Последнее место ссылки

Наташа Лазарева
Автобиографическая повесть, в сокращении опубликованная в журнале «Звезда» (№5, 2008) и получившая литературную премию «Звезды» за лучшую публикацию в одной из номинаций 2008 года.


ПОСЛЕДНЕЕ
МЕСТО
ССЫЛКИ

ПОВЕСТЬ

               
«Прежде чем выйти к лесоповалу, нужно миновать знаменитое Осокинское болото. Затем пересечь железнодорожную насыпь. Затем спуститься под гору, обогнуть мрачноватые
корпуса электростанции. И лишь тогда оказаться в посёлке Чебью. Половина его населения – сезонники из бывших зеков. Люди, у которых дружба и ссора неразличимы по виду. Годами они тянули срок. Затем надевали гражданское тряпьё, двадцать лет пролежавшее в каптёрках. Уходили за ворота, оставляя позади холодный стук штыря. И тогда становилось ясно, что желанная воля есть знакомый песенный рефрен, не больше (…)
Видимо, их разрушало бесконечное однообразие лагерных дней. Они не хотели менять привычки и восстанавливать утраченные связи».
                Довлатов С. «Зона» 


          В период массовой коллективизации, в 1929 году, семья Смагиных,  в составе 12 человек, была сослана в Сибирь из-под Пскова. Назад, на обжитое место Самура, они не вернулись.
          В 1940 году из ссылки, в один из райцентров Псковской области, приехали родители и трое детей: Владимир, София и Анастасия, родившаяся
в Сибири.
          Отметились в сельсовете, вырыли в земле яму и стали жить.
          Перед войной построили дом, взяв ссуду. Но пришли немцы и сожгли весь посёлок. Уцелевшее население попряталось в лесах.
          Из партизан Владимир ушел с армией при наступлении советских войск и после войны осел в Ленинграде.
          Отец умер, мать тяжело болела. Анастасия была ещё ребёнком. Чтобы платить налоги, София, с детства привыкшая к работе на лесоповале, устроилась на железную дорогу.

          В 1954 году организовалась Путевая машинная станция № 75 – «ПМС – 75», куда перешла Соня из Лужской дистанции.
          «Пэмээсовские» набирались из людей, никуда больше на работу устроиться не смогших: не имеющих жилья и прописки, вышедших из мест лишения свободы. Аббревиатура ПМС в народе расшифровывалась как «Последнее место ссылки».
          Спустя много лет, прочтя «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, с его подробнейшим разбором потоков ссыльных, я поняла, почему ПМС расшифровывался именно так. Это, действительно, была последняя ссылка, в которую люди, отвергнутые обществом, отправлялись добровольно, не имея сил и возможности жить иначе.

          О жизни семьи Смагиных в северной ссылке я бы могла написать, но считаю, что не имею на это права. Рассказы мамы страшны и мерзки. После каждого воспоминания ей становится плохо. Ссылка пришлась на самый нежный возраст – от 2 до 13 лет. Рядом была зона. Наверное, выйди книга воспоминаний именно женщины, брошенной в ад выживания, прошедшей его и выжившей среди немногих, такая книга имела бы успех. Но маме не нужен успех. Ей даже не нужна такая память. Она изо всех сил пытается забыть всё, что пережила. Сибирь. Оккупацию. Последнее место ссылки.

          О своей жизни в ПМСе я могу что-то рассказать. Но надо учитывать, что это – воспоминания ребёнка, потом подростка.  Названия станций не запоминались, их последовательность по мере переездов в голове тоже не зафиксировалась. Если пишу о Гатчине – это Гатчина, все остальные места – какие-то из станций и городков псковской или ленинградской области на варшавском, московском и выборгском направлениях. И ещё – я пишу только о себе.

1961

          В 1961 году у Софии родилась дочь. Строго говоря, родиться она не должна была ни в коем случае. Но где-то наверху чего-то не доглядели, и ребёнок увидел свет.
          На самом деле, Софии не то что рожать, беременеть нельзя было. У неё хватало проблем со здоровьем – от порока сердца до гинекологии, врачи диву давались, что она ещё и работает – предлагали инвалидность, от которой женщина отказалась. Когда забеременела в 34 года, скрывала ото всех, чуть не до последнего дня выходя на работу.
          Начались роды – и проблемы. Воды отошли, ребёнок где-то застрял, схватки утихали. Женщине предложили спасать её жизнь, а с надеждой на ребёнка расстаться. Роженица отказалась. (Потом она говорила мне, что подумала: «У меня никакой жизни не было, пусть хоть ребёнок что-то хорошее увидит»). На третий день её почти без сознания привезли в Колпино, так как только там был акушер, который мог совершить чудо. И чудо свершилось.


1962

          Колыбельку заменяла корзина, подвязанная к потолку. Зимой мама клала меня в жестяное корыто, которое ставила на горячую железную печку. Пока печка не остывала, я спала тихо.

          Ребёнок – ребёнком, а работать надо. Какие ясли на перегонах? Мама относила меня к бабе Фане. К бабе Фане относили и отводили всех детей. Баба Фаня брала недорого и количеством малышей не смущалась.
          Как-то раз мама вернулась раньше времени и сразу же – к няньке. Вошла без стука. Все дети крепко спали. Баба Фаня кормила меня из бутылочки. Мама взяла бутылочку, попробовала – там оказался разбавленный, подслащенный самогон.
          С этого дня ясли у меня были дома.

          Дом. Дощатая теплушка, разделённая посередине на две части. Полвагона на семью. Мы с мамой – семья. Наши полвагона разгорожены пополам: на кухню и комнату. В кухне -  железная печка, алюминиевая посуда, тумбочка и табуретка. В комнате – железная кровать (потом – две), казённое бельё. Места так мало, что негде развернуться. Когда я пошла в школу, к стене на петли привинтили доску. Для занятий доска поднималась, под неё ставилась другая доска – это был стол. Если по вечерам не было света, мама срезала кружок сырой картошки, протыкала в нём дырку, протаскивала насквозь кусочек бечёвки, опускала нижний конец в баночку с машинным маслом и поджигала верхний. Коптилка была тусклой, но хоть что-то можно было различить  в темноте.
          Время от времени в наше убогое жилище наезжали родственники и знакомые, погостить или «только переночевать», на несколько дней, недель, а иногда и месяцев.
          Мама, как могла, приукрашивала действительность: крючком вязала из тонких швейных ниток покрывала, подзоры, накидки на подушки, вышивала скатерти, шила занавески, бельё и платья, на спицах вязала ажурные кофточки себе и мне. Днём на кроватях сидеть запрещалось. Днём убогие кровати с железными сетками походили на царские ложа – сначала на горы подушек набрасывались вышитые сиренями и птичками накидки, на них – вязаные белоснежные накидки, вся эта красота возвышалась на вязаных покрывалах, из-под которых выглядывали вязаные подзорники, спускающиеся до пола. Знакомые недоумевали: откуда у нас столько подушек? Секрет был прост: поздней осенью, когда коричневые шишки камышей начинают пушиться, мама по льду бродила по заболоченным зарослям и набирала в мешок камышовый пух, которым набивала перьевики. 

          Как оставлять на весь день ребёнка одного? В углу комнаты мама сколотила забор, как для телёнка. В принципе, тот же манеж, только из каменного века. Я жила в этом заборе. Мама ставила мне туда кастрюльку с кашей и уходила. Было страшно и холодно.
          Вообще, при слове «ПМС» у меня сразу возникает мысль о холоде. Мне кажется, что там я промёрзла насквозь, что мои кости навсегда покрыты коркой льда. Я очень тепло одеваюсь и мёрзну зимой и летом.

          Когда мне исполнился год, меня окрестили. Пьяный крёстный стоял между рельсов и подкидывал меня кверху. Всё выше, и выше, и выше. В какой-то момент он покачнулся и, пытаясь удержать равновесие, шагнул в сторону. Я рухнула головой об рельс. Спасло меня то, что была зима. На мне было сто одёжек, платок, шапка и шаль крест-накрест сверху – не дитя, а кулёк. Но в больницу меня всё равно положили.

          Верба мне никогда не нравилась – наоборот, раздражала своей назойливой незащищённостью. После снега повсюду грязь, и прошлогодняя трава под кустами завита так, словно черти в ней зимовали. И тут же она, верба – бесконечные заросли с длинными прутьями, вся в маленьких серебристых хвостиках. И эти мягкие, высунувшиеся из коричнево-кожистой почки хвостики только что не виляют преданно: «Сорви нас! Погладь нас!»
          Наломаешь веник прутьев - весь год любоваться будешь на замершую красоту за иконами.
          Не наломаешь, так через пару-тройку недель хвостики распухнут, превратятся в серые шишки, измазанные жёлто-зелёной пылью. Нет больше красоты, теперь верба предлагает себя мухам.
          В вагоне над моей кроватью висело железное распятие. Когда кто-то ожидался с визитом: комендант, бригадир или подруга, мама снимала крест, аккуратно заворачивала его в белый платок и прятала в чемодан.
          Я была крещёная и знала это всегда. Так же всегда мама водила меня в церковь, если таковая имелась на месте стоянки.
          Мама говорила: «Бог терпел и нам велел» и «Бог всё видит». В том, что Он всё видит, я не сомневаюсь. И что у каждого человека есть свой ангел. И что богам не чуждо чувство юмора. (В ПМСе были люди разных национальностей и вероисповеданий).
          Крестик я не носила. Мама сказала, что никому не надо говорить о Боге. И что нельзя, чтобы об этом узнали в школе.

          С 1979 года я работала художником-оформителем в «почтовом ящике» в Ленинграде. Кроме оформления стендов, агитационных плакатов и праздничных стенгазет, всем подписывала адреса, разрисовывала поздравительные и юбилейные плакаты к свадьбам и дням рождения. Очень много заказов было весной - я рисовала десятки открыток к Вербному воскресенью и Пасхе, расписывала сотни яиц. Начальство меня не трогало, яйца несли в первых рядах, с индивидуальными заказами на разрисовку. Я не отказывала никому, хотя ко мне не то что из других цехов приходили, приезжали из филиалов. Приходилось оставаться на вечернюю работу.
           В 1982 году меня вызвал комсорг цеха и сказал, что «поступил сигнал», что я хожу в церковь и детей своих крещу, и что меня вызывают на комсомольское собрание и хотят исключить из комсомола. (Надо добавить, что как раз перед этим я отказалась подать заявление в партию, но не по каким-то идейным соображениям, а потому, что искренне считала, что я ещё не достойна быть коммунистом.)
          На собрании я заявила, что исключить из комсомола меня могут, если это так надо, а вот крашенки на Пасху я буду расписывать тогда только беспартийным. Народ заволновался, и я осталась в комсомоле.


1963

          Дверь в вагоне изнутри закрывалась просто: между ней и дощатой стенкой кухни вкладывалась доска. Может, это был поздний вечер, может – уже ночь. Мама не возвращалась очень долго. Я выдернула доску, служащую запором, прислонила её к стенке и вышла на крыльцо. Доска каким-то образом упала или сползла, дверь оказалась запертой.
          Я, вылезшая из-под наваленных в кровати одеял в трусах и майке, моментально замёрзла. Села на заледеневшую лестницу и забылась.
          Когда мама пришла, у меня под попой и пятками было сырое дерево, а сама я покрылась инеем. Я попала в больницу с воспалением лёгких.

          Больше сорока лет прошло. Не смешно, скорее грустно – я студентка. Заочница. Это – моё первое высшее образование, если опять не сбегу.
          Константин Константинович начал занятие со странных слов: «Истина оскорбительно проста». Потом помолчал печально, повздыхал о своём и продолжил по делу: «Самодеятельность – это самостоятельная деятельность по реализации потребностей человека. Клуб есть форма совместной деятельности по реализации досуговых потребностей человека…»
          На следующей паре Марина Эдуардовна рассказывала о том, что человек может стать жертвой социализации из-за неблагоприятных условий социализации. В пример привела так называемую «врождённую грамотность». Оказывается, врождённой грамотности нет. Есть приобретённая неграмотность. Всё зависит от того, какую речь слышит ребёнок в возрасте от 1,5 до 6 лет. Если речь правильна и грамотна, ребёнок будет грамотно писать.
          Это была абсолютно оскорбительная истина. И такая простая!

          Какую речь я могла слышать в ПМСе? Мат-перемат. Наш народ иначе не выражался. Ругались матом и дети. Как попугаи. Мне было пять лет, когда мальчишки, с которыми я предпочитала водиться (многие были старше меня на несколько лет), возбуждённо обсуждали новость: «Ирка дала! И ****ась со всеми в кустах!» Ирке было шесть лет. Кому и что она дала, я не представляю до сих пор (не по убогости сексуального воспитания, а по убогости воображения, наверное). Но новость была потрясающей по своей значимости - ведь о ней говорили все! Я понеслась домой, чтобы рассказать об этом маме.
          Выдрана я была немедленно. Так и узнала, что есть слова, которые детям говорить нельзя. (Потом я часто сидела в одиночестве и повторяла нараспев: «Су-у-у-ка… Су-у-у-ка…» Слово было похоже на гудок паровоза. Протяжное и густое, оно не было неприятным и ощущалось весомым и круглым. «****ь! *****-*****-*****… ****и-и-на… ****и-ища…» Это звучало даже красиво и напоминало капель и весеннюю распутицу.)
          А воспитателем моей грамотности стало радио.
          Радио орало всегда. Отключать его было нельзя. С 6 утра до 12 ночи оно обязано было вещать в каждом вагоне. Радио выполняло функцию селекторной связи. Несколько раз в день передачи прерывались сообщениями по ПМСу: какой бригаде где собраться, кому из рабочих подойти к начальству, во сколько будет концерт в вагоне-клубе и т. д. и т. п.
          Благодаря такой форме оповещения никто не мог отовраться, что чего-то не знал или не слышал. Если человека не было в своём вагоне, ему сообщали о приказе из любого другого.
          Конечно, по радио шли замечательные передачи и спектакли, концерты, новости. Голоса дикторов были прекрасно поставлены, речь отличалась завидной грамотностью. Со временем я научилась не слышать радио, не реагировать на него - не слышу его до сих пор и, проторчав с утра битый час на кухне, не отвечу, какую погоду обещали, и какая только что звучала песня.


1964

          Я болела свинкой. Смотрела на себя в зеркальце, видела раздувшуюся шею и щёки, думала: «Когда кто-то болеет краснухой, он становится красным. Я болею свинкой – я свиньёй стану, наверно…» Внешний вид подтверждал мои предположения. Боженька наказывает людей за грехи. Я такая непослушная была, вот и получила. Не боль, а страх превратиться в свинью сделал из меня покладистую девочку, по крайней мере, на время. Я принимала лекарства, слушалась маму, и вскоре снова стала сама собой.

          У меня уже в детстве появилась привычка просыпаться и бродить по ночам. Вагончик, вещи, пейзажи за окном выглядели таинственно и необычно в свете фонарей или луны. Особенно красивыми были струи дождя, льющиеся по стеклу и меняющие цвета в зависимости от сигнальных огней светофоров. Метель, качающиеся ветви тополей, далёкий лай собак, внезапно влетевшая в окно летучая мышь – всё это не давало мне покоя и сгоняло с кровати, заставляя маму переживать и даже водить меня «к бабке». «Бабка» объяснила расстроенной маме, что я – лунатик. Мама ставила таз с водой у кровати и заставляла меня наступать в воду. Вода не помогала.
          Может, вняв чьему-то совету, мама решила меня напугать – сказала, что под кроватью живёт Баба Яга и когда-нибудь поймает меня и утащит под землю. Меня это сообщение очень заинтересовало. Днём я обследовала вагон, но не нашла никаких лазов, через которые Яга могла бы утащить меня вниз. С того дня я перестала бродить и стала ловить Бабу Ягу на живца – то есть, на себя. Я укладывалась спать на живот, одну руку свешивала к полу, а второй держалась за железный каркас койки. Если бы Баба Яга схватила меня, я бы тут же схватила её и вытащила на свет божий. Но Яга не появлялась. Я стала свешивать с кровати ногу, но старуха так и не появилась. Наверное, она испугалась, что не сможет со мной справиться. Привычка спать на животе, свесив на пол руку или ногу, так и осталась со мной.   


1965

          Мне куплена первая кукла. Безобразный «голыш» с толстыми кривыми руками и ногами. Когда куклу берёшь в руки, коже противно от ощущения пластмассы. Из дырок в тельце вываливаются резинки.
          Я разрезала резинки, оторвала руки-ноги-голову мерзкому чудищу и забросила под кровать. Других игрушек у меня не было. С такой игрушкой у меня не было сил играть. Мама привела кого-то в гости, сказала: «Покажи куклу!» Я сказала, что кукла сломалась. Мама сказала: «Не расстраивайся, я починю!» Наутро я унесла куклу в лес и выкинула далеко в кусты.

          Крёстный принёс «в подарок крестнице» живую щуку, так он сказал. Я живую рыбу ни разу не видела, поэтому решила, что с ней надо играть и потянулась к ведру с водой, где, свернувшись калачом, ворочалась рыбина. Крёстный засмеялся: «Э, нет! В руки её брать нельзя, палец оторвёт! Щас покажу, какие зубки у щучки!» Он сунул руку в ведро, пытаясь поддеть подарок под жабры, но тут же заорал дурным голосом. Застыв от ужаса, я смотрела, как здоровый мужик, подвывая, бьёт рукой в залитом кровью ведре.
          Мама выгнала крёстного вместе с подарком. Я всю ночь проплакала.
          На другой день крёстный принёс заводную рыбку. В таз налили воды, покрутили ключиком в боку у игрушки и опустили её плавать. Рыба, похожая на недоразрезанную колбасу, извивалась, дёргая хвостом и «ломтиками» спины. Взрослые чему-то радовались. Крёстный ушёл, игрушка осталась. Каждый вечер, придя с работы, мама наливала в таз воду и опускала туда рыбу. Рыба извивалась, мама радовалась и требовала, чтобы я тоже радовалась. Однажды я вынула рыбу из воды, переломила её пополам и бросила назад. Мы с мамой долго смотрели друг на друга. Больше я заводную рыбку не видела.

