По сути, этот рассказ – в продолжение
«Последнего места ссылки»: http://www.proza.ru/2010/09/17/1108
Год назад мне неожиданно позвонил Сашка. Я его не видела с 6 класса.
Сашка хотел встретиться, радовался, что нашёл мой номер. Мы десять раз договаривались о встрече, но друг так и не приехал. Сказал, что стесняется: он пьёт, и проклинает жизнь за то, что она с нами сделала.
Сашка сказал, что Генка давно умер, не дожил до сорока. Генка умер. Я вспомнила шестилетнего крепыша, бритого наголо, с помятой беломориной в зубах.
Сашка сказал, что с детства меня любит. Я вспомнила себя: странная круглолицая девочка, почти не умеющая улыбаться.
Сашка сказал, что всё время смотрел, как я рисую – это его поражало. Я вспомнила, как рисовала на взятых с продлёнки листах, ломая прихваченные с продлёнки карандаши.
Сашка сказал, что не может работать на одном месте, теперь устроился экспедитором и мотается по всей стране. Он спрашивал: «Натали, веришь: не могу не ехать!» Верю.
Что я чувствовала, попав из вагонов в город? Трудно описать. За дверью подъезда находились не рельсы и болота, а дома и улицы. Другие люди. Другие дети, да не дети уже. Другие отношения, другие понятия. Воспитание другое, и другой жизненный опыт.
Кажется, всё хорошо, но чего-то не хватает. За окном, и в школе – каждый день одно и то же.
Только оценки, почти все отличные, позволили мне обмануть учителей и забрать документы после 8 класса.
Сначала я хотела поступать в медицинское, но мама запретила. Захотела стать парикмахером – мама снова воспротивилась. О художественном я и не заикалась – эта тема была табу.
Матильда поступала в радиотехническое училище в Ленинграде, где учился её двоюродный брат. Я составила подруге компанию.
В приёмной комиссии мои документы не брали: «С такими оценками надо заканчивать десятилетку, или идти в техникум! У нас одни троечники!» Я обнадёжила: «Ничего, я исправлюсь!»
Я не училась. Ездила на занятия, часто прогуливала. В городе так много интересного: музеи, театры, парки, проспекты, здания, новые люди, новые знакомства.
Для начала сообщила мастеру, что по средам учиться не буду – в среду у меня «День здоровья». (Когда прогуляла больше месяца, и маму вызвали в училище, она поехала в среду, чтобы услышать невероятное: «Наташа по средам не учится, у неё – День здоровья»). На другой день меня вызвал директор: «Что с тобой делать?» - «Выгоните меня, пожалуйста!» Не выгнал. Повертел в руках документы – наверное, собирался пугать, да не вышло – и отправил на занятия.
Я продолжала гнуть свою линию.
После одного из Дней здоровья оказалось, что вся путяга носит синюю форму. Я явилась в вельветовых джинсах горчичного цвета, зелёном свитере и кепке. Директор словно поджидал меня: «Чтоб завтра же была в форме!» Ладно.
Пошла к завхозу. Форма закончилась. Мне выдали НЕЧТО бледно-голубое, цвета мужских подштанников, да ещё с начёсом: юбка, пиджак, пальто, берет «Одуванчик», старушечьи панталоны до колен, майка «сеточка» и туфли – этакие калоши со шнурками.
Ради этой формы я впервые вовремя приехала на утреннюю линейку, переоделась в туалете и встала впереди строя. Пэтэушники рыдали, мастер безуспешно пытался запихнуть меня в задние ряды – я упорно сопротивлялась. В разгар схватки появился директор: «Кто это?! Что ЭТО?! Чтобы я больше ЭТОГО не видел!» Я получила право посещать училище без формы.
Я срывала занятия. Не нарочно. Например, такой случай (я вообще была не виновата): принесла на физику два рассказа (кто мне их дал?), «Государственный мужчина» и «Утренняя гимнастика». Группа разделилась пополам. Каждая половина читала по рассказу и хохотала, игнорируя урок. Я одна, с совершенно честными глазами, сидела спокойно и смотрела на преподавателя. Выгнал он именно меня.
Были у нас практические дисциплины. На одной первое занятие должно было научить нас делать монтажные платы. Я взяла пассатижи с платой кончиками пальцев и включила станок. Плата застряла в сверле, став таким хар-рошим крутящимся лезвием, и до кости разрезала палец. Меня выгнали в медпункт и предложили не появляться в мастерской в обмен на «четвёрку».
На других занятиях мы должны были заниматься монтажом. Учащиеся паяли, завесившись схемами. Я полюбовалась на разноцветные резисторы, диодики и прочую хрень, и спаяла трёхмерную иллюстрацию к «Лукоморью»: избушка на курьих ножках, деревья, звери… Мне предложили не появляться в мастерской в обмен на «четвёрку». Я даже не стала торговаться.
В-общем, чудила по полной. Меня никто не трогал. Почему-то после того, как директор не выгнал меня из-за долгого прогула, а потом разрешил ходить без формы, все решили, что я – его родственница: мы были однофамильцами.
Некоторые проблемы возникли на выпускных экзаменах. Не смотря на то, что на посещаемость я забила, экзамены сдавала очень хорошо. Педагоги страдали: в журналах сплошняком «неуды» (каждый прогул приравнивался к «двойке», а на экзаменах – кладезь знаний. Я уговаривала: «Ставьте «тройки» и не переживайте!» - «Как можно поставить «тройку», когда Вы ответили на «отлично»?!» - «Какой толк от этой «пятёрки», если перед ней и «четвёрок» нет?»
