда тот же флаг кормит вас досыта? Тот сын сей страны, который, сегодня нарезав мой флаг на маленькие флажки, учинил им торговлю, разве не способен завтра продать свою же землю, разделив его на акры? Эти маленькие флажки клочки той знамени, которая простирается из Карабаха до Нахичевани, из Зангазура до Ширвана и до самой глухомани нашей страны. Вы лишены от того чувства, гордости, которого мы испытали на том пути. Родина наша чужда вам, как и чужды чувство патриотизма, чувства священной любви к земле нашей. И я рад лишь только той истине, что нет у вас, и не будет того следа, которого мы по возвращению назад к нашим исконным землям разыщем, найдём и продолжим этот славный путь, полный с героизмом и с потерянными следами. А этот мир, что кажется, вам слаще и беззаботным, вы покинете без доброго имени и славы. Без имени и следа!