          В вагоне–детсаде у нас были занятия рисования. Детям выдавали альбомы и цветные карандаши и давали задание: «Нарисуйте, как автобус везёт рабочих домой».  Я старательно прорисовывала дорогу, закрашивала её жёлтым цветом так тщательно, что на ней не оставалось ни миллиметра белой бумаги, потом рисовала автобус… Но на этом время занятия заканчивалось. Меня постоянно ругали за то, что не справлялась с заданием. Я смотрела на чужие расхваливаемые рисунки и понять не могла: что же в них хорошего? Всё кривое и косое, плохо раскрашено, без объяснения и понять нельзя, что там изображено. Я утащила из шкафа свой альбом и в часы дневного сна рисовала в туалетной комнате, пристроившись на горшке. Если за дверью слышались шаги, я засовывала альбом за стеллаж с пронумерованными горшками и жаловалась заглянувшей воспитательнице: «Живот болит!» Вскоре ко мне присоединился Сашка, потом Генка, потом Витька, а в один прекрасный тихий час воспитательница обнаружила всех детей, дружно сидящих на горшках. Мы не успели спрятать альбомы, их собрали и демонстративно сожгли в печке.
          Ещё была, но недолго проблема с моими руками. Я росла левшой, но воспитатели меня постоянно переучивали, били по левой руке, в которую я брала ложки и карандаши, выставляли на посмешище перед детворой. Детвора не спешила смеяться, зная мой тяжёлый характер и быстрый кулак. А вот наказания мне не нравились. Я не видела причины упорствовать и старательно орудовала правой.
         
          Мама нарядила меня и повела в фотографию. Мы снялись вдвоём и по одной, на портреты. Полученные фотокарточки мама послала родственникам, а те, что остались дома, вставила в альбом. Когда к нам кто-нибудь заходил, она показывала альбом и хвалила фотографа. Я работой фотографа была недовольна: почему у меня на фото платье белое в чёрный горошек, когда на самом деле оно голубое, а горошки – синие? Жёлтое платье мамы тоже было белым. Врали и другие фотокарточки, изменив зелёный цвет теплушек на серый. В детском саду я позаимствовала коробку карандашей и, когда мамы не было, старательно раскрасила все снимки. Пришлось изрядно постараться, потому что карандаши скользили по глянцевой поверхности, оставляя только глубокие царапины и вмятины. Кое-как я с задачей справилась и вечером гордо продемонстрировала маме свою работу. Мама насыпала в угол горох: «Вставай!» Я пыталась объяснить, что надо купить краски, чтобы закрасить получше, но она была неумолима.

          Зимой я попала в больницу с аппендицитом. Причину знаю точно: кто-то из взрослых на прогулке угостил меня семечками. Я не знала, как их есть, и ела вместе с шелухой. Было вкусно. Потом захотелось пить. Я отламывала из-под вагонов серые от сажи сосульки и лизала их.
          Помню врачей. Меня положили на стол, поставили ширму перед глазами. Я попросила убрать ширму, чтобы видеть, как врач будет меня резать. Женщина в белом халате и шапочке наклонилась ко мне и спросила: «Ты считать умеешь? Ну-ка, посчитай!» Я начала счёт и так и уснула под её похвалы: «Молодец! Умница!»
          Потом мне принесли тазик и показали что-то гадкое, плавающее в крови. Маме сказали, что счёт шёл на минуты.
          В больнице я провела месяц. Огромный шрам не хотел заживать. Нитки выдёргивали очень больно, я плакала, как только видела врача, входившего в палату.
          Я лежала одна. Мама приходила и приносила апельсины. Мне можно было пить апельсиновый сок. Белый снег, белая палата, белые люди, белая боль и апельсины, апельсины, апельсины… Я их не ем с тех пор. Ну, разве из вежливости, когда угощают и отказаться неудобно.
          Ожив, я забегала по больнице. Запросто заходила ко всем в палаты, читала стихи, пела песни. Мне в подол наваливали конфеты, я играла с ними, кушая понемножку и откладывая маме.
         
          Любой ребёнок может простудиться или пораниться даже при семи няньках. У нас нянек подчас не было вовсе. Как-то вечером, устав от долгого ожидания, я ушла из вагона искать маму. Я знала, что надо идти по рельсам: мама работала там, где рельсы. Рабочих привезли поздно, и кто-то чудом заметил в темноте ребёнка, деловито шагающего по шпалам в неизвестном направлении.



1966

          Уезжать из Плюссы не хотелось. Мы стояли на запасных путях, за посёлком, в зарослях кустов. По шпалам я добиралась до каких-то складов, там, в кучах песка, мы с ребятнёй набирали мелкие ракушки, разной формы и расцветок и играли с ними, даже не представляя, что это и откуда. Напротив, по рельсам раскатывали огромные краны, через переезд сновали грузовики, выстраиваясь в очередь перед шлагбаумом и пережидая очередной поезд. 
          Мне кто-то подарил ярко-жёлтого утёнка с «крякалкой» внутри. Утёнок очень понравился моему котёнку. Мама сначала ругалась, что котик треплет игрушку, но вскоре сдалась, подвесила Кряку на резинке к потолку, зацепив за крюк, к которому когда-то крепилась моя люлька-корзина, и валялась от хохота вместе со мной, глядя, как животное борется с игрушкой, летающей по всему вагону.
          В баню мы долго шли по деревянным шпалам, наложенным очень неудобно, через разные расстояния. Я всё время спотыкалась, сбиваясь с шага. Мама объяснила, что шпалы кладут таким образом специально, чтобы люди не ходили по железной дороге и не попадали под поезда.

          Маме захотелось удивить родных и знакомых. Она решила научить меня читать. (Её образование исчислялось несколькими днями в первом классе).
          Вечером мы уселись на кухне. Мама открыла учебник «Родной речи» и показала на букву: «Это – «А». Повтори! Это – «Б». Повтори!» Букв было много, я запуталась. Мама показала на букву «М»: «Какая буква?» Я буркнула: «Б»! В лоб мне впечаталась увесистая книга. Не то чтобы очень больно, но обидно. Букву я вспомнила. Метод оказался действенным. Через неделю я сносно читала.
          На месте основной стоянки, в Гатчине, за железнодорожной насыпью, в клубе, была библиотека. Я пришла в библиотеку и спросила книжку. Библиотекарь тётя Зоя сказала, что со мной должна прийти мама. Я сказала, что мама работает. Кто-то из взрослых, узнав меня, попросил тётю Зою меня записать. Мне дали тонкие книжки с большими картинками. Я села, почитала их и вернула. Тётя Зоя спросила: «Не понравились?» Я ответила: «Понравились, только я их уже прочитала. Дайте мне большую книжку!» Тётя Зоя не поверила, она раскрыла одну из книжонок на первой попавшейся странице и сказала: «Читай!» Я стала читать, собрались взрослые. Тут до кого-то дошло, что я читаю кверх ногами. То есть, текст был развёрнут к тёте Зое. Книгу перевернули. Я всё равно читала быстро и правильно.
          Мне разрешили брать любые книги. Через год я пользовалась взрослым абонементом.

          Надо сказать, что книги производили на меня огромное впечатление. Как-то я прочла «Приключения Буратино» и решила, что Мальвина – самая прекрасная девочка. Мне очень захотелось быть на неё похожей.
          Зимой в ПМС привезли железные бочки с голубой краской для классных вагонов. (Начальство жило в больших пассажирских (классных) вагонах, с паровым отоплением. В таком же вагоне находился клуб и детский сад, который я одно время посещала). Мы гуляли с ребятами и наткнулись на раскрытую бочку. Я поняла, что у меня есть шанс стать Мальвиной, рассказала пацанам о девочке с голубыми волосами и попросила меня покрасить.
          Мальчишки с удовольствием взялись за дело. Было холодно, и я не стала раздеваться. Так меня и выкрасили: от макушки (в платке) до пяток (в валенках). Только лицо оставалось в естественном виде.
          Ах, как я была счастлива, представляя себя самой красивой на свете! И я поспешила домой, показаться маме, а за мной собиралась толпа. На меня показывали пальцами, громко смеялись, что-то говорили. Я думала, что все восхищаются мною.
          Огромный кортеж сопроводил меня до моего вагона. Мама вышла на крыльцо.
          Я ждала её восторгов, но она рассердилась. Народ желал продолжения шоу. Меня следовало выдрать, по всем понятиям. Но выдрать не получалось – я была липкая и мокрая. Мама спустилась с лестницы, сняла с меня пальто, шаровары, платок и валенки, кинула на снег.
          Я обиделась и не шла домой. Но косы, торчавшие из-под платка во время окраски, застывали, и их срочно надо было отмывать, так же, как и ладони.
          Косы отмыли керосином. Одежду спасти не удалось.
          
          Мне было очень плохо. Медичка из вагона-медпункта сказала: «Дизентерия». Больницы рядом не было. Мама договорилась с воспитательницей в вагоне-детсаде, и меня прятали в кладовке. Когда я вставала с горшка, видела там кровавое месиво. Мне было сказано: «Молчи! Иначе отдадим в больницу!». Я помнила аппендицит и молчала.

          Медичка Таня приходилась родственницей Витьке, шустрому темноволосому мальчишке, вагон которого стоял рядом с моим. Витька водил меня в гости к Тане, так не похожей на наших работяг. Молодая, стройная, хорошо одевающаяся эффектная блондинка показывала нам какие-то красивые вещицы, о предназначении которых я не догадывалась. Больше всего мне запомнилась ручка с изображением купальщицы. Если ручку перевернуть – купальник исчезал. Я подолгу сидела, переворачивая ручку и поражаясь невероятному фокусу. Таня собиралась в Америку – там у неё обнаружилась тётка, пригласившая племянницу в гости. Все знали, что Таня из Америки возвращаться не собирается. Добрые люди сообщили куда следует, и Таню в Америку не выпустили.
   
          Мы пришли к кому-то в гости, взрослые занимались своими делами, дети сидели у телевизора. Я не могла взять в толк, что же это такое. Дурацкие людишки и игрушки двигались на экране. Ничего интересного не происходило. Я заявила, что хочу на улицу. Меня вернули к детям. Я решила, что это – наказание. Пялиться в экран не имело смысла. Я разглядывала круглую, заполненную водой линзу и представляла, что в ней плавают рыбы и водолазы. Потом заметила, что линза сбоку заклеена пластилином и отковыряла его. Вода закапала на стол. Дети не обращали на это внимания, пока вода не снизилась до уровня экрана.  Тогда кто-то пожаловался на меня, и наш визит закончился.
          Свой телевизор появился у нас в 1976 году. Я мало смотрела его, и сейчас он моего внимания тоже не привлекает.

          Зимой в вагоне-клубе крутили фильм «Вий». Сказка очаровала меня. Было страшно, было здорово!!! Потом мы с ребятнёй ходили вдоль вагонов, колотили поленьями в стены и завывали: «Вий! Вий идёт!» Может быть, я и раньше смотрела кино, но это был первый фильм, который запомнился и поразил воображение неповторимым мрачным волшебством.

          В вагоне-клубе мужики собрались на планёрку, да бригадир что-то задерживался. Мы с девчонками, распевая «Катюшу», гуляли вдоль состава. Мужики позвали нас: «Девочки, идите к нам, погрейтесь!» Мы, и правда, замёрзли. Поднялись в клуб, а мужики подхватили нас, поставили на сцену: «Пойте!» Мы помялись-помялись, потом я завела: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой!» Девчонки подхватили: «Выходила на берег Катюша…» Мы спели «Катюшу», «Паровоз по рельсам мчится», «В лесу родилась ёлочка», «Ты, моряк, красивый сам собою». Народу набралось целый клуб. Подошедший бригадир сидел позади и не мешал. Наконец, его заметили, нам поаплодировали и отправили гулять дальше.   

          Иногда в вагон-клуб приходили выступать цыгане. Мне очень нравились их песни и танцы. Цыгане говорили и одевались не как мы, выглядели и даже пахли иначе. Мама говорила, что они плохие, что они воруют детей, что к ним нельзя и близко подходить.  Помимо кинофильмов, цыганские концерты были, пожалуй, единственным развлечением в вагонах. Кто бы из артистов, даже гастролирующих по провинции, захотел петь для нас? Впрочем, артисты вряд ли подозревали о нашем существовании. Почему цыгане приходили в ПМС с импровизированными концертами? Наверное, у нас было что-то общее. ПМСовских в народе называли «русские цыгане» – мы постоянно переезжали, не имели своего дома, нас чурались и дети, и взрослые.
          Мне не нравилось, когда нас называли «цыганами» или «вагонниками». Хотя, если подумать, вагонник – словно дух вагона, как «банник» – банный дух, по древним поверьям.

          Ванька пришёл из армии и лёг под поезд. Пока солдат служил, его девушка вышла замуж и уехала из ПМСа. Красавец Ванька, чернокудрый весельчак, навестил бывшую невесту, а потом свёл счёты с жизнью.
          Гроб стоял в вагон-клубе, я буквально дежурила возле него. Старшие девчонки рассказали, что если покойнику поведать своё желание, он его отнесёт на тот свет, и оно исполнится. Мне хотелось, чтобы Ванька ожил, но чем дольше я смотрела на неузнаваемо чужое лицо парня, тем чётче понимала: моё желание невыполнимо. Даже если загадать, и он оживёт после похорон, то как выберется из-под земли? Тогда я уселась в уголке и стала фантазировать, что сейчас Ванька встанет в гробу и полетит, как панночка из «Вия». Я почти поверила в чудо, но пришли рабочие, заколотили гроб и увезли на увешанном венками грузовике. 


1967

          Обед в детском саду задерживался. Воспитательница ушла на кухню и пропала.
          Я воспользовалась моментом и рассказала детям о великом воине Александре Македонском, о котором я как раз прочла книжку.
          Мой друг Сашка вдохновился и заявил, что он тоже как царь – Александр. Я возразила, что ему нужны тогда плащ и шлем. Плащ мы сделали из занавески. А шлем – из пластилина. Причём, лепила я прямо на Сашкиной голове.
          И вот он – прекрасный миг триумфа! Сашка красуется посреди столовой в плаще и рогатом шлеме!
          Друг Генка тоже изъявил желание быть полководцем. Когда пришла воспитательница, я домазывала пластилином Генкину голову под завистливые взгляды остальных детей.
          Сколько было крику! Сколько рёву! Сколько набежало народу! Как меня драли…
          На другой день в садик пришли два совершенно лысых мальчика и зарёванная девочка.
          Сначала мы подрались. А потом я рассказала им про Тома Сойера и Гекльберри Финна. Мы стащили на кухне спички и прут из метлы. Мы раскурили этот прут, как трубку мира, за штабелем шпал и стали разрабатывать план побега из дома с целью найти клад.
          Побег не удался. Через неделю подготовки к странствиям Генка сказал, что он уезжает. Его родители покидали вагоны.
          Наша троица подползла к вагону-клубу после собрания. Мы насобирали чинариков «Беломорканала» и курили в соседнем леске. Мы говорили о серьёзных вещах, о жизни. С Генкой мы расстались навсегда.

          В ПМСовском детском саду все кроватки стояли вместе. Бывало, в свободную минуту заглядывала какая-нибудь баба и кормила грудью годовалого ребёнка, не смущаясь вниманием дошколят.
          Я не любила садик.
          Нас наказывали за плохое поведение, укладывая в тихий час в кладовке, на гору матрасов. А я прочитала «Принцессу на горошине». Я не поверила сказке (в силу возраста я понимала всё буквально) и решила провести эксперимент. Я стала самой плохой девочкой, не смущаясь обязательными в таком случае домашними наказаниями. Горошина пряталась сначала под самый нижний матрас, потом – выше, и снова выше. Даже под одним матрасом горошина не чувствовалась. Поняв, что в сказке всё – обман, я снова стала паинькой, на радость маме.          

          На лето меня отправили в пионерский лагерь под Петяярви. (В пионерских лагерях я проводила каждое лето. Если путёвок не было, меня отправляли к тётке в деревню на пару недель. Иногда давали путёвки на зимние каникулы. Зимние каникулы, которые я дважды проводила в Петродворце и один раз – под Выборгом, понравились больше всего).
          В лагерях было хорошо. Если в вагонах дети почти не видели родителей и были вынуждены сами о себе заботиться – носить воду, уголь, топить печки, ходить в магазин, то в пионерских лагерях всё было готово: еда, постель, тепло.