Так что, в дипломе об окончании училища у меня «пятёрка» по эстетике, и пополам «четвёрок» и «троек».
Мастер, впадавший в ступор от одного упоминания обо мне, напоследок мне «отомстил».
Преддипломная практика проходила на военном заводе. Пока мои одногруппники постигали премудрости монтажа радиоаппаратуры и приборов, я украшала цех: писала объявления, рисовала плакаты, выпускала стенгазету, нарисовала задник – подводный мир, скалы, затонувший корабль и русалки – к большому цеховому аквариуму.
Когда мастер пришёл к начальнику цеха, чтобы узнать, какие оценки получают практиканты и кого оставляют в цеху, он ушам не поверил: мне ставили «отлично» и просили распределить именно сюда! Пока он ругался с начальником, я спаяла лестницу с лезущим по ступенькам чёртом, и незаметно повесила это на воротник мастака. Он гулял по заводу в таком виде, пока над ним кто-то не сжалился.
Распределили меня в совершенно другой цех.
Каникулы давно закончились, все наши давно работали, я гуляла, надеясь, что меня уволят за прогулы. Наконец, решила, что в такой-то понедельник пора ехать за документами. А в пятницу подруга умолила дать ей моё новое платье. Как раз в те дни я была у отца, в Ленинграде, и другой одежды у меня не было. Но я дала платье подруге, до воскресенья.
В понедельник пришлось рыться по шкафам. Раскопала платьишко, в котором бегала на танцы, когда в моде было «мини». Очень мини.
Приехала на завод, не без труда нашла свой цех, предстала пред очами старшего мастера и сообщила: «Дяденька, увольте меня, пожалуйста!»
«Дяденька» орал на весь цех. Мне выдали халат, дали шкафчик, стол, стул, схему, кассу с деталями и огромный железный блок. Я надела халат, наплела в проводах блока замысловатых косичек и ушла гулять по заводу – искать своих.
Предметы на рабочем столе не вдохновляли и на следующий день. Внимание привлёк лишь огромный кусок канифоли. Включила паяльник и выпаяла из прозрачной жёлтой массы медведя. Дым стоял коромыслом, вентиляция не справлялась. Вентиляцию вырубили, медведя забрали. Я собралась и уехала на другую площадку.
На третий день кто-то подошёл ко мне с глыбой канифоли: «Орла можешь сделать?» Две недели я болталась по цехам или выпаивала сувениры. Терпение начальства лопнуло. Канифоль монтажникам стали выдавать в раздробленном виде. А ко мне, мягко улыбаясь, подошёл младший мастер: «Ты работать собираешься?» - «Нет» - «Почему?» - «Не хочу» - «Что с тобой делать?» - «Увольте меня!» - «Нельзя» - «Почему?» - «Ты закончила училище. Государство тратило на тебя деньги, ты обязана отработать. А мы обязаны обеспечить тебя работой и платить зарплату. Ты ничего не делаешь, значит, ничего не зарабатываешь. Но, ты числишься в цеху, ты есть в ведомостях, и что делать?» - «Мне всё равно».
После обеда подошёл старший мастер: «Ты хоть что-нибудь умеешь?» - «Умею. Рисовать». Он принёс круглый циферблат от настенных часов и попросил расписать под жостово. Такое задание я выполнила.
Мне предложили работать цеховым художником. Я согласилась – с условием, что в среду у меня будет День здоровья. На меня смотрели как… Не знаю как. Я бы убила такого работника.
Мне дали отдельный кабинет. Стеллажи постепенно заполнялись ватманами, красками, стендами, плакатами. По средам я приезжала на завод и через час брала разрешение на выход – просто не явиться было нельзя.
По собственной инициативе и за свои деньги закончила «Школу художников-оформителей» при ДК им. Ленсовета.
Помимо наглядной агитации, стала организовывать выставки. Первая выставка – рисунков детей наших работников – заняла длинный коридор на этаже перед кабинетом начальника. Весь завод ездил смотреть. Потом стала выпускать цеховую газету, но не такую, как обычно: «Поздравляем Васю Пупкина с перевыполнением плана!», а с рассказами о людях. Помню, подошла к одному пожилому сборщику. А он меня прогнал. Потом пришёл извиняться: «Обо мне нельзя писать, я – враг народа». Оказывается, он попал в плен из ленинградского ополчения. А после освобождения – в наши лагеря.
Я оформляла не только стенды своего цеха, из других приходили с подобными просьбами. Я делала, за шоколад (обожаю шоколад).
Рисовала свадебные плакаты (это сейчас в магазинах всё есть, раньше купить что-то оригинальное было невозможно), поздравления к юбилеям и дням рождения, открытки к Вербному воскресенью и Пасхе, расписывала горы яиц. Ещё мне несли на роспись деревянную домашнюю утварь: солонки, доски, скалки. Я не отказывала никому, а плата всегда была одна и та же: шоколад.
В начале 90-х с завода пришлось уволиться. Я устроилась художником-оформителем в Дом культуры, который как раз открылся в нашем квартале.
На фото: Наша группа в путяге (кто был в тот день), конец третьего курса. Мальчики форму носят, девочки уже игнорируют. Я – четвёртая слева в первом ряду. За моим левым плечом – наш мастер, Никодим (Николай Дмитриевич). Мы с ним случайно столкнулись на вокзале через несколько лет – я с детьми ехала с дачи, он встречал свою семью. Узнали друг друга сразу, посмеялись. А вот две девочки из группы умерли, давно уже – Ира (вторая слева в первом ряду) и Валя (первая справа в первом ряду).