          Купание проходило в «лягушатнике». Как-то наш отряд ожидал своей очереди, и я отошла в сторонку, поискать ягод, пока воспитательница отвернулась. Тут подошли две девочки постарше и спросили: «Ты плавать умеешь?» – «Нет» - ответила я. «А хочешь, мы тебя научим?» – «Конечно, хочу!». И девчонки увели меня с собой, подальше ото всех. Потом они затащили меня на середину реки, а сами вернулись на берег.
          Я ничего не поняла. На мелководье мы, малышня, часто лежали на воде, не двигаясь, доказывая друг дружке, что человек не тонет. Вот и теперь я лежала на поверхности воды и ждала, что будет дальше.
          А дальше случилось вот что: мои самозванные учителя крикнули: «Хочешь научиться плавать – так учись! Жить захочешь – выплывешь, а утонешь, в лагерь лучше не возвращайся – убьём!» и скрылись в кустах.
          Речка была ленивая, тёплая и прозрачная. Меня медленно сносило по течению. Я перевернулась со спины на живот и захлебнулась. Со страху забила по воде руками, на секунду вынырнула и снова ушла под воду.
          День выдался ярким, солнечным. Вместо того, чтобы зажмуриться под водой, я бултыхалась, широко растопырив глаза. И вот, сильно уставшая, в очередной раз уйдя под воду, я вдруг… УВИДЕЛА!!!
          Я увидела дно речки: каждую песчинку, лучи солнца в воде, зелёную узкую траву, вытянувшуюся вдоль течения – это было потрясающе! Это было так красиво, что я забыла, что передо мной стоит суперзадача: не утонуть.
          В успокоившейся от моих бестолковых всплесков воде покачивались заплывшие вперёд мои косы – длинные, тёмно-золотистые. Капроновые банты развязались, и ленты посвёркивали в солнечных лучах. Я вытянула перед собой руки и полюбовалась на них. Они были чистые и загорелые, это мне понравилось. Я захотела разглядеть что-нибудь ещё, отвела руки назад и… И тихо подалась вперёд и вверх, оказавшись над водой.
          Внезапно я вспомнила, что, просто полёживая на воде, не утону, осторожно легла на спину и стала отдыхать. Затем глубоко вздохнула и плавно погрузилась. Загребая руками, я плыла медленно, разглядывая всё вокруг, и, особенно, свои ладони – почему-то их вид занимал меня больше всего. Так и добралась до берега.
          С того дня моя жизнь стала намного интереснее. В отряде я подружилась с Лёнькой. Он рассказал, как можно удрать из лагеря в тихий час. За это я научила его смотреть под водой.
          После обеда воспитатели запирали нас в палатах, а сами уходили загорать на спортплощадку. Мы вылезали через окно одноэтажного корпуса и по-пластунски уползали в лес, потом наперегонки бежали к реке, раздевались, прыгали в воду и «гуляли по дну», цепляясь руками за какие-то коряги.
          Скоро я плавала по-собачьи, не боясь глубины. Воспитатели вообще перестали пускать нас в воду, так как мы постоянно уплывали из «лягушатника». Когда отряд «купался», мы с Лёнькой строили замки из песка, ничуть не расстраиваясь глупыми запретами; знакомой дорожкой удирали после отбоя и купались по ночам.
          Наши отлучки остались тайной для воспитателей, и помогли в этом лагерные страшилки. Туалетов в корпусе не было. На тихий час и на ночь нам ставили ведро прямо в палату. В корпусах взрослые не ночевали, находя для себя развлечения поприятнее. Зато дети шёпотом передавали друг другу леденящие душу истории о задушенных девочках, которые вылезали по вечерам на свидания, а потом их находили мёртвыми, почему-то обязательно на крыше. (В дальнейшем, в других лагерях, я слышала истории о повесившихся детях, сошедших с ума вожатых, пропавших отрядах и прочих ужасах).
          У меня же в правой щиколотке как-то странно растут косточки – я могу ими щёлкать в любой последовательности и достаточно громко. Поначалу кто-то из детей пытался вразумить меня и Лёньку, угрожая пожаловаться воспитателям. Лунной ночью, когда никто ещё не спал, я вышла на середину палаты и сказала: «Я не боюсь душителей, потому что я – ведьма! Я умею вызывать духов, и сейчас вы в этом убедитесь. Посмотрите, у меня ничего нет в руках, я босая, я стою перед вами и не двигаюсь. Молчите! Сейчас с вами будет говорить дух Чапая! Чапай, ты здесь?» Я стояла, разведя руки в стороны, а в тишине раздался чёткий стук. Дети заскулили. «Чапай, подтверди, что каждый, кто пойдёт ябедничать на меня, умрёт страшной смертью!» Редкие стуки участились, перейдя в барабанную дробь, а через минуту, в полной тишине, я обошла палату и, наклоняясь к каждому ребёнку, повторяла, как заклинание: «Хочешь жить, молчи!» За заклинаниями шёл стук «от Чапая». Через несколько минут все ревели и орали от страха, но прибежавшие взрослые так и не смогли докопаться до причины переполоха.
          Во всех лагерях воспитателей волновало лишь наше поголовье и здоровье. Главное – находиться в отряде на линейках, на приёмах пищи, в тихий час и во время отбоя. Везде были какие-то кружки, самодеятельность, нам показывали фильмы, возили на экскурсии. Но в самодеятельности можно было не участвовать, на кружки не ходить, в кино не сидеть. И дела поинтереснее этой обязаловки находились во всех лагерях, где я провела, в общей сложности, почти три года чистого времени. Надо сказать – счастливейшего времени моего детства.

          На август меня отправили в деревню. Мама не могла поехать со мной. Телефонов тогда не было. Я ехала самостоятельно.
          Мама нарядила меня: плиссированная юбка, бархатная кофточка с орнаментом; дала сумку с обычными гостинцами: батон докторской колбасы, ленинградские батоны с изюмом и орехами, и посадила на поезд. Пять часов я развлекала пассажиров, рассказывая прочитанные книжки. Народ ахал и слушал внимательно. Какая-то толстая тётка позарилась на мою кофточку и пристала, чтоб я продала ей наряд. Я сказала, что меня мама ругать будет. Тётка отстала.
          На станции меня высадили, я помахала пассажирам и потопала в деревню. Пришла уже в темноте. Постучала в дверь. Тётя несказанно удивилась. Она никак не могла поверить, что я приехала одна и несколько раз обежала вокруг дома, заглянув в хлев и на сеновал, думая, что мама её разыгрывает и где-то прячется.
          Утром оказалось, что брат съел оба батона. Я заругалась на него, а он ответил: «Жадина! Ты такие батоны всё время жрёшь! Вон какая жирная!» Я отвернулась. Таких батонов мне никогда не покупалось. Гостинцы – они и есть гостинцы.
         
          Дождь лил, не переставая. Мы с сестрой изнемогали от скуки. И тут домой прибежал кот, голодный и мокрый. У нас появилась мысль поухаживать за ним, как за младенцем. Мы накормили его, вытерли и расчесали. Мы разговаривали с ним, бранили его, хвалили его, грозили ему пальчиком. Наевшемуся, усталому котяре было всё равно. Он хотел спать.
          Подумав, куда бы его уложить, мы остановились на духовке. Печка почти остыла, в духовке было тепло. Мы взяли в комоде несколько полотенец и постелили коту настоящую постель. Потом запеленали его, но не очень сильно – так, чтобы и ему было удобно, и нам интересно. Кот не сопротивлялся, он был доволен, что от него отвязались. Едва улёгшись, он уснул.
          Выглянуло солнце, и мы решили идти на улицу, а дверцы духовки заперли, чтобы кот не сбежал, потому что была идея попозже продолжить игру, наряжая котика в разные тряпки.
          Гуляли мы до вечера. Дома нас встретила разгневанная тётя. Днём она пришла с работы и затопила печку. Поставила на огонь кастрюли и ушла в хлев. Когда вернулась, в избе пахло палёной шерстью и кое-чем ещё. Из духовки неслись вой и визг.
          Ничего не понимающая тётя распахнула дверцы, и на пол выпал комок грязных полотенец – у кота сработал механизм «медвежьей болезни». Вонючие тряпки, оставляя на полу подозрительные следы, понеслись к выходу, теряясь по дороге. В дверь вылетел уже освободившийся и совершенно очумевший кот.
          Мы пару дней переживали, пока животное не вернулось. Кот выглядел бодро, зла на нас не держал, и мы успокоились.

          Жара стояла невыносимая. Сестра предложила сходить искупаться на лесное озеро. Три километра – пустяк. Нам никто, конечно, не разрешал туда ходить, но никто и не запрещал.
          Озеро это – как наполненная водой чаша, у берега – глубоко, с головой. Лилии и кувшинки растут густо, но с мостков не достать. Мы нашли плот, отвязали его и поплыли за кувшинками. Залезли в воду, держась за края плота, нарвали цветов.
          Было чудесно, и мы не думали о времени. Но тут к озеру на велосипеде подъехали мальчишки, среди них – брат. Он победно крикнул: «Вон они!» и повернул назад. Кто-то из пацанов объяснил, что нас ищут, и чтоб мы бегом бежали в посёлок.
          Было понятно, что нас ждёт. Мы ревели всю дорогу. Зашли в дом, залезли под оттоманку. Тётя сразу отгадала наше убежище, нагнулась и вытащила сестру. Потом попыталась достать меня, но я прижалась к самой стене. Она потыкала в меня шваброй, и оставила это занятие.
          Сестру разложили перед оттоманкой и драли солдатским ремнём. С каждым ударом тётя выговаривала своей дочери: «Вот это сестричка, мать вашу! Как бедокурить, так вместе, а как ремня – так только тебе!»  Это было выше моих сил. Я выползла и улеглась рядом.   

          Зимней ночью в ПМСе случился пожар. Редкий случай, так как все понимали: от огня в деревянных вагончиках не спасёшься, и соблюдали правила противопожарной безопасности..
          Растащить вагоны было невозможно – горело посередине состава. Кто-то бил в рельс (этот сигнал заменял радио, когда не было света), сотни людей толпились у пожара. Пылавший огонь не тушили, поливали стоящие рядом теплушки.
          Вагон сгорел быстро, на этот раз обошлось. Погорельцам тут же выделили новую теплушку, вещи на складе они могли получить утром.
          Во время всего происшествия я смотрела не на огонь и не на рабочих, передававших по цепочке вёдра с водой. В толпе я увидела мальчика с заячьей губой. Его не пускали гулять, прятали. Сейчас про него забыли. Мальчик, скривив и без того уродливое лицо, плакал навзрыд. Я стояла напротив и внимательно наблюдала, как он открывает страшный расщеплённый рот, и как слюни текут из  красной треугольной дыры по плоскому подбородку.

          Электрический провод оборвался где-то высоко, вагоны погрузились во тьму. Трагедией это не грозило – на весь ПМС была пара телевизоров, да тогдашние программы разнообразием не отличались. Свет на ночь всё равно отключали, свечи и керосиновые лампы были у всех. Электрик дядя Стёпа, в своём обычном подпитии, решил совершить подвиг и полез на столб. Дядю Стёпу убило током.


1968

          Маме понадобилось написать на имя начальника какое-то заявление. Мы пришли в контору, прошли в кабинет. Начальник поговорил с мамой, написал что-то на листе бумаги, промокнул его пресс-папье, потом они с мамой вышли.
          Я подняла тяжёлое пресс-папье и с любопытством осмотрела низ прибора и отпечатавшиеся наоборот буквы. Когда взрослые вернулись, я лежала на столе, макала ручку в чернила, писала на бумагах и бланках строчки из считалок, самозабвенно орудуя пресс-папье, и веером раскладывая на зелёном сукне «отработанный материал».
          Начальник снял меня со стола, поставив рядом с мамой: «Извини, малышка, но мне надо работать». Я не хотела отдавать пресс-папье, тогда он продемонстрировал, как строчки размазываются без промакивания и спросил: «Разве хорошо будет, если все бумаги станут грязными и некрасивыми?» Пришлось расстаться с замечательной игрушкой. За это секретарша дала мне пачку промокашек и объяснила, что эти листочки – то же самое, что и пресс-папье. То же, да не то… Иногда я заходила в контору и просила поиграть с письменными приборами. Бывало, что мне разрешали.
         
          Я училась в первом классе. И вот учительница сказала, что на следующее занятие по арифметике надо принести счётные палочки. В магазине школьно-письменных товаров я долго любовалась на разноцветные коробочки с палочками: четырёхгранными из дерева, круглыми и прозрачными из пластмассы или многогранными, как маленькие карандашики.
          Дома мама объяснила, что на палочки нет денег. Мы всегда жили очень скромно, я усвоила, что довольствоваться надо малым, но… Но эти палочки в магазине, такие яркие и весёлые!… Я долго плакала.
          Утром, когда я уходила в школу, мама меня окликнула: «Доченька, вот твои палочки!» Я на секунду вспыхнула от радости, но тут же горько разочаровалась: мама протягивала мне пучок выровненных веточек от куста, что рос за нашим вагоном.
          На уроке ученики раскладывали по партам палочки и наперебой хвастались друг перед другом. Начался счёт. Учительница прошла по классу и остановилась передо мной: «Где твои счётные палочки? Доставай!» И я, сгорая от стыда, достала из ранца перевязанные резинкой ветки. Учительница разложила их по парте и показала, как надо считать. Я не могла видеть этого уродства.  По дороге к дому я их выбросила.
          На следующем занятии я соврала учительнице, что забыла их дома, на следующем – что потеряла.
          С получки мама купила мне палочки, самые дешёвые, похожие на спички, в бумажной коробочке. Но дело было не в том, что они были дешёвыми и некрасивыми. Если бы их купили мне тогда, когда надо было, я не заметила бы ничего. А так…
          Бумажная коробочка быстро смялась и разорвалась, палочки, ломаясь, валялись по отделениям ранца. На уроках я выгребала на парту оставшиеся палочки, выкладывала их горкой, чтобы видела учительница, и больше до них не дотрагивалась.

          Школы менялись по три раза в год. Куда привозили ПМС, там дети и учились. Бывало, что с утра уходили в школу, а днём, вернувшись, видели, что вагоны уже сформированы в поезда и готовы к отправке. Хоть все вагоны и имели порядковые номера, но стояли вразнобой. Побегав вдоль составов и отыскав свою теплушку, я стучала в стенку, поднимала руки, и мама затаскивала меня внутрь. На следующее утро учёба продолжалась уже на новом месте, если директор очередной школы не требовал прежде предоставить документы на учеников. Тогда приходилось ждать, пока родители не привозили документы из предыдущей школы.
          Обычно ПМС перевозили ночами, по каким-то кружным путям, и за окном тянулся бесконечный лес. Случалось, что переезд продолжался сутки или больше – не потому, что нас увозили далеко, а потому, что подолгу держали на запасных путях.
          Вот только некоторые названия станций, где мы жили и которые я запомнила: Озерки, Зеленогорск, Гатчина, Плюсса, Новосокольники, Невель, Чудово, Малая Вишера.

          Один такой переезд превратился в кошмар. Машинист паровоза то ли был пьян, то ли всеми фибрами прокопчённой углем души ненавидел вагонников. Время от времени, разогнав тяжёлый длинный состав, он резко тормозил. Поначалу мы, привыкшие, что возят нас довольно аккуратно, пытались заниматься своими делами: мама варила суп, рядом с кастрюлей на плите кипятилось бельё, я сидела за столом и читала. Первый толчок опрокинул кастрюлю маме на руку, я свалилась на пол, посуда посыпалась с полок. Не успели мы опомниться, как всё повторилось. И так – всю дорогу.
          На короткой остановке мама перевязала руку, поснимала на пол кастрюли, тарелки и кружки, привязала меня к одной кровати, а сама улеглась на другую, вцепившись в решётку спинки и плача от боли в ошпаренной руке. Так мы и ехали, не зная, когда всё это закончится – тазы и вёдра грохотали, колотясь о стены, алюминиевая посуда дребезжала, вагон содрогался от ударов о соседние буфера, лязг и грохот не давали уснуть. Какое зло срывал на перепуганных обитателях последнего места ссылки машинист – неизвестно, только на месте прибытия он совершенно спокойно оглядел орущую толпу, презрительно сплюнул под ноги, влез в кабину и уехал.
         
          Я не помню, где пошла в первый класс. Не помню первую учительницу. Помню, что букеты к 1 сентября были проблемой. Накануне мама давала мне 10 или 20 копеек, и я ходила по дворам, прося продать мне цветочек.
          Чаще всего меня гнали.
          Иногда давали несколько «золотых шаров».
          Два раза взяли деньги.
          А однажды хозяйка спросила, откуда я такая. Потом она напоила меня чаем со вкуснейшим вишнёвым вареньем и срезала огромный букет гладиолусов. Мама не могла поверить, что букет мне подарили, она взяла меня за руку и пошла к этой женщине. Женщина подтвердила, что букет от неё. Мама спросила, сколько стоит. Женщина сказала, что я заплатила (она, и правда, взяла мою монетку). Мама поблагодарила, но мне потом сказала, чтобы я таких букетов не брала, потому что они стоят дорого.

          Тогда, в 1 классе, меня оставляли каждый день после уроков за плохое поведение. На уроках часто я стояла в углу за счётами и смотрела в окно – это было интереснее, чем смотреть в книгу или на доску. Я уже умела и читать, и считать, и мне было скучно, поэтому я постоянно отвлекалась и мешала учительнице. После уроков я ныла: «Отпустите меня, я дороги не знаю, заблужусь одна!».
          Однако, вскоре я стала вести себя хорошо, так как у меня появилась цель – после школы я бежала на сортировочную станцию, где на огромном кругу, как на карусели, катались паровозы, и часами наблюдала за составами, разъезжающими по многочисленным рельсам, сходившимся у этого круга, а маме врала, что меня опять наказали.
          Наконец, мама не выдержала и явилась в школу с претензиями.  Учительница удивилась: «Ваша девочка учится лучше всех и ведёт себя хорошо – за что её оставлять?» Меня допросили. Походы к паровозной карусели прекратились.

          Не знаю, нехваткой учителей или учеников было обусловлено то, что в Гатчине, в начальных классах мы учились по схеме «1 – 3» и «2 - 4». То есть, первый и третий классы были объединены в один, также - второй и четвёртый. Классная комната разделялась пополам: на одной колонке сидели первоклашки, на другой – третьеклассники. Учительница в начале урока давала задание старшим детям, потом занималась с младшими. Во второй половине урока задание получали младшие, а старшие занимались устно. Чтобы сидящие за одной партой не болтали, задания давались по вариантам.
          Классная руководительница, Тамара Андреевна, стала моей любимой учительницей. Каждую зиму мы возвращались к ней. Она была не замужем, детей не имела, поэтому всё свободное время посвящала нам. Она возила нас в Ленинград в театры и музеи, украшала с нами класс к праздникам, вызывала родителей в школу не для проформы, а по делу, зная о своих учениках всё. Родители её уважали, дети слушались беспрекословно. Красивая, стройная молодая женщина, со строгой причёской и в очках, она была классическим воплощением образа настоящей учительницы. Она никогда не ругала меня, но задавала и спрашивала больше всех, учитывая мою неуёмную энергию и любознательность. Я буквально боготворила её.   

          Едва научившись писать, я стала сочинять стихи и сказки, с упоением работала над сочинениями. Учителя меня хвалили, но не более. Специально заниматься с детьми, приезжавшими в школу на месяц-два, никто не хотел. В некоторых школах, где нас откровенно игнорировали, я требовала, чтобы меня вызывали к доске. Учителя отмахивались: «Чего тебе надо?  У меня в классе своих учеников 30 человек, я за них отвечаю, а ты сегодня приехала – завтра уехала, некогда с тобой возиться». У ПМСовских детей постоянно были проблемы с четвертными и годовыми оценками.
          Для моих историй находились слушатели среди сверстников, но мне нужен был ценитель. Таким ценителем стала тётя Валя, продавщица вагона-магазина. Я росла нормальным любопытным ребёнком. Пришла к ней и спросила: «Вы как продавец, наверное, целый день конфеты кушаете?» Она ответила: «Конфеты не мои, а государственные. Чтобы их есть, надо купить».
          Потом я часто приходила в вагон-магазин и сидела в углу, на мешках, пока все покупатели не уходили. Тогда я читала тёте Вале свои стихи и рассказы, а она угощала меня шоколадом. Стихи получались длинные, целые истории на несколько листов. С тех пор ничего не сохранилось даже в памяти, кроме некоторых отрывков: «Шли весёлые студенты, а ещё корреспонденты, покататься с гор на лыжах, песни звонкие услышав. Только зря они пришли, горка-то растаяла, не посмотрели в календарь, ведь весна настала уж! Хоть тепло, хоть холодно, на 8 марта надо женщинам дарить разные подарки. Стали грустными студенты, лишь веселы корреспонденты: «Мы к 8 марта купим им подарки!» И так до бесконечности. Меня не смущало, что я не имела понятия, кто такие студенты и корреспонденты. Главное, что получалось складно, да и род у слов явно мужской.
          Если народа было много, улыбчивая продавщица впускала меня за прилавок, где я пряталась (а другой раз и спасалась от маминого гнева) и что-то писала до закрытия магазина.
          Гневаться на меня всегда был повод. Мама вздыхала: «Когда только учёные изобретут автоматические ремни? Как только ты что не так сделаешь, а тут же ремень выскакивает – и тебя по заднице, да покрепче, да почаще, чтоб шёлковой росла!»

          Росла же я если и не шёлковой, то весьма послушной, по моему разумению. У меня были два воспитателя: ремень и церковь, страх и совесть, порой невыносимо тяжело давящие на душу. Я изо всех сил старалась не совершать плохих поступков, никого не обижать, слушаться и уважать всех старших. Прежде чем что-то сотворить, я десять раз продумывала последствия и, как правило, сдерживала неразумные порывы. Если же желание было сильнее доводов разума, я придумывала сто оправданий на случай, если меня поймают, в крайнем случае, и сто вариантов воплощения задуманного для успешного завершения какой-нибудь детской авантюры.
          Например, однажды я увидела в кино, как путешественники пробирались по болоту, обходя «окна» с водой. Я знала, что в близлежащем лесу есть болото, но одну меня в лес никто бы не отпустил. Я собрала нескольких дошколят, отпросила их у родителей якобы для того, чтобы набрать разнообразных листьев для украшения вагона-детсада к празднику осени, и увела группу на болото. Господь хранил нас, неразумных – мы прошли по раскачивающимся мхам и кочкам, посмотрели на «окна», набрали охапки листьев и благополучно вернулись. Я была довольна, а малыши ничего не поняли – они просто совершили прогулку в лес в солнечный день.
          Ночью мне снилось бескрайнее болото и бездонные «окна», в которые, как в гигантские чёрные воронки, жуткими водоворотами сливался день, и воздух, и деревья, и облака… После получки я нашла на тропинке за вагонами восемь рублей. Я пошла в магазин к тёте Вале и попросила разделить эти деньги на шесть частей, и на каждую часть дать мне по бутылке лимонада, шоколадке и по кульку конфет. Купленное угощение я раздала моим невольным спутникам. Мама, узнав от работяг о поистине царской щедрости, кричала: «Какая ты добрая! Где научилась деньгами разбрасываться?! Восемь рублей отдать кому-то!!! Да ты хоть понимаешь, сколько мне работать надо за такие деньги?!» Я сказала: «Мне эти денежки боженька дал. Они прямо передо мной лежали, и никого не было». Мама не унималась: «Надо было их домой принести и никому не говорить, что нашла! А ты всё на чужих детей потратила!» Я объяснила: «Боженька хотел, чтобы мы с детишками сладенького покушали».
          Чьи деньги я нашла, осталось неизвестным. Хозяин, скорее всего, был в курсе случившегося и не стал предъявлять претензий. Может, пожалел меня, а, может, ему стало приятно, что на какое-то время он стал боженькой для стайки малышей. 

          Я шла из магазина и обратила внимание на столпившихся у одного вагона пацанов. Вагон был плохой – пьяный вагон. Там, как в каком-нибудь притоне, постоянно собирались «плохие дядьки и тётьки», они пели песни, громко кричали, дрались и после расползались к себе, чтобы проспаться перед рабочим днём.
          Я протолкнулась в первые ряды зевак и увидела голую бабу, валявшуюся под лестницей на животе и сладко похрюкивающую во сне. Пацаны, похахатывая, живо обсуждали позорище: «Глянь, сиськи какие! Фу, она обоссалась! Давайте её на спину перевернём, между ног лучше видно будет!»
          У меня были куплены несколько детских журналов: «Искорка», «Мурзилка», «Весёлые картинки». Я поставила сумку на землю, достала журналы, стала вырывать страницы и накрывать бабу. Пацанам не понравилось, что я делаю. Они ногами скидывали листы с пьяной. Я закричала: «Дураки! Перестаньте! Ей же холодно!» На мои крики пришли взрослые из других вагонов и уволокли тётьку, накинув ей на плечи простыню.   

          Вид пьяных взрослых, матерщина, доведённая до абсолюта, воспринималась детьми нормально – мы росли в этой обстановке и именно её впитывали с молоком матерей, часто тоже не очень трезвых. Вино и пиво – как предмет роскоши, все пили по праздникам. Наливали и детям. Я с детства привыкла ко вкусу пива и по сей день пью его с удовольствием. Вряд ли можно было найти вагон, в котором не было браги или самогона. В нашем вагоне на кухне стоял эмалированный зелёный бак, на его крышке - перевёрнутая вверх дном кружка. Запыхавшись от игр, я влетала с улицы, черпала бражки, выпивала быстро, выдыхала, довольная, вытирала рот ладонью и снова неслась к друзьям.      

          На каникулы меня отправили в деревню. Осень выдалась дождливой и заняться было нечем.
          В клубе мы с сестрой посмотрели кино про индейцев и на другой день, как только взрослые ушли на работу, стали превращать дом в индейское становище: поставили на попа железную кровать, связали и перекинули через спинку покрывало, пододеяльник и простынь, натянули концы, словно у палатки и прижали их к полу учебниками и горшками с геранями. Внутрь затащили матрас, подушки и еду. Затем опрокинули круглый стол и загородили им вход в комнату. На дверь повесили газету, чтобы упражняться в стрельбе.
          Индейская жизнь началась. Мы возлежали на подушках, пожирали то, что нашли в буфете и вели неторопливые разговоры. Потом достали из-под шкафа приготовленные загодя луки и метко стреляли из них по газете, искромсав её в лапшу за пару минут. Каждый удачный выстрел сопровождался дикими воплями.
          Наевшись и наоравшись, мы перебрались стрелять на улицу. Бегать просто так смелым индейцам не пристало, и мы договорились, будто на конях скачем. «Улю-лю!» – завопили мы и поскакали.
          Сестра взбрыкивала и кричала в такт «своей лошадке»: «Цок, цок-цок, цок-цок, цок-цок!» А я, взбивая «копытами» грязь, надрывалась: «Тык, тыг-дык, тык-дык, тык-дык!» «Стой! – осадила меня сестра, - Разве так кони скачут? Что это за «тык-дык»? Надо: «цок-цок»!» «Ха! – обиделась я, - Кони скачут «тыг-дык, тык-дык»! Вот так!» Я гордо прогалопировала по двору на своих двоих.
          Сестра обиделась: «Дура! Ты и коней-то не видела! Будешь меня учить, как надо скакать!» И она скорчила мне страшную рожу. Я разозлилась: «Это я – дура?! Это я не видела?! Да я в цирк ходила! От твоего «цок-цок» там все лошади от смеха бы померли!» И я показала сестре язык. Та не стерпела оскорбления, бросилась на меня, и мы покатились по октябрьской грязи, мутузя друг дружку и ломая луки и стрелы.
          Через какое-то время мы запыхались и сели передохнуть. И тут вспомнили, что скоро на обед придут взрослые. Выяснять отношения было некогда, во дворе залаяла собака.
          Дядя с тётей наблюдали в обед странную картину: по разным углам аккуратно прибранной комнаты сидели сердитые девчонки, время от времени грозили друг дружке кулаками и переругивались на непонятном языке: «Цок-цок» – «Нет, тык-дык!» – «Сама ты тык-дык!» – «А ты уж, точно, цок-цок!»

          Я хотела жить на облаках. Сколько себя помню, всё смотрела в солнечное небо, на котором, как на лопате хлебопёка, были выложены затейливыми горками кучевые облака. Я видела в них горы, озёра, замки, сказочных зверей. По облакам вились дороги в неведомые края. Я думала: «Стану большой, научусь летать и улечу на небо. Буду жить одна и гулять по облакам. Облака мягкие, солнце тёплое, и нет никого больше рядом».
          Несколько лет эта мечта вела меня по жизни. Я никому о ней не рассказывала. Я продумала всё до мельчайших подробностей и с нетерпением ждала, когда вырасту.
          В школе на уроке учительница сказала, что облака – это ничто, пар.
          До сих пор не понимаю, как я не сошла с ума.
          Мечту всей моей жизни - самое хорошее, что у меня было, уничтожили несколько слов. Я долго ходила оглушённая и ни на что не реагировала. Даже об уничтоженной мечте я не сказала никому.

          Девчонки после школы собирались под каким-нибудь вагоном и играли в куклы. У меня куклы не было.
          Не то чтобы мне хотелось куклу, но вроде как положено девочке иметь такую игрушку. Мама говорила, что денег на глупости нет. Я решила сэкономить на школьных обедах и накопить на куклу. В киоске «Союзпечать» продавалась одна за три рубля. Я копила на неё три недели, ежедневно подходя к киоску и рассматривая предстоящую покупку. Когда, довольная, протянула накопленную мелочь киоскёрше, несколько монеток упали и закатились под киоск. Не хватило три копейки. Куклу мне не продавали. Я обратилась к идущей мимо толстой тётеньке и вежливо попросила у неё три копейки до завтра, обещая принести ей домой. Тётенька неожиданно заорала: «Ты, дрянь! Ты, наверное, украла эти деньги у матери! Или ты попрошайка?! Ну-ка, пойдём в милицию!» Я убежала.   
          На станции в магазинчике пацаны покупали билетики книжной лотереи. Кто-то выиграл ластик, кто-то тетрадку. Выигрыши были по мелочи, но радости доставляли немеряно. Я потратила на лотерею все деньги, став героем дня среди наших. На самом деле, очень хотелось выиграть портрет Есенина, но выигрыши были мелкими, всех их, не считая приобретения карандашей, хватило на калейдоскоп.
          Неожиданно незатейливая игрушка понравилась мне так, что, когда стекло случайно разбилось, я купила новый калейдоскоп. Когда и тот пропал, потерявшись где-то, я пошла в игрушечный магазин и приобрела новую бумажную трубочку со стёклышками и зеркалами.
          Сейчас на моей прикроватной тумбочке, среди кремов, книжек, календарей и конфет, лежит оптический калейдоскоп. Жаль, что в шестидесятые годы таких калейдоскопов не было. Замечательно, что они есть в наши дни.


1969

          Единственный раз мы отдыхали в доме отдыха втроём: папа, мама, я – счастливая семья. «Живой ручей» находился в Толмачёво, рядом с речкой. Папа решил научить меня плавать – залез в воду, барахтался по-собачьи, говорил: «Смотри, как надо!» Я сердито наблюдала за ним, потом разделась и уплыла на другой берег. Оказалось, что папа боится воды. Он метался в нескольких метрах от берега и ругался, требуя моего возвращения: «Ты! Это… Плыви, давай, назад! Ты! Плохо делаешь, нельзя так! Иди сюда, в конце концов! Или оглохла? Что такое, а?! Ты, ты… Валенок сибирский ты тупой, вот!» Я вздохнула: «Плавать не умеет, ругаться не умеет» и приплыла назад. Купаться больше не пришлось – зачастили дожди. Чтобы скоротать время, папа научил меня играть в шахматы.
          В столовой стоял большой автомат с пластинками. Если опустить монетку и нажать кнопку с названием песни, из ряда пластинок выпадала одна, а через секунду раздавалась песня. Я переслушала все, потом включала одну и ту же – «Чёрный кофе». Неподражаемо волнительный женский голос сообщал: «Чёрный кофе, чёрный кофе Мерно дышит в недрах автомата. Чёрный кофе, чёрный кофе Задымился нежно, ароматный. Горько? Вам послаще? Мелочь! Ну, о чём Вы! Дайте мне на сдачу кофе самый чёрный!» И потом что-то про эпоху и: «Ты – напиток века, чёрный кофе!».
          Настоящего чёрного кофе я никогда не пила. Когда слушала песню, представляла белую фарфоровую чашку с чем-то густым и чёрным внутри, похожим на расплавленный гудрон. Мо моему разумению, это неизвестно что чёрное в белой чашке должно было быть очень вкусным!
          Детей в доме отдыха не было, кроме белобрысого странного сына мрачной поварихи с тяжёлым взглядом. Он подкарауливал меня у столовой и отвязаться от него было невозможно. Когда мне надоедало возиться с ним, я лупила его и удирала, но он снова возникал в часы приёма пищи и молча ждал, когда я выйду на улицу.

          Остаток лета я провела в деревне. В поселковом магазине продавали хлеб по несколько буханок в руки. Колхозники кормили скотину тёмными вязкими «кирпичами», кислыми и почти всегда непропечёнными. 
          Нас с сестрой послали в магазин. Она заскочила внутрь, разведать ситуацию: есть ли хлеб, всем ли хватит; я ждала на улице.
          Ко мне – руки в карманах – подошёл мужик в поношенной военной форме. Он спросил: «Девочка, ты городская?» Я кивнула. Он наклонился и тихо заговорил: «Девочка, помоги мне! У меня руки не действуют, я инвалид, на войне раненый. А мне так в туалет надо! Подумай, хорошо ли будет, если я тут, на виду у всех, описаюсь? Пойдём со мной в туалет, ты, я вижу, хорошая девочка, ты поможешь мне штаны расстегнуть, не дашь опозориться старому воину…»
          Для моих мозгов это была непосильная задача. Дяденьку-инвалида было жалко до слёз. Нас всегда учили, что старшим надо помогать. Ни о каких маньяках мы слыхом не слыхивали. Меня удерживало то, что сейчас из магазина выйдет сестра – а меня нет. Если мы не купим хлеба – влетит обеим.
          Дяденька чуть не плакал. Тут подбежала сестра: «С кем ты разговариваешь?» Я объяснила ей ситуацию. Сестра сказала: «Подождите, мы сейчас!», схватила меня за рукав и понеслась прочь. Я ничего не понимала.
          По дороге она сказала мне: «Какое тебе дело, что ему штаны не расстегнуть! Еще не хватало, за всяким мужиком ухаживать! Пусть стоит и кукует, пока ждать не надоест!» Я озаботилась: «Может, кого-то надо было попросить ему помочь?» Сестра парировала: «Как-то же он ссал до сих пор!»

          Вечером, после большого дождя, мы с сестрой брели по дороге, лавируя между «коровьих лепёшек». Я удивлялась: «Как странно коровы какают! Вот у людей и собак какашки совсем другие! И у кур, и у коз, и у лошадей – другие. Почему?» Сестра решила продемонстрировать процесс: замесила грязь, взяла в руки большой ком, подняла над головой и с размаху шмякнула о дорогу. С чавканьем рядом с коровьей лепёхой распласталась грязевая – точная копия первой. «Ух, ты!» – восхитилась я и повторила манипуляцию. У меня ничего не вышло. Сестра сказала: «Жиже замешивай и руки поднимай выше – сама подумай: где у коровы жопа?!»
          Мы вошли в раж. Вскоре дорога напоминала общественный коровий туалет. Мы носились от лужи к луже, замешивая грязь, швыряли её на дорогу и орали: «А вот Зорька идёт! Зорька-Зорька, где твоя лепёшка? Да вот она!»
          Мы не замечали ничего вокруг и весьма удивились, когда перед нами возникла учительница и раздражённо поинтересовалась: «Что это вы делаете?» – «Это не мы, это – коровы!» последовал ответ, и под ноги учительницы шмякнулись два кома грязи, тут же принявшие заданную форму. Женщина завизжала и, забыв, куда шла, рванула к тёте – жаловаться.
          Мы пожали плечами, закончили свою нелёгкую работу, с гордостью оглядели преобразившийся пейзаж и отправились ужинать.
          Дома тётя сказала: «Какие вы грязные! Живо раздевайтесь и мойте ноги – вот вам тазик». Не чувствуя подвоха, мы разулись, стянули с мокрых ног носки и стали вылезать из спортивных штанов. И тут тётя подпрыгнула, протянув руку к бревну у самого потолка, и в её руке оказался длинный прут. «Я вам сейчас покажу, как дорогу пачкать!» – закричала она и ринулась к нам.
          Местонахождение сестры оказалось более выгодным. Схватив сапоги и на ходу натягивая штаны, она пулей вылетела из дома. Тётя повернулась ко мне. Я попятилась, оступилась и села прямо в воду. Расправа приближалась. Я разревелась от досады и завопила: «Я не Ваша дочка, Вы не имеете права меня бить!»
          Тётя выронила прут, рухнула на табуретку и расхохоталась. Она смеялась, а я ревела. Сестра заглянула в окно, а потом протиснулась в дверь и замерла, ожидая, что будет дальше.
          Как оказалось, пороть нас не собирались. Попугать – да, чтобы потом доложить учительнице, что мы наказаны. На самом деле, и тётю, и соседей наша игра рассмешила с самого начала и никто, кроме «учителки», не увидел в ней ничего дурного.

          Тётя напоила нас молоком и послала набрать букеты ромашек и колокольчиков. За огородом мы увидели, что в низине собрался густой туман. Туманы в Сладкой деревне всегда густые, как манная каша - на протянутой руке пальцев не разглядеть. Играть в прятки в этих туманах было невероятно интересно! Непременным условием считалось постоянное движение. Иногда мы подпрыгивали повыше и видели над ленивым облаком головы друг друга. Иногда вбегали и выбегали из марева, как из дома. Иногда чуть не все окрестные детишки залезали в белую темноту, и она, колыхаясь от наших передвижений, звенела смехом и криками.
          Когда было тепло, мы спали на сеновале. Лезли высоко по приставной лестнице. Сено нещадно кололось, но в какой-то момент это становилось неважно. Из дверцы сеновала, как из окна, мы любовались на великолепные грозы, когда огромное небо полыхало одновременно десятками разноцветных молний; на причудливо усыпанную звёздами ночь и щедрые звездопады; на лошадей, бродящих в тумане по колхозному люпину.

          Нам с сестрой предстояло пасти деревенское стадо. Я побежала на сеновал за забытой кофтой. Лестница валялась на траве. К лесу шёл какой-то мужик. Я закричала: «Дяденька, дяденька! Помогите, пожалуйста, лесенку поставить!» Он подошёл, приладил лестницу, попробовал, крепко ли стоит. Я сказала: «Спасибо!» Он кивнул. Дома тётя поинтересовалась: «Ну, и о чём же вы разговаривали?» - «Ни о чём. Я попросила лестницу поднять, потом спасибо сказала». Тётя хмыкнула: «Попросила! Сказала! Да он глухой!»
          Коровы надвигались на лес пятнистой стеной. Молодые бычки бесновались и разгоняли стадо. Овцы рыбными косячками просачивались между бурёнок. Козы скакали и жаждали общения, мы отмахивались прутами.
          Через час-другой я перестала соображать, только и пёрлась сквозь кусты, чтобы выгнать очередную корову. Смолька сбежала. Сестра обрадовалась: «Она бодливая, а дальше своего хлева не уйдёт!»
          В обед к косогору пришли хозяйки с вёдрами. Пока они доили, мы собирали землянику. Начался дождь. Коровы лежали и не двигались. Сестра сказала: «Ложись к Ландышке! Погреемся!» и завалилась под бок к своей корове. Я, пугаясь, пристроилась рядом. Когда мы проснулись, половина стада ушла в посёлок. Тёте влетело от председателя, нам – от тёти, по первое число. 

          Осенью деревенские родственники приехали к нам, все вместе мы отправились в Ленинград. После долгих походов по магазинам, в ожидании электрички, нам с сестрой выдали по пять копеек и разрешили прокатиться в метро – только вверх и вниз на эскалаторе.
          Сестрёнку мою страх никогда не брал, поэтому она смело шагнула на движущуюся лестницу и покатила вниз. Спустившись, мы прогулялись по перрону, посмотрели на поезда и, конечно же, решили проехать на одну остановку вперёд, чтобы полюбоваться на огни в подземных туннелях, а потом вернуться. Всё бы ничего, только следующей остановкой был «Технологический институт».
          Пересев на электропоезд напротив, мы оказались совсем не на той станции, с которой уехали только что. Нас это заинтересовало. Мы осмотрели вестибюль, спросили у дежурной обратную дорогу и вернулись на «Балтийскую». Нет чтобы здесь уже подняться наверх, к родителям, мы решили проверить – запомнили ли дорогу и сможем ли теперь проехать без посторонней помощи до «Технологического института» и обратно.
          Мы всё запомнили и были настоящие молодцы и умницы, кроме одного: нам очень понравилось смотреть на бесконечные толпы пассажиров, сплошной рекой текущие под лестницей перехода, на прибывающие и отбывающие поезда. Надо было возвращаться на вокзал. Сестра вздыхала, предчувствуя наказание, но я пообещала взять всю вину на себя.
          Первое, что мы увидели, сходя с эскалатора, это - наши мамы, с двух сторон раздирающие ошалевшего милиционера и почти оглушившие его криками о помощи. Увидев нас, они стали кричать ещё больше. Милиционер обрадовался: «Я же говорил, что в метро не заблудишься!» Опровергая его, я сделала огромные глаза: «Ой, мамочка, как нам было страшно! Мы хотели прокатиться, а потом поехали назад, а поезд идёт не туда, а народу так много, и все бегут, а потом мы спросили дежурную, и она нас сюда привезла…» Тут я задала рёву, пнув ногой сестру, чтоб поддержала, и родители, не желая привлекать внимания, выдали нам лишь по паре тумаков для острастки и поспешили к поданной на наше направление электричке.

          Знакомые мужики на перроне решили позабавить нас: крошили у вагона хлеб, призывая: «Гуль-гуль-гули-гули!» Голуби налетели, искали редкие крошки. Один мужик снял помятую шляпу и резко присел в воркующую гущу. Через секунду, он, смеясь, протягивал нам жирного голубя: «Держите, на ужин!» Мама заругалась: «Совесть поимей! Чего детей пугаешь? Какой ужин?! Отпусти птицу-то!» Охотничек насупился, голубя выпустил уже на Броневой.
          На самом деле, были среди работяг такие, что ели голубей, пойманных подобным нехитрым образом, а также уток, которых ловили на удочку в заболоченном озерце, заросшем кустами, за ПМСом. Через озерцо шёл настил из шпал, называющийся «БАМом» – в Гатчину можно было пройти либо через насыпь по железной дороге, либо через парк, либо по «БАМовской дороге». Вот здесь-то наши вечно голодные пьяницы наловчились «удить птицу», водившуюся на озерце в изобилии, и абсолютно не боявшуюся людей. На крючок насаживали кусок хлеба и забрасывали леску поближе к уткам. Утка, заглотнувшая хлеб, попадалась на крючок, как рыба. Её подтаскивали в кусты и убивали.
   
          Все работяги ездили из Ленинграда в последнем вагоне, где царили свои порядки. Милиция сюда не заглядывала, контролёры словно не знали о существовании последнего вагона, да им и смысла не было в него заходить – ездили здесь, по большей части, путейцы, имевшие право бесплатного проезда.
          Ещё в Ленинграде в вагоне, пропитанном запахами пота и мазута, начиналась пьянка. Мужики и бабы, не стесняясь детей, пили и курили, пели песни, травили анекдоты, играли в карты. Дети грызли яблоки и семечки, клянчили у родителей вкуснейшие треугольные вафли, которые продавали женщины в белых накрахмаленных платочках, несущие прикрытые бумагой лотки вдоль сидений.
          В последнем вагоне всегда можно было встретить знакомых и за разговорами, незаметно, доехать до своей станции.
          В этот раз в вагоне играли в карты. Мы не обращали внимания на всё усиливающиеся крики, пока не началась драка. Игра шла на деньги, страсти накалялись. В какой-то момент всё стихло. Двое здоровенных парней прошли к дверям, связали дверные скобы шарфами, чтобы на остановке никто не вошёл внутрь, и двинулись назад, в центр событий. Через пару минут дрался весь вагон. У каждой стороны картёжников нашлись свои дружки и сочувствующие, кто-то махал кулаками за компанию, пьяной забавы для.  Электричка неслась по рельсам, вагон качало, народ орал и бился до крови.
          Как только стало ясно, что сейчас будет, мама сдёрнула нас со скамеек, шепнула тёте: «Быстро под лавку!», и сама первой распласталась на полу. Нам повезло – под сиденьями не было печек, иначе и укрыться было бы негде. Мы лежали несколько перегонов, отворачивая головы от мельтешащих сапог и вздрагивая от яростных воплей.
          Неожиданно для воюющих в тамбуре появилась милиция. Электричка остановилась в Александровской и не двигалась с места. Двери развязали. Милиционеры вошли внутрь, чтобы задержать нарушителей. Народ смотрел в окна и молчал, поправляя одежду и откашливаясь от ора. Нескольких человек, самых помятых и пьяных, всё же вывели. Среди них оказались и зачинщики. Поезд тронулся дальше.

          В первом классе я влюбилась в рыжего Сережку с соседней парты. Мне всегда нравились рыжие мальчики, и я предпочитала влюбляться именно в них.
          Серёжка жил в деревянном домике у железной дороги. По дороге в школу я заходила за ним. Его мама поила нас чаем.
          Это было в Гатчине, и я могла видеть предмет своего обожания в зимние месяцы, когда пути не ремонтировались и нас никуда не увозили, отправляя рабочих на уборку снега и дежурства на стрелках.
          На большой перемене мы играли в пятнашки на втором этаже школы. Водящий Серёжка гнался за мной по длинному коридору. В спортзале мальчишка толкнул меня на маты, упал рядом, повернулся и поцеловал прямо в губы! Я задохнулась от неожиданности, ничего не сказала и умчалась в класс.
          Вечером я шла из школы мимо состава с валами сена. В этом сене мы с ребятами играли в войнушку. По валам было удобно лазать и не больно падать, когда кого-то «убивали».
          Я шла вся в своих мыслях, как вдруг из-за валов выскочили несколько мальчишек. Среди них был Серёжка. Мальчишки стали приставать ко мне, отпуская коробящие слух и сердце шуточки. Я смотрела на рыжего дружка и молчала. Он мялся позади всех.
          Тогда я скинула ранец, закрутила над головой мешок со сменкой и с воплем бросилась в драку. Силы были неравными. Меня буквально скрутили. Кто-то сказал: «Ну вот, Серый, твоя милая! Ты хвастал, что поцелуешь её – целуй!».
          Я дёрнулась, освободилась. Подошла к Серёге и влепила ему пощёчину. Он выругался. Я снова приготовилась к драке. Но тут из-под вагона вылез Сашка. Он сказал: «Хватит! А то наших приведу!», подобрал мой ранец, и мы пошли домой.
          С Сашкой мы дружили всегда, вместе бедокурили и вместе получали взбучки от родителей. Это именно из него я когда-то в детском саду «лепила» Александра Македонского. Теперь мы учились в одном классе. Сашка был самым красивым мальчиком не только в вагонах, но и в любой школе. С его ангельским взглядом, бледной кожей и тонкими правильными чертами лица потомственного аристократа надо было родиться наследным принцем, а не вагонной шпаной. Учителя ставили ему оценки «за красивые глаза», поэтому он не напрягался с учёбой. Дрались мы и против всех, и между собой. Он не обращал внимания на то, что я девочка, а я была благодарна ему за это.
          Само собой, что про с утра ещё любимого Серёгу, оказавшегося предателем, я больше не думала. На Сашку я злилась две минуты: «Ты всё видел и прятался?!» – «Я не прятался, просто хотел посмотреть, что ты будешь делать».
          
          Рабочим дали талоны на обеды в местную столовую. Почти все отдали талоны детям.
          Столовая сражала в один момент: пальма в кадке, бархатные шторы на окнах, скатерти на столах, толпы народа, официанты, снующие между столиками.
          Мы с ребятами тогда возились с чёрной немецкой овчаркой. Она пристала ко мне по дороге в школу, потом проводила из школы и осталась сидеть у вагона. На шее животного болталась обгрызенная верёвка. Овчарку девать было некуда. И такую огромную – нечем кормить.
          В поле мы соорудили дом из снега и льда, внутри устроили дощатый лежак, застелив его тряпками. Кто-то додумался, что можно брать собаку в столовую – еды давали много, больше половины оставалось на столах. Так и сделали.
          Мы привязали собаку к яблоне, велели ждать и пошли в зал. Официант ничего не сказал, глядя, как мы сваливаем в пакет котлеты и макароны. С компотом была загвоздка – хотелось угостить собаку вкусненьким, но налить компот было не во что. Решили, что на другой день придём с кастрюлькой.
          Мы вышли в сад с добычей, но тут оказалось, что верёвка примёрзла к стволу и отвязать её невозможно.
          Я вернулась в зал, нашла официанта, обслуживавшего наш столик, и попросила помощи. Он прихватил нож и вышел за мной в темноту.
          Через минуту собака была свободна. Официант спросил: «Так это вы ей котлеты берёте?» Мы повинились. Он сказал: «Котлеты ешьте сами. А для неё я буду давать гарнир с подливой. Ей – всё равно, лишь бы много».
          В следующий раз, принеся нам обеды, официант, подмигнув, поставил среди тарелок глубокую миску, наполненную картошкой и густой подливой.
          Собака жила в ледяном доме, а мы решали вопрос: как её перевезти в Гатчину? Взять её в вагон никто не мог.
          А однажды собака пропала. Она не встретила нас после школы, не было её в домике. Мы неделю прочёсывали лес и посёлок и спрашивали всех подряд. Какой-то рабочий сжалился над нами. Оказалось, что за собакой пришёл хозяин с другой станции. Огромный пьяный мужик набросил ей на шею верёвку и поволок за собой по рельсам. Между человеком и животным шло настоящее сражение. Человек, вооружённый железным прутом, побеждал. Но тут раздался гудок – сзади шёл поезд. Собака рванулась из последних сил и бросилась под тепловоз.
          Собаки не стало. Мужик ушёл. Оказывается, нашу собаку звали Пальма.
         
          Много лет спустя я видела кошку, кидавшуюся под трамвай и явно пытавшуюся покончить с собой.  Я несколько раз сгоняла её с рельсов, но она с тупым упорством выскакивала из кустов под колёса подъезжавших вагонов. Я опоздала на работу, но всё-таки изловила несчастную, прыгнув за ней навстречу очередному трамваю и напугав вагоновожатую. Кошку я отнесла в ближайший подъезд, поругала за малодушие, пожалела, объяснила, что к себе взять её не могу, но ведь мир не без добрых людей. Я скормила ей котлету и оставила у тёплой батареи. Больше я её не видела, надеюсь, что она передумала умирать.
          Когда на работе я объясняла причину опоздания, надо мной стали смеяться, но неожиданно меня поддержала заглянувшая в курилку программистка, рассказав аналогичный случай о собаке, лёгшей под поезд на глазах у людей.

          На базе гатчинской стоянки строилось депо. Мы пробирались к стройке, где развлечений прибавлялось день ото дня. Посчитавшись, выбирали «хозяина», который строил из кирпичей дом, пока мы играли в прятки в штабелях шпал или палили резину. Потом шли дом «бомбить». Если «дом» выдерживал напор бомб из камней и палок, мы окружали его и рушили, заваливая кирпичами и «хозяина».  Потом помогали «хозяину» вылезти.
          Когда у депо была готова крыша, мы по лесам полезли наверх, чтобы обозреть окрестности. Лезли все, старшие тянули за собой малышей.
          Крыша была покатой и скользкой после утреннего заморозка. Вагоны внизу казались спичечными коробками, выстроенными в ряд. Мы разбрелись по крыше, выискивая вид поинтереснее, чтобы позвать всех и похвастаться, что видно от тебя, как кто-то крикнул: «Сека! Комендант!» Комендант, как всегда, в чёрной форме, нёсся от вагонов к базе. Мы сыпанули с крыши к лесам, и тут шепелявый Гешка, вечно донашивающий за старшим братом не по размеру огромную одежду и обувь, поскользнулся и покатился вниз. Все замерли. Гешка зацепился за что-то и лежал у края.
           Старшие парни крикнули малышне: «Быстро вниз, прячьтесь и молчите!».
          Комендант не мог сосчитать, сколько детей было на крыше. Мы слезли на полминуты раньше, чем он добежал до нас и помчались к ПМСу, обзываясь на него, чтобы он гнался за нами, а не лез наверх. Маневр удался.
          Скоро пришли парни с Гешкой.
          На крышу мы больше не лазали: никто не хотел быть застуканным комендантом. Парни постарше приволокли длинный толстый чёрный трос и привязали его под крышей. У левой стены строящегося депо стоял классный вагон. Мы залезали на вагон и ждали своей очереди покачаться на канате. Дух захватывало смотреть, как товарищи летают над рельсами. Все орали от восторга, подбадривая друг друга.
          Подошла моя очередь. Одета я была по-зимнему, варежки снять не захотела. К вагону подтянули трос, я обхватила его руками и оттолкнулась от крыши. Я полетела на противоположную стену со страшной, как мне показалось, скоростью, и тут варежки соскользнули с троса, и я рухнула вниз, на груду битого кирпича. Хорошо – не на рельсы. Хорошо – кирпич битый. Хорошо – пальто зимнее и тёплая ушанка.
          Я лежала на спине и боялась пошевельнуться. Пацаны стянули меня за ноги, поставили на землю и ждали. Было больно сразу везде: спине, голове, рукам, ногам.  Я сказала: «Дурацкое занятие! Не буду больше прыгать!» и ушла, стараясь не зареветь. 
 
         
 1970

          Любовь к чтению иногда приводила меня к неприятным последствиям.
          Как-то, прочтя про Робин Гуда, я влезла на очень высокое дерево, которое стояло возле самой железной дороги, метрах в ста за ПМСом. Я представляла себя знаменитым разбойником и думала, что когда рабочие приедут домой, я окликну сверху маму. И все удивятся моей смелости и ловкости.
          Было холодно, поезд задерживался, темнело.
          Я замёрзла и устала. Когда взрослые вернулись с работы и шли под деревом, меня уже никто бы не разглядел, поэтому я промолчала.
          К тому времени я пришла к выводу, что мама рассердится, и решила, что слезу с дерева, приду домой и ничего ей не скажу.
          Стало совсем темно. Я сидела наверху, из последних сил цепляясь за сучья и не видела, как спуститься. Я боялась сорваться. Помощи ждать было неоткуда.  ПМС стоял на запасном пути, далеко за населённым пунктом. Люди проходили мимо дважды в сутки - на работу и с работы.
          Только испугавшись наказания, я заставила себя начать спуск. Оказавшись на земле, я медленно пошла к себе. Дома сразу улеглась спать, навсегда оставив мысли о Робин Гуде.

          Однажды мама принесла несколько нераскрашенных фарфоровых статуэток и расставила их на полу. Больше всего мне понравились птички, собаки-лайки и белые медведи – такие медведи были нарисованы на обёртках самого вкусного мороженого, на сахарных трубочках. Я стала играть и, уронив одну собаку, отбила ей ухо. Мама убрала статуэтки в чемодан. Как оказалось, во многих вагонах появились подобные безделушки. На вопросы: «Откуда?» взрослые отвечали: «С города Кукуда!». Мне хотелось разглядывать белых зверушек, они были похожи на снежные фигуры, которые мы лепили зимой, только намного красивее. Но мама заперла чемодан на ключ. В магазине я увидела статуэтку лисы с двумя лисятами и, мужественно отказывая себе в школьных завтраках, вскоре купила рыжее  семейство. С годами у мамы-лисы отбился хвост, но игрушки не потерялись, а, послужив и моим детям, лежат в большой коробке на антресоли.   
         
          В этой школе не сложились отношения ни с учениками, ни с учителями. (Иногда нам везло, и местные дети не дрались с нами, а даже приглашали в свои игры). Эта школа была скорее правилом, а не исключением. Нас просто не замечали, иногда обижали. То плащ забросят на берёзу и никто, даже завуч, не желал разбираться с хулиганами и помочь достать одёжку. То толкают локтями и портфелями, проходя мимо – вроде случайно, а синяки неделями не сходят.
          Людка на перемене хотела выйти из класса. Дети стояли в проходе и не реагировали на её просьбы посторониться. Людка стала протискиваться между двумя девчонками. Её грубо толкнули на шкаф со стеклянными дверцами. Стёкла разбились, одно застряло в ноге. Дети не шевельнулись. Людка затравленно смотрела на них и кусала губы. По полу растекалась кровь.
          Я побежала в учительскую. Меня выслушали и сказали: «Врача в школе нет. Сами идите в больницу. У нас сопровождающих не имеется». Я вернулась в класс, взяла свои и Людкины вещи, и мы пошли в больницу. Там вынули стекло, перебинтовали ногу. Инцидент был исчерпан.
          Людку в школу больше не пускали.
          Как-то урок физкультуры отменили, я отправилась домой, за мной увязались два старшеклассника. Мне было страшно, но я решила, что пока иду по улице, ничего не случится. Всё-таки белый день, хоть и никого нет вокруг.
          Навстречу по шоссе ехал грузовик. Вряд ли я что поняла, когда неожиданно полетела под колёса. Один из парней, дёрнув за ранец, выбросил меня на дорогу.
          Шофёр успел отреагировать. Машину понесло влево, на пустую встречную полосу. Грузовик остановился, мужик стал ругаться. Я сидела на асфальте и тёрла разбитые коленки. Парни грязно выругались и ушли.
          Я в эту школу больше не ходила. Перед отъездом мама забрала у директора документы и пустой табель.

          За годы вынужденных «странствий» пришлось насмотреться на разных учителей. Хватало и откровенных чудаков и чудачек. Одна учительница ставила оценки со знаками «+» и «-». Кажется, ничего особенного, но она приписывала по 10, 20, 50, а то и 100 минусов или плюсов! Однажды я обиженно спросила, получив «четвёрку» с полусотней «плюсов»: «А нельзя было поставить «пять» и пятьдесят «минусов»? (В дневнике-то «минусы» не учитывались), на что она ответила: «Всё-таки до «пятёрки» твоя работа не дотягивает!»

          В одной из школ нас привезли убирать картошку на колхозное поле. В конце дня мы спросили учительницу, как нам теперь добраться домой: вагоны находились в другой стороне от городка, куда школьников увозили на маленьком автобусе. Учительница бросила: «Не моё дело!» и укатила с классом. Мы вышли на шоссе и потопали к далёкому лесу, за которым стоял ПМС. Денег не было, а есть хотелось. Сначала мы стучались в калитки и просили хлеба, потом пытались сорвать яблоки со свешивающейся за забор ветки, но на нас спустили собаку. Голодные и несчастные, мы добрели до одноколейки, за которой что-то росло на поле.  Капусту или свёклу мы сорвали бы, не раздумывая, и перекусили бы тут же, сполоснув овощ в ближайшем ручье. Вырвав странный тяжёлый корнеплод, мы направились к будке обходчицы. Та объяснила, что на поле растёт турнепс, но есть его можно. Мы взяли ещё по одному с собой, а первый нам разрезала на несколько частей обходчица, и мы его съели, пока брели через лес.

          С Людкой мы дружили недолго - её семья мало жила в вагонах. Но за то время, что мы были вместе, скучать никому не приходилось.
          Вы знаете, кого называют блудливыми коровами? Когда деревенское стадо размеренно вышагивает на выпас, какая-нибудь бурёнка обязательно свернёт на незаметную тропинку и убредёт в соседнюю деревню или на колхозное поле. Хозяйки ищут таких коров, проклиная всё на свете, бренча пустыми подойниками и грозя кулаками неповинным пастухам. Углядеть за блудливой скотиной практически невозможно.
          Что толкает послушных домашних животных в лесную чащу, на заброшенную дорогу или высокий косогор? Что они ищут день за днём, о чём мечтают? Может быть, в них переселились души великих путешественников и первооткрывателей – колумбов, лаптевых, берингов и пржевальских? Как знать, как знать…
          Если верить в реинкарнацию, в нас с Людкой переселились души блудливых коров. Именно так нас и называли родители и учителя.
          Порой мы выходили в школу, но вместо того, чтобы дожидаться на пустынной платформе электрички, шли в парк и до потери пульса катались с горки на портфелях, забыв про уроки. Или помогали усталой старушке донести неподъёмную сумку на другой конец города, а потом оставались на чай, разглядывали семейные фотоальбомы и слушали бесконечные истории про всех родственников, запечатлённых на потемневших снимках. Мы подбирали и кормили побитых собак, носили к ветеринару чью-то кошку, помогали сажать деревья – да мало ли чего интересного на свете!
          После каждого похода нас встречали разъярённые мамаши с ремнями. Экзекуция Людки сопровождалась криками: «Сколько раз тебе говорить: не шляйся с ней! Она – отличница, всё знает, а ты из-за неё на второй год останешься!» Свист ремня за моей спиной вторил родительским увещеваниям: «Чтоб я тебя рядом с Людкой больше не видела! Она – двоечница, ей всё равно, а тебе учиться надо!»
          И вот измученные родители и учителя собрались на совет и придумали небывалые меры контроля: на нас двоих (возможно, единственный в школьной истории всех времён и народов случай) завели специальные дневники, в которых отмечалось время прибытия и убытия на маршрутах «Дом-школа» и «Школа-дом».
          Утром мама записывала: «Вышла из дома в 7.15. Подпись». Мы с Людкой рысили в школу, где первым делом неслись в учительскую, чтобы получить в дневник запись: «Пришла в школу в 7.50. Подпись». После продлёнки всё происходило с точностью до наоборот. Мы лихорадочно искали выход из положения. Он, как всегда, пришёл неожиданно.
          Узнав о необычных дневниках, к воспитательному процессу подключились все педагоги. Страницы запестрели немыслимыми требованиями и замечаниями. Физрук напоминал, что на урок надо приходить в спортивной форме, соответствующей по цвету и фасону общепринятой; учитель ритмики настаивал на приобретении каких-то специальных туфель; биологичка ставила на вид, что только я не принесла горшки с комнатными цветами для украшения кабинета; пионервожатый возмущался моим потрёпанным галстуком, сообщая, что пионер – всем ребятам пример… Мама была уже и не рада, что ввязалась в это, но изменить ничего не могла.
          Морозным зимним днём Татра (так мы называли невероятно злую учительницу русского языка и литературы), и до описываемых событий не упускавшая случая посмеяться надо мной, выгнала меня из класса за десять минут до звонка. Её разозлило, что домашнее задание я написала карандашом. Она потребовала немедленно принести от матери расписку в том, что у нас нет чернил. Я не уходила, чуть не плача, взывала к благоразумию учительницы: мол, домой и обратно я быстрее чем за полтора часа не успею, и пропущу следующий урок, и школа закроется, и я не смогу забрать портфель и выполнить задания на завтра, и дома-то никого сейчас нет!!! Татра вытолкала меня за дверь.
          Я оделась и, нога за ногу, потащилась к переезду, не замечая нежного разноцветья зажигающихся фонарей, светофоров и окон в мягких сумерках.  Замёрзнув, вошла в магазин и, поздоровавшись, обратилась к продавщице, неторопливо подсчитывающей что-то в толстом журнале: «Тётенька, пожалуйста, распишитесь у меня в дневнике!» Тётенька заорала: «Ах, какая ты умная! Нет, неси домой свои двойки, пусть родители полюбуются! Ты из какой школы? Я сейчас к директору пойду!» Я выскочила на улицу и побежала назад. Сдав пальто в гардероб, села перед закрытым медпунктом и, стараясь выводить кривые буквы, похожие на мамины каракули, написала требуемый текст. Татра пришла в бешенство: «Ты же говорила, что матери дома нет! И как ты смогла за десять минут обернуться?! Чтобы завтра же мать была у меня!»
          После уроков я свернула в парк и, разорвав ненавистный дневник, закопала его в сугроб. Маме сказала, что дневник потерялся. Учителям – что мама довольна моим поведением и больше не нуждается в контрольном дневнике. А потом ПМС уехал, и Людка уехала в Армавир, и о дневниках больше никто никогда не вспоминал.
          Я же стала практиковаться в подделке подписей, всё свободное время посвящая выписыванию замысловатых закорючек, что впоследствии сберегло много нервов и мне, и маме, и учителям. Режим работы мамы учителей не волновал, они требовали её подписи под любым замечанием, обращением, рядом с оценками. Мама же, в свободную минуту открывавшая дневник, возмущалась, если рядом с отметкой не было подписи учителя. (Нам часто зачитывали результаты сочинений и контрольных, которые мы сами выставляли в дневник, а проверяла дневник и ставила подписи классная руководительница в конце недели). Я купила второй дневник, где все подписи были на своих местах, ко всеобщему удовольствию. С замечаниями и обращениями было сложнее, но и тут сработала смекалка. Я заполняла дневник очень плотно, без сокращений «упр.» (упражнение), «з.» (задача), «стр.» (страница), залезая на поля, где записывала ещё время классного собрания, дополнительных занятий или репетиций перед праздниками. Учителям не оставалось ничего другого, как писать послания на отдельных листочках.
          Упражнения с подделыванием подписей привели к тому, что я стала хорошо разбираться в почерках. Как-то нашла в чемодане пакет с письмами, перевязанный крест-накрест золочёной тесёмочкой, развязала его, разложила письма и стала читать надписи на конвертах и фотокарточках. Особенно мне понравились стихи. Внезапно пришедшая мама возмутилась: «Зачем ты это взяла? Что ты там понять можешь?» Я ответила, что понимаю всё, и прочла первые попавшиеся строчки. Мама успокоилась: «Действительно, так и есть, правильно!» В вагон вошла соседка, тётя Лена и, узнав в чём дело, выскочила на улицу. Через минуту она вернулась со сложенным конвертом: «Ну-ка, почитай, что написано!» Я раскрыла страницу, сплошь испещрённую корявым почерком, и прочла послание. Тётя Лена вздыхала и вытирала слёзы. С того дня ко мне шли все, кто не мог разобрать присылаемых писем или каких-то официальных бумаг. Чаще всего я не понимала, что читаю, но это было не важно - важно было то, что понимали те, кому бумаги адресовались. 
         
          На каникулах, когда не удавалось достать путёвку в лагерь, или когда нас не соглашались там оставить на несколько дней во время пересменки, родители брали нас с собой на работу.
          Взрослые, в грязных спецовках, махали кирками и лопатами, укладывали шпалы и рельсы, завинчивали гайки. Дети крутились здесь же, если рядом не было леса с ягодным местом. Бригадиры в чёрной форме ходили поодаль и следили за выполнением нормы.
          А из поездов нам кидали  продукты и папиросы. Люди что-то кричали, махали руками. Если мимо шёл состав с солдатами, почти каждому рабочему доставалось по банке тушёнки. Я спрашивала у мамы: «Зачем они кидают нам продукты?» Мама говорила: «Ну люди же знают, что мы устали, а на перегоне нет ни столовой, ни магазина - вот и подкидывают нам перекусить». Меня эти объяснения устраивали – всё было логично. Думаете, я хоть на минуту задумывалась: почему мы живём в вагонах? Думаете, мама мне рассказывала свою предысторию? Я ничего не знала ни о нас, ни о соседях. Мы просто жили в ПМСе.
          Я искренне удивилась, когда годы спустя мне объяснили, что нас принимали за заключённых. Как – и детей? Да разве в России этим кого-то удивишь? А я вот удивилась.

          Не способных к тяжёлому труду женщин переводили на лёгкий. У мамы был лёгкий труд. Она взваливала на плечи столбики с предупреждающими знаками для поездов, сумку с петардами и несла это за несколько километров вперёд путейцев, раскладывая петарды и расставляя знаки. Мама работала сигналисткой.
          Если машинист локомотива не замечал знаков, взрывались петарды. Если он не реагировал на петарды, гибли рабочие. Но чаще всего достаточно было знаков.
          После «окна» – времени для ремонта или укладки путей, выбранного из расписания движения поездов, мама собирала знаки и петарды.
          Когда я ездила на перегон с мамой, то помогала носить сумку с петардами и  сигнальный фонарь - настоящий трансформер. Спереди у фонаря было прозрачное стекло и маленькая лампочка, наверху – тумблер. При переключении рычажка фонарь то загорался, то гас. У меня дух захватывало, когда маленькая лампочка внутри вспыхивала и давала мощный луч света. Слева на чёрной металлической коробке была откидная крышечка с запасным, красным стеклом, которым, в случае необходимости,  заменялось прозрачное. На задней стенке - окошечко поменьше, и поворотом рычажка стекло в нём менялось: можно было включить синий свет, красный или жёлтый. Но самое интересное находилось под верхней крышкой, прямо под ручкой фонаря. Стоило слегка отжать боковые стороны ручки, крышка открывалась и показывала четыре квадратных плоских аккумулятора, вложенных в кармашки и соединённых проводками с лампочками. Я отсоединяла клеммы, меняла проводки местами, перекладывала аккумуляторы, переключала цвета в окошечках. Когда мама подарила мне примитивный железный фонарик, я была счастлива, таскала его всегда с собой и забиралась в немыслимые места, чтобы куда-нибудь посветить и что-нибудь разглядеть – например, в разрушенное с войны депо, в заброшенные дома, в лес, и обязательно ночью.
          По вечерам мама зубрила «Правила технической эксплуатации железных дорог союза ССР», и я засыпала под её бормотанье: «Сигнальные знаки устанавливаются с правой стороны по направлению движения, а путевые – с правой стороны по счёту километров на расстоянии не менее 3 100 мм от оси крайнего пути… Предельные столбики устанавливаются посередине междупутья в том месте, где расстояние между осями сходящихся путей составляет 4 100 мм… На перегрузочных путях с суженным междупутьем предельные столбики устанавливаются в том месте, где ширина междупутья достигает величины 3 600 мм… Господи боже мой, да кто ж это всё напридумал-то?! «Мм» – это чего? Где учебник по арифметике? В метре – 100 сантиметров. В сантиметре – 10 миллиметров.  Чего у нас получается? Да ничего не получается! Я что, под откос знаки кидать должна, или в болото с ними лазать? Где их взять-то, эти 4 100 «мэмэ»?»

          Лёгкий труд был у водоноски бабы Жени. На любом перегоне она должна была найти воду и напоить рабочих.
          Как-то баба Женя набрала воды из канавы. А когда разогнулась, увидела тут же, в воде, дохлую собаку. Баба Женя проблевалась в сторонке, обтёрла губы платком, процедила через него воду и понесла рабочим. Водоноска никому не сказала, откуда вода и что за вода. Никто не умер - наверное, потому, что водки пили больше, чем воды, и внутренности железнодорожников были насквозь продезинфицированы.
          Скажи она правду, никто бы не удивился. Ругнулись бы для вида. Даже мы, дети, относились к, кажется, невероятным вещам, довольно спокойно. Как-то на новой стоянке нашли пруд в лесу и купались, ныряя и захлёбываясь. Я стала вылезать на берег, уцепившись за куст, и увидела в воде утопленных щенят. Позвала ребят, все сбежались посмотреть. Потом щенков выбросили в лес, чтоб глаза не мозолили. 

          На боковой путь пригнали вагоны с арбузами под разгрузку. Наши парни нанялись вагоны разгружать. Одни кидали арбузы в кузов грузовика, другие – в окна вагона, где их ловили дети. Те, что проскользнув мимо рук, разбивались, тут же передавались малышне, расположившейся под пустым составом. Счастливая, мокрая от сока мелкота пировала прямо на земле. Целые арбузы относились в ПМС. Только ленивый тогда не угостился.


1971

          На каждой стоянке в сторонке от составов сколачивался туалет типа «сортир». Зимой зрелище общественной уборной довело бы до экстаза любого копрофага: когда яма заполнялась, из неё вырастали горы дерьма, потом такие же горы возникали посреди пола, потом в туалет войти было просто невозможно.
          Из мужской половины откровенно зияли «глазки» от выбитых сучков. Впрочем, «глазки» располагались по периметру всего сортира.
          Поход в туалет походил на разведку боем. Я шла обычно позади вагонов, пригнувшись, чтобы никто не увидел. На месте долго оглядывалась и выжидала. Мне требовалось одиночество. Через несколько минут становилось ясно, можно ли метнуться к заветной двери.
          Иногда мальчишки подкарауливали за туалетом и, стоило как-то устроиться, начинали колотить в стены и гоготать.

          Раз я подумала, что мне повезло: ни по дороге, ни у туалета я никого не заметила. Пристроилась над дырой в полу, подняла голову – надо мной висела дохлая змея. Убирать змею не стала – даже дохлую боюсь. Вышла из будки, а тут и мальчишки из кустов выскочили: «Почему ты не кричала? Мы-то ждали, что ты без штанов выскочишь!» Я игнорировала вопрос, сказала: «В лесу старая землянка, и какая-то могила рядом».
          Посередине почти круглой поляны виднелась осыпавшаяся землянка. Парни постарше стали её подстраивать: принесли топор, лопату, рубили берёзки на потолок, закрывали крышу дёрном. Младшие приводили в порядок могилу. Вдруг из леса вышла бабка и говорит: «А вы знаете, что тут немецкий солдат похоронен?» Мы растерялись. Немецкий солдат – фашист или человек? Ни до чего не додумавшись, сделали крест из берёзовых ветвей и воткнули над холмиком, так же, как втыкали кресты над могилками собак и кошек.
          Землянка стала нашим секретом на несколько месяцев. К могиле мы не подходили.
 
          Зимние развлечения были небогаты. Одним их них являлось спрыгивание с поездов. Кто ездит на электричке через Гатчину в сторону Луги, проезжает на 46-м километре под мостом. По этому мосту со стороны Гатчины Товарной идут тяжело гружёные составы. Когда они поднимаются на насыпь, поезд едет тихо-тихо, еле волочась. Мы поджидали такие поезда в начале подъёма, перед насыпью, и висли на подножках или сцепках. Надо было проехать до верха, спрыгнуть и покатиться вниз по снегу. Круче всего считалось спрыгнуть перед самым мостом.
          Машинисты уже знали, что мы можем «напасть» на поезд. Они старались ехать быстрее, чтобы нам было несподручно прицепиться, сигналили и матерились в бессильном отчаяньи.
          Новенький мальчишка, недавно появившийся с родителями в ПМСе, увязался с нами, не умея цепляться к вагонам. Его задело и потянуло за составом. Одежда порвалась, он скатился под насыпь, весь в крови. Жив остался, отделавшись несколькими переломами. Выздоровев, с нами не водился.

          С этой же горы мы катались на санках. Но насыпь очень крутая, к тому же – в форме латинской «V», с другой стороны - другая насыпь, пониже. Спуск большого удовольствия не доставлял, санки всё время втыкались носами в сугробы.
          И вот мне купили «летающую тарелку» - похожую на большой щит, с ручками по бокам. Вечером я вышла к мальчишкам со своим новым средством передвижения. Надо мной смеялись до тех пор, пока я не съехала раз-другой. «Тарелка» не только не зарывалась в снег, но и вылетала на меньшую насыпь, откуда повторно съезжала вниз.
          Необычные санки так понравились мальчишкам, что они решили их тотчас отобрать. Завязалась драка. Если бы у меня попросили покататься, я бы с радостью дала проехать всем, кто пожелает. Но меня ставили перед фактом, что я должна отдать санки по первому требованию. Ужасно обидно было то, что против меня выступал и друг Сашка.
          Изгнанная за неподчинение, я стала кататься в парке, с местными детьми.
 
          Мириться с Сашкой я не собиралась. Всё бы ничего, но перед 23 февраля в классе распределяли поздравления для мальчиков. И мне по жребию выпало поздравлять Сашку. Вот это была задачка! С подарком в руках я бродила за Сашкиным вагоном, представляя, как он будет злорадствовать, когда я постучусь. И тут у меня созрел коварный план.
          Я налепила снежков и сложила их под окном кухни. Затем быстро обежала вагон, положила подарок под дверь и вернулась на исходную позицию.
          Мои крики и смех вынудили друга открыть окно. Он смотрел подозрительно и недовольно. Улыбаясь изо всех сил, я сказала: «У тебя на крыльце – подарок! Иди, возьми, только окно не закрывай, скажешь: понравился или нет».
          Сашкина голова исчезла. А уже через полсекунды я с пулемётной скоростью обстреливала раскрытое окно кухни. Снежки лавиной сыпались внутрь, холодная белая пыль запорошила мне волосы. Из кухни доносились вопли обманутого мальчишки. Справившись с делом, я удрала к себе и заперлась, решив, что не открою никому и ни за что. Враг коварен. Надо быть бдительной.
          Утром, когда я шла в школу, из-за угла вынырнул Сашка и сказал: «Здорово ты придумала! А снег растаял, я кухню вымыл, меня ещё мама похвалила. И за подарок спасибо. Давай мириться!» Я радостно кивнула и сунула ему свой портфель. Довольные, мы потопали в школу.
          Идти было далеко, километра четыре, а если постараться, то и шесть. «Расскажи, что ты ещё читала!» – попросил Сашка, и я поведала ему об отважных революционерах. Как они боролись, скрывались от полиции, сбегали из ссылок и, конечно же, всегда побеждали. Сашка даже остановился, заслушавшись. «А, знаешь, - сказал он, - я тут нашёл замечательную свалку, от фабрики игрушек. Там можно собрать из деталей пистолеты и автоматы. Пойдём после уроков? Я тебе покажу!»

          Свалка была потрясающей по величине и богатству. Сначала сторож, завидя нас, стал ругаться. Но мы сказали, что мы – ПМСовские и хотим найти игрушек. Тогда он показал нам, где самый «свежий» брак. Там были заводные петушки и курочки, лягушки, весы, пистолеты и автоматы, как обещал Сашка. Мы набрали целые мешки из-под сменной обуви. Сторож разрешил нам приходить в любое время. Игрушки мы раздали вагонной малышне, а на свалку ещё не раз лазили тайком – так было интересней. 

          В пятницу в клубе крутили фильм «Два билета на дневной сеанс». Мальчишки фильм хвалили, я одна его не видела. После школы я старалась изо всех сил: выложила на кухонный стол дневник с «пятёрками», сделала все уроки, натаскала с обледеневшей колонки воды, вымазавшись, как кочегар, заполнила углем ящик, стоящий под вагоном и получила, наконец, вожделенное разрешение сходить в кино.
          Клуб заполнился народом. Что ещё делать зимним вечером? Фильм начался, но я так умаялась, что не в силах была сконцентрировать внимание на шпионской истории. Я составила стулья в два ряда, спинками наружу – получилась некая кровать, легла лицом к экрану и уснула.
          Проснулась от того, что вокруг бегали крысы. Поворочалась, подумала: снится, и уснула снова. Следующее пробуждение было вынужденным. Я уселась на стульях и наблюдала, как какие-то люди, светя фонариками, с криками пробираются между сидений. Когда они приблизились, оказалось, что это мама и киномеханик дядя Ваня.
          Получилось вот что: когда сеанс закончился, девчонки, видевшие, что я сплю, будить меня не стали. Они выходили последние. Дядя Ваня спросил: «Ну что, все вышли?» и, получив утвердительный ответ, закрыл клуб. К полуночи мама серьёзно заволновалась и отправилась на поиски. В ПМСе начался переполох. Нашли детей, которые видели меня в кино. Одна из девчонок созналась, что меня заперли в клубе. Разбудили дядю Ваню.
          Я так до конца и не проснулась, когда мама привела меня домой и уложила в постель.

          Галька-дурочка не училась в школе. Не знаю, какой у неё был диагноз, но она была крикливая, дёрганая, то хохотала, то ревела и куда-то убегала. Я пыталась играть с ней, когда она прибивалась ко мне, но ничего не получалось. Галька, действительно, была дурочка, не понимала элементарных вещей и говорила о чём-то о своём, не договаривая и коверкая слова, шепелявя и брызгая слюной.
          Морозным днём я шла из школы. Галька выскочила из-за колеса, как чёрт из коробочки: «Фы наесь, как кусна, еси полизять зямок! Кусна-кусна!» Я задумалась. А что? Снег – вкусный, лёд -  вкусный, сосульки – вкусные… Висевший на двери замок с цифровым кодом (я всё время теряла ключи), покрытый сверкавшим инеем, выглядел соблазнительно.
          Галька билась в счастливой истерике, наблюдая, как я дёргаю головой, бодая дверь. Только не хватало, чтобы ещё кто-то увидел! Я дёрнулась, радуясь, что лизнула металл самым кончиком языка, повернулась к дурочке: «Спасибо, подсказала! Действительно, очень вкусно!»

          Мы с мальчишками строили по сторонам дороги, идущей от базы, снежные крепости, лепили снежки, а потом устраивали войнушку. Кидание снежков перерастало в драку – это было ещё интереснее. Побеждённая сторона попадала в рабство и, по условиям предварительной договорённости, таскала у родителей папиросы и мелочь.
          В это раз противник оказался коварен, как светлейший князь Меншиков, налепив снежки с вечера и облив их водой. Едва бой начался, мне в лоб врезалось ледяное ядро, ослепив меня на мгновение. В космической черноте мозга взорвался фейерверк ярких искр. Выражение «искры из глаз» абсолютно точно описывает ощущение, испытываемое пострадавшим. Сознание я не потеряла, но домой еле дошла. Разбитый лоб горел и кровянился, но это было сущей ерундой по сравнению с наказанием за поведение, недостойное девочки: долгожданные зимние каникулы я провела за вязанием носков и варежек.

          Крик: «Сека! Комендант!» – это тревожный сигнал моего детства.
          Комендант следил за порядком в ПМСе. Мы, дети, бессовестно порядок нарушали. Брошенные дома, никому не нужные в школе, мы должны были куда-то девать свою энергию и фантазию.
          «Неуловимые мстители» – вот это фильм! Чапаев поблек. Фашисты отдыхали. Напрашивалась новая игра. Мы посчитались и разделились на «неуловимых» и «бурнашей». Неуловимые влезли на крайний вагон. Бурнаши стояли внизу. По сигналу началась погоня. Неуловимым требовалось добраться по крышам до конца состава. Бурнаши «обстреливали» бегущих камнями.
          Десять человек, и я в их числе, забрались на вагоны и побежали. Перепрыгивать с крыши на крышу было делом привычным. Задачу усложняло лишь то, что ряд теплушек посередине разбивали несколько классных вагонов администрации. Эти вагоны были выше, и крыши у них были не ровными, а покатыми. Когда мы перебрались на первый из высоких, вагон-клуб, раздался пронзительный крик: «Сека! Комендант!»
          Комендант, высокий злой (ещё бы!) мужчина в чёрной форме, спешил к вагонам. Попадаться было никак нельзя. Потом – хоть домой не ходи. Ребятня, как стая обезьян, ловко слезала с крыш, вешаясь на краях и спрыгивая на землю. Я скользнула с крыши, отпустила руки и чуть не потеряла сознание от боли: боковое железное перило было отломано, я насадилась на него бедром, как на шампур, кожа с треском рвалась под моим весом. Но комендант был страшнее. Рухнув на лестницу, я заползла в набитый углем тамбур и затихла.
          Несколько человек пришли ко мне и смотрели, как я пытаюсь встать на посиневшую, заскорузлую от крови ногу. Сидели со мной, испуганные, пока не вернулись рабочие.
          Уже в сумерках я решилась показаться маме. К врачу мы не пошли. Я долго не могла выйти на улицу. Чёткий белый шрам в десять сантиметров остался мне на память. 
         
          Ещё отличным фильмом был «Армия Трясогузки». Насмотревшись приключений боевых ребятишек, мы решили пускать под откосы поезда. Сначала подкладывали на рельсы камешки, большие гвозди, алюминиевые вилки и ложки. Когда поезд проходил, искали то, что осталось от «мин». Потом ребята поспорили: пройдёт поезд или нет, если на рельсы положить железные костыли. Костыли были найдены и положены на рельсы, а мы лежали под насыпью и ждали товарняк. Из-за поворота показался пассажирский. Я испугалась, рванулась наверх и скинула костыли. Скатилась вниз под остервенелые гудки машиниста и ругань мальчишек: «Что ты наделала?! Быстро лезь и положь костыли на рельсы!» Я сказала: «А если поезд, и правда, упадёт?» Если честно, мы не думали о том, что поезд может упасть прямо на нас. Мы думали о том, что разбирать завалы пошлют наших рабочих, и родители вряд ли будут рады такому наряду. Когда где-то происходили железнодорожные катастрофы, ПМСовских посылали разгребать вагоны и трупы. Ко многому привыкшие люди жалели пригнанных сюда же солдатиков, которые теряли сознание от ужаса, плакали и блевали среди завалов. Мой вопрос озадачил «подрывников», и больше мы так не играли.

          К пруду на окраине городка мы добирались через огромную сортировочную станцию. Пути были сплошь заставлены составами, то и дело развозимыми в разные стороны маневровыми тепловозами. По нескольким путям проходили грузовые и пассажирские поезда. Вагонов с переходными тамбурами становилось с годами всё меньше, и мы просто лезли под те, что были повыше над путями, и переползали рельс за рельсом.
          До дороги к пруду оставалось преодолеть несколько путей. Мы забрались под вагоны, но тут поезд тронулся. Поезд – не машина. Он сначала дёргается с лязгом и грохотом, немного подаёт назад, а потом медленно-медленно движется вперёд. Мы выкатывались из-под колёс, я проследила: никто не остался? – и последней вывалилась на щебёнку.
          Встать никто не успел: навстречу нёсся «скорый». Оказавшись между двух поездов, дети легли на землю, не обращая внимания на мазут и камни. Я села на корточки, обняв маневровый семафор – хотела сосчитать вагоны (это было одним из наших развлечений). Но поезд пронёсся быстро, накидав в глаза пыли и перепутав расплёвшиеся волосы.
          Дождь начался внезапно. Сначала редкий, он вдруг ливанул сплошной стеной. Купание отменялось, пришлось срочно возвращаться.
          Я прижалась к своему вагону и во все глаза смотрела на разыгравшееся светопреставление: молнии били часто и близко; струи дождя, как нити, протянутые с неба, сверкали золотом и серебром, и сравнить это было не с чем. Словно небо опустилось и не падало только потому, что держалось на миллионах тонких сверкающих столбиков – уже непонятно было, льёт дождь сверху или снизу. Я бродила среди этого сияния, пока не вспомнила, что скоро придёт мама и, конечно же, будет недовольна, что у меня вся одежда мокрая.
          В вагоне я опустила окно (окна открывались сверху вниз, как во всех вагонах до сих пор) и высунулась наружу. Невыносимо яркая вспышка заполнила весь мир.
          Я открыла глаза: лежу на полу. Рядом кричит надурное Светка. Увидела, что я жива – полезла обниматься, грязная и сопливая.
          Светка сказала, что ей стало страшно одной, и она собралась перебежать ко мне. Распахнув дверь, увидела меня в окне и молнию, как ей показалось, ударившую прямо в меня. Она думала, что меня убило.
          Вдвоём мы дождались родителей. У Светки была мама и каждую неделю – новый папа.

          Когда Светке исполнилось 19, её вместе с матерью убили по пьяной лавочке. На тот момент она оставила в детдомах двоих детей. 
         
          Красть у нас было совершенно нечего. Но мама запрещала мне приводить в вагон незнакомых детей.
          Танька – единственная из местных, кто вдруг начал дружить со мной в классе.
          Как-то после школы она напросилась со мной покататься на плотах из шпал на пруду за ПМСом. Занятие было не самым интересным, но она настаивала, и я не видела причины отказать.
          Не успели мы выбраться на середину пруда, как Танька сделала какое-то, совсем не нужное движение, плот покачнулся, и она прыгнула в воду. Было тепло, но она заявила: «Я замёрзла. Мне нужна сухая одежда».
          В вагоне я дала Таньке платье, напоила чаем. Потом мы катались на моём велосипеде.
          На другой день, когда я пришла из школы, велосипеда у вагона не было. Я стала спрашивать у всех, и мне сказали, что пришла Танька и взяла велик, объяснив, что я разрешила ей покататься.
          На третий день в школе я подошла к Таньке: «Верни мой велосипед!» Она заголосила: «Какой велосипед?! Откуда у тебя, нищенки вагонной, велосипед?! Мне чужие велосипеды не нужны! У меня свой велосипед есть!»
          После школы я пошла к Таньке, долго расспрашивала людей, наконец, еле нашла, где она живёт. Позвонила в дверь. Мне открыла тёмная с лица женщина.  Мой велосипед висел в коридоре на стене. Я сказала: «Ваша Таня украла мой велосипед. Верните его, или я в милицию пойду».  Танька заорала из глубины квартиры: «Это мой велосипед! Мне его мальчик подарил! Он в Германии живёт и пришлёт мне ещё три велосипеда!» Я ушла.
          Вечером в ПМС пришла Танька с родителями. У нашего вагона собрались люди. Танькин отец, держа перед собой велосипед, сказал: «Велосипед наш! Доче его подарили! Она нам врать не будет!»  Моя мама вынесла и показала людям паспорт на велосипед. Все номера совпадали.
          Танькин отец швырнул велик под колесо, сказал: «Ладно, суки, я вам ещё покажу!» и пошёл вразвалочку вдоль состава. Танька шла рядом и вопила: «Ну и ладно! Мне мальчик из Германии ещё три велосипеда пришлёт!»
          С того дня велосипед приковывался к лестнице тяжёлой цепью с амбарным замком.
          Вообще, школа в этом городке была какой-то чумовой. Пятидесятилетняя математичка, с ярко-рыжими клоунскими волосами, едва взяв в руку мел и повернувшись к доске, напрочь забывала про класс. Она строчила формулы и с пулемётной скоростью их комментировала. Дети писали. Я по своей обычной прилежности, сначала пыталась что-то переспрашивать, но увлечённая расчётами дама, оторванная от процесса преподавания, визжала дурным голосом: «Что?! Что тебе надо?! Чего ты не понимаешь?! Почему все понимают, а ты не понимаешь?! Ты что, дура?!» Оставалось постигать предмет самостоятельно, но в отместку я  научилась копировать манеру общения крезанутой тётки с классом, доставляя удовольствие себе и остальным школьникам.
          Психом потише была биологичка. Та самозабвенно учила нас резать лягушек и червей, томным голосом проникновенно рассказывая тошнотворные подробности строения внутренних органов животных. Однажды мы пришли на урок и обнаружили на партах свежую партию приготовленных к расчленению дождевых червей. Что у неё был за пунктик, не ведаю, но мы с детьми уже не могли терзать розовые извивающиеся тельца несчастных кольчатых. Тогда Колька Семёнов, непоседа и выдумщик, собрал всех червей и выкинул через окно далеко в клумбы. Не успел он вернуться на место, как в кабинет вошла учительница. Она посмотрела на парты и охнула: «А где черви?» Я, заметившая, что Колька что-то жуёт, крикнула: «А их всех Семёнов съел!» Учительница схватилась за сердце: «Как, съел?» Колька включился в розыгрыш, подскочил к учительскому столу, схватил последнего приговорённого червячка и сделал вид, что суёт его в рот. Учительница заблажила: «Коленька! Миленький! Не надо! Выплюнь сейчас же! Ты же отравишься!» Урок был сорван. Биологичка рыдала. Червяков мы больше не мучали.

          Мне купили куклу Катю, огромную и лупоглазую, в нарядном платьице, с «настоящими» волосами. Мама приодела меня и отправила с ней гулять, чтобы все увидели покупку. Куклу хвалили. Я томилась, ожидая окончания спектакля.
          Дома Катю посадили на комод – положенные друг на друга три чемодана, покрытые вышитой мамой скатертью. Я вздохнула с облегчением, когда узнала, что куклу нельзя трогать, чтобы не сломать, потому что она очень дорогая – целых шесть рублей.

          Пионерский лагерь порадовал меня встречей со старыми знакомыми. За несколько лет появились и девочки, и мальчики, с которыми мы сталкивались в разных лагерях.
          По ночам я рассказывала разные истории, чем страшнее – тем лучше. Однажды, увлёкшись очередной страшилкой, я со зверским лицом бродила по палате, залезая на кровати и пугая девочек до обморока. Видимо, визг и вопли привлекли внимание воспитательницы. Она вошла неожиданно и заорала: «Это что ещё такое?!», увидев, как я, вытянув перед собой руки, иду по широкому подоконнику. Катька зашипела: «Тс-с! Нельзя её пугать! Она - лунатик!» Я шагнула на ближайшую кровать и под общий хохот попрыгала от воспитательницы.
          Думаю, эта сцена доставила зрителям немало удовольствия. Но меня поймали и, в наказание, повели в палату к мальчикам. Не знаю, кто придумал эту меру воспитательного воздействия, но провинившихся после отбоя отводили в палаты противоположного пола и ставили там в трусах и майках (никаких пижам у нас не было) посреди комнаты. Считалось, что после такого позора желающих нарушать распорядок не найдётся.
          Оставив меня у мальчишек, воспитательница удалилась. Откуда ей было знать, что я  попала к  «своим»!  Едва она ушла, двое пацанов сдвинула кровати, и мы завалились спать втроём, улёгшись на один бок, чтобы хватило места.
          Ночью воспитательница вдруг вспомнила обо мне. Пришла к мальчишкам – меня нет. Пошла к девчонкам – меня нет! Вернулась к мальчишкам – нет меня! Перепуганная, она стала будить детей и тут обнаружила меня, мирно спящую между мальчишками на сдвинутых койках.
          Как ни странно, меня не ругали. Более того, вышеописанное наказание больше вообще не применялось. Девочки вздохнули свободно, ведь некоторые из них были так застенчивы, что и ходить рядом с мальчиками боялись, не то что часами стоять перед ними в исподнем.
         
          На смену мама дала мне рубль на карманные расходы. Нас водили в парк отдыха, все катались на каруселях и на качелях. Один раз воспитательница, не поверившая, что я не переношу аттракционов, заставила меня сесть с другими детьми в «лодочку» и покататься. Меня стало рвать прямо в воздухе. Качели остановили, меня вынесли на траву, потом вызвали машину и отвезли в лагерь. Пару дней я пролежала в медпункте.
          Когда в следующий раз все развлекались, я сбежала на рынок. В хозяйственном магазине купила моток лески «Радуга» за 95 копеек, оставшийся пятак кинула в карман и уже повернула к отряду, когда моё внимание привлёк торговец клубникой.
          Я никогда не ела клубники. Очередь была большая, но я подстроилась в конец и простояла с полчаса. Ягоды пахли сказочно. Я протянула продавцу 5 копеек и сказала: «Пожалуйста, взвесьте мне одну ягодку!» Продавец взял пятак, свернул из целой газеты громадный кулёк и доверху засыпал его клубникой. Он протянул мне кулёк и сказал: «Кушай на здоровье!»
          Нести ягоды в лагерь было нельзя. Даже в родительский день все фрукты и ягоды изымались, и из них потом варили компоты. Лагерные врачи боялись пищевых отравлений.
          Мне никогда не приносили дорогих фруктов и ягод. Ко мне даже не всегда приезжали. В родительские дни я отсиживалась за территорией, чтобы меня не угощали. Потом говорила, что гуляла с родителями.   
          А тут – гора клубники! Я спряталась за магазином и съела всё! Мальчишкам не хвасталась – обиделись бы, принести же подарок для всех не было никакой возможности…

          С девочками я и в пионерлагерях предпочитала не водиться, привычно не замечая их присутствия. В палате, рядом с моей, стояла кровать долговязой, нескладной, тихой до крайности Люськи. Как-то, готовясь в очередной побег за территорию и пробираясь к забору, я заметила Люську, копошащуюся у фундамента нашего корпуса, как раз под верандой, где мы спали. Заинтригованная, я изменила маршрут и присоединилась к девчонке. Оказалось, что она собирает осколки разноцветных стёклышек, когда-то выпавших из затейливых оконных переплётов спальни. Я поморщилась: «Зачем тебе стекляшки? На солнце глядеть? Так это – для малышни развлечение».
          Люська подвела меня к распределительному щитку, где, как оказалось, она прятала свои «сокровища» – наклеенные на листы бумаги «мозаичные» картинки из цветных осколков. Но осколков было так мало…
          После обеда, обгоняя весь отряд, я потянула Люську в спальню. Там залезла на подоконник, сняла с ноги сандалету и стала лупить по витражам. Прибежавшая на шум воспитательница завопила: «Что здесь происходит?» Я пояснила: «Здесь малярийный комар летает. Если укусит кого – ничем не спасти! Я его убиваю, да всё не попасть никак», и, для убедительности, с размаха врезала обувкой по синему ромбу. Дети захохотали.
          В тихий час разбитые стёкла убрал дворник, но я показала Люське, где он сваливает мусор, и мы выбрали из горы опилок и бумаг все цветные осколки, до самого маленького.

          Первое сентябрьское сочинение называлось «Как я провёл лето». Я написала о друзьях из пионерского лагеря - как мы по ночам плавали на плотах по озеру, залитому лунным светом; удирали с утренней зарядки в лес за ягодами; маршировали на смотре под тайком разученную «А когда помрёшь ты, милый мой дедочек», а потом объяснили начальнику лагеря, что вожатая сказала нам: «Отрядная песня может быть любая, лишь бы под неё удобно было ходить строем»; играли в войну, пытая попавшего в плен противника крапивой (у нас даже объявили карантин, потому что никто не стал объяснять взрослым, почему несколько пионеров сплошь покрыты прыщиками и безостановочно чешутся); а завершилось распрекрасное лето огромным прощальным костром, в котором мы под шумок сожгли ни разу не доставшуюся нам в виде переходящего приза куклу Юлю-«чистюлю». Старая толстая учительница оставила меня после уроков и, глядя в стену, завешанную портретами великих литераторов, долго и нудно объясняла, что в сочинении надо писать о добрых делах, полученных грамотах, взаимопомощи и стремлении быть похожими на пионеров-героев.
          В сочинении «Кем я стану, когда вырасту» я написала, что стану кондитером и спеку для мамы самый большой и красивый в мире торт, который подвезу прямо к вагону на большом грузовике. Торт в вагон, конечно, не влезет, и тогда мама позовёт всех рабочих и разделит торт на равные части, украшенные вкусными розами и ягодами. После родительского собрания мама пришла домой с большим круглым тортом, похожим на клумбу – столько на нём было цветов. Я вся извелась, пока она накрывала на стол. Наконец, я получила чай и кусок бисквита, щедро прослоенного орехами и кремом. Торт оказался неимоверно жирным и слишком сладким. Я давилась кремовыми розами и улыбалась сияющей маме.
          В другой школе на ту же тему я написала, что хочу стать строителем и построить дом для всех ПМСовских. На крыше будет озеро, а с каждого этажа можно будет съезжать по горке прямо на улицу.
          В третьей задали сочинение на тему: «Вид из моего окна». Я долго маялась - ну какой вид из моего окна? Бесконечные громыхающие составы, семафоры, да небо, то звёздное, то дождливое. Написала о семафорах, перемигивающихся разноцветными огнями и рассказывающих друг другу о том, куда идут поезда, что они везут, о чём думают пассажиры. Написала о Большой медведице, гигантским ковшом ловящей в небе пролетающие самолёты.
          Молоденькая беременная учительница читала моё сочинение перед классом, а потом оставила меня после уроков и рыдала, почему-то искренне расстроившись. Она попросила принести все сочинения, написанные ранее (мама хранила все тетрадки) и передала записку маме с просьбой прийти в школу. Мама пришла из школы с моими документами. Сказала, что учительница хочет меня украсть, поэтому я должна сидеть дома до переезда на новое место. Расстаться с учительницей, которая часто меня хвалила, было жалко, но неожиданно продлившееся лето быстро стёрло лёгкое огорчение. Мама запирала дверь, уходя на работу, а я вылезала в окно и гуляла в лесу или по городу.
          В одну из таких вылазок я нашла на шпалах под своим вагоном книжку «Волшебник изумрудного города». Под грязной, заляпанной пахучим гудроном обложкой скрывался сказочный мир, дополненный большими яркими иллюстрациями. Книжка читалась и перечитывалась снова и снова. Библиотека в ПМСе была только на месте основной стоянки, в Гатчине. Летом я читала книги в пионерских лагерях. В остальное время брать книги было негде.
          «Волшебник изумрудного города» пропал так же странно, как и появился. Его просто не стало. Я искала книжку в книжных магазинах, но тщетно. Книги в то время стоили не дорого, на понравившуюся за неделю можно было сэкономить на завтраках. В школьной библиотеке «Волшебника» тоже не оказалось.


1972

          Мы с Сашкой шли из школы, беседуя о храбрых рыцарях, о прекрасных дамах, о рыцарских турнирах.
          Когда мы не спорили и не дрались, Сашка был, как настоящий рыцарь: носил мой портфель и терпел любые выходки.  Он говорил: «Ты – моя королева!» Вот так, ещё с детского сада.
          Внезапно наше внимание привлекли детские голоса. У строящегося дома столпились ребята, заглядывавшие в окно залитого водой подвала. В дальнем углу, на ржавой балке, сидел трясущийся котёнок и еле слышно мяукал. Маленькая девочка в жёлтой кофточке ревела навзрыд. Котёнка было жалко, но в подвал лезть никто не хотел.
          Сашка нервно хихикнул: «Тю-тю кисонька! Как свалится, так и потонет!» Я резко развернулась к нему. Сашка стоял и глупо улыбался. Я ударила его и забрала свой портфель. Мой друг опешил: «Ты что?! Что я сделал?» Я крикнула сквозь наворачивающиеся слёзы: «Ты НИЧЕГО не сделал! Понял? Если бы ты был настоящим мужчиной, ты бы достал котёнка!» «Как?! – завопил Сашка, - Ты соображаешь, что говоришь?» Я повернулась и убежала.
          Дома я немного успокоилась. Быстро сделала уроки и рано легла спать, чтобы с утра, как только мама уйдёт на работу, поспешить к подвалу. Только бы котёнок продержался!
          Стемнело, я почти уснула, и вдруг в стену вагона кто-то резко стукнул. Я вышла на крыльцо и еле узнала стоящего внизу мальчишку. Тусклая лампочка освещала мокрого и невероятно грязного Сашку. В руке он держал портфель. Я не могла понять: он что, всё ещё не был дома после школы? А Сашка просиял и сообщил: «Я достал котёнка!»
          Я спустилась, пожала ему руку и сказала: «Ты – настоящий мужчина!» Сашка гордо поднял голову, пожелал мне спокойной ночи и скрылся в темноте.
          А я долго не могла уснуть и всё представляла, как же он доставал котёнка. И жалела, что разозлилась и ушла со стройки – ведь вместе мы бы справились быстрее.
 
          У меня тогда был кот Мурик. Я привезла его из деревни несколько лет назад. Мурик был очень сообразительным. К чужим людям ни за что не подходил. Домой прибегал каждый день. Это было очень важно из-за наших частых переездов. Потерявшиеся коты в вагонах были обычным делом. Поэтому Мурик радовал нас своей пунктуальностью.
          Началась весна. Снег ещё не сошёл. Коты загуляли. Их вой день и ночь стоял за сараями. Наш Мурик влюбился. Его избранницей стала разноцветная бездомная Мурка. Влюблённая парочка не расставалась ни на миг.
          Всё бы ничего, но ПМС готовился к отъезду. Уже убрали все лестницы и временные сарайчики. Уже тепловоз шустро формировал составы, цепляя и растаскивая вагоны. Если бы наш кот и захотел, он бы не нашёл своего дома.
          Мы с мамой пошли на облаву. Отыскали кота, долго его подзывали, наконец, сманили колбасой и поймали. Поначалу оголодавший кот вёл себя спокойно, но, когда состав тронулся, Мурик понял, что случилось – ведь он столько раз переезжал! – и устроил в вагоне такой разгром, что его пришлось запереть в кладовке.
          Через несколько часов мы его выпустили. Кот прошёлся по вагону и лёг перед дверью. В какой-то момент маме понадобилось вылить грязную воду. Мама распахнула дверь и вылила воду под откос. И тут же, прямо на ходу, Мурик выпрыгнул наружу! Я закричала, мама оттолкнула меня, чтобы я не выпала из вагона.
          Через пару часов поезд прибыл на место новой стоянки. Я ждала кота, но он не пришёл. Я ещё надеялась, что он вернётся на прежнюю стоянку, к своей Мурке. Но Мурик не появился и на старой стоянке, когда через несколько месяцев ПМС приехал назад.
          Мурку мы тоже больше не видели. Может, коты встретились и ушли от жестоких людей. Может, они не встретились.

          Кошки были у меня всегда. Кошки были моим спасением.
          Что бы ни происходило, я всегда спешила домой, где меня ждало мурлыкающее существо. Когда, отупев от холода, я отсчитывала километр за километром по шпалам от порога школы и знала, что в ледяном вагоне придётся растопить печь (а может, натаскать воды и угля), жалела я не себя, а Ваську, припорошенного снегом в покорном ожидании.
          Затопив печь, я раскрывала заслонку, клала на опрокинутую табуретку ватник и, не снимая пальто и валенок, заваливалась сверху, обнимая кота и любуясь огнём. Иногда так и засыпала, но чаще дожидалась, когда можно раздеться и поесть.
          С едой меня тоже выручали кошки. Одной из маминых фантазий была моя полнота. Мама, сама очень худая, закармливала меня постоянно. В выходные я обречённо съедала все, что наваливалось в алюминиевую миску (а это всегда было что-то густое и жирное, ложка стояла даже в супе). В будни мне оставлялась кастрюля некоего варева с приказом всё съесть. Как только мама уходила на работу, я выносила под вагон миски и кастрюлю и кричала: «Кис-кис-кис!» С десяток котов, а иногда вдруг и какая-нибудь местная собака (в ПМСе собак не любили, я за 15 лет видела там пару псов – одного при получении комнаты хозяева увезли в Ленинград и кинули без сожаления, другой доживал свой век у подъезда) устремлялись ко мне и спасали меня снова и снова.
          Мама радовалась как дитя, в очередной раз обнаружив пустую кастрюлю. Просить у неё денег на что-то такое, что хотелось мне съесть, а стоило дорого, было бесполезно. Я привыкла экономить на школьных завтраках, или в обед брала в столовой вместо комплексного только второе (хлеб давался бесплатно и без счёта), зато потом покупала себе маленькую баночку паштета или плавленого сыра «Виола». Утиные, гусиные паштеты и сыр таяли во рту и исчезали так быстро, что я не успевала насладиться. Насмотрев в магазине новую баночку и прикинув, сколько времени понадобится на накопление необходимой суммы, я снова начинала откладывать мелочь. Чтобы котам было не обидно, я приносила им из школьной столовой котлеты.   

          Коты до сих пор сопровождают меня по жизни. Иногда я шучу: «Мама, ты не двойней разродилась? У меня кота-близнеца не было?» Не могу без котов. Зато папа их терпеть не может.
          Первого своего кота, Ваську, я выпросила у соседей-алкоголиков, когда они обстригли ему усы, облили одеколоном и собирались поджечь.
          Котёнок не обращал внимания на молоко, зато постоянно воровал со стола солёные огурцы.
          Помню, папа пришёл домой как из фильма ужасов: весь в крови, изодранная рубаха не прикрывала располосованную грудь. Папа пытался куда-то занести Ваську, засунув его под пиджак, но кот вырвался и сбежал.
          Во второй раз папа действовал умнее. Он положил Ваську в старый чемодан и выкинул под платформу.  Васька вернулся на другой день, а потом снова пропал. Мама сказала, что отдала Ваську знакомым. Я ей поверила. Даже отправилась навестить бедолагу, но заблудилась.
          Потом была кошка. Её так и звали – Кошка. Правда, мама звала её Китси, но это не важно, т. к. мама объяснила мне, что Кошка и Китси – одно и то же.
          Детский сад не работал. Мы гуляли с Юркой и под товарным составом обнаружили трёх котят. Котята были маленькие, им не удавалось перелезть через рельсы. Мы забрались к ним и играли.
          Потом раздался гудок, состав дёрнулся, тяжело лязгнул, мы выползли на откос и смотрели, как многотонное железо перемалывает белого котёнка. Поезд ушёл, мы закопали несчастного, поставили крест, помолились Кошачьему богу и унесли по домам пищащие комочки, невесть как оказавшиеся в наших руках. Наверное, мы прихватили их с собой, выбираясь из-под вагона.
          Кошка росла умной и послушной, но совсем не боялась поездов. Через год она пропала. Кошка ждала котят, и я искала её, пока путевой обходчик не сообщил мне, что какую-то кошку задавил маневровый.  Я обиделась на неё. Обходчик показал мне место. Я поставила крест над свежей могилкой на тупиковом пути товарной станции и ушла плакать.
          Белку мне подарила знакомая девчонка. Вообще-то, Белка был кот и не белый, а чёрный. Он жаждал цирковой карьеры, прыгал по кроватям и полкам и забавлял гостей, пока его не украли.
          Барсика отравили мальчишки. Они достали где-то отравы и дали всем ПМСовским котам. Мне не было дела до других котов, у меня умирал Барсик. Мама унесла его и зарыла в лесу, а я выла до тех пор, пока не узнала, что шикарного кота, жившего у армян напротив, пацаны повесили прямо на двери. Хорошенькая кудрявая Ирочка, которую утром повели в садик, кричала так, что пришлось вызывать скорую.
          И я пошла к мальчишкам в сараи драться. Били меня не так чтобы очень – понимали, что виноваты.
          Потом был Мурик, потом – Цыган, чёрный, весёлый и беззаботный, полностью оправдывающий свою кличку. Откуда-то взялся и приходил зачем-то много месяцев.
          Потом был Клякса: чёрная шубка, белые перчатки и носочки, белая манишка и мордочка – с кляксой на нежном розовом носу. Он походил на известный портрет Бальзака, а я дразнила его Французом за то, что ел лягушек.
            
          Рисовать мне мама запрещала. Я рисовала, где могла: сначала в садике (но там экономили карандаши и бумагу, а я их воровала при каждом удобном случае); затем – в пионерских лагерях и школах. Отличных оценок по рисованию, впрочем, у меня не бывало – на уроках я изображала не набитые опилками чучела несчастных сурков и ворон, а трудилась над иллюстрациями к прочитанным книгам. Учителя этого не ценили.
          Как-то журнал «Мурзилка» объявил конкурс детских рисунков. Я обрадовалась. Пряча под вагоном от мамы альбом и карандаши, я выполнила потрясающий рисунок! Отослала его в редакцию и покупала все журналы, боясь пропустить самый важный номер – номер, в котором меня объявят победителем конкурса!
          Наконец, имена победителей были опубликованы. Но тщетно я искала своё среди них! Рисунки участников, занявших призовые места, выглядели убого, а завершалось сообщение обращением к тем детям, которые прислали не свои рисунки, а хотели обмануть жюри, представив на суд рисунки своих родителей. Но компетентное жюри, конечно же, сразу раскусило обманщиков, и им теперь должно быть стыдно за то, что они пытались получить призы и подарки нечестным путём. Я приняла обвинение на свой счёт и, наревевшись до одури, никогда больше «Мурзилку» не покупала.
          Но рисовать хотелось. И не только рисовать. В школе, на продлёнке, в шкафу всегда лежали пачки вырванных из тетрадей листов, которые в неограниченном количестве можно было брать для черновиков. Я набивала полный ранец листов и дома вырезала из них сказочных персонажей. Началось всё со страниц детских журналов «Одень куклу». Примитивные куклы и одёжки мне сразу же не понравились. Едва поняв принцип игры, я стала вырезать целые сказки: принцесс, королей, свиту, дворцы, убранство комнат, лошадей и собак, горшки с цветами, посуду и всякие мелочи. Поначалу я раскрашивала вырезанные силуэты, потом перестала. Белый сказочный мир был ещё более волшебным, нереальным, будил фантазию, давал волю воображению.
          Мама не любила, когда я рисовала. Она разрешала мне рисовать лишь то, что было задано в школе. В её понимании любой художник был человеком никчёмным, не достойным уважения. Я не спорила. Мой чудесный мир помещался в простую коробку из-под обуви. Коробка пряталась под вагоном, на стыке каркаса. Даже если мама приезжала неожиданно, коробку можно было быстро задвинуть за чемоданы и потом вынести при случае.
          Сколько таких коробок свалилось во время переездов и разлетелось по железнодорожным путям, и сосчитать невозможно! После каждого переезда я с надеждой лезла под вагон, нащупывая в тайнике игрушку, но надежда не оправдалась ни разу. Впрочем, я не особо расстраивалась. Новые прочитанные книги вызывали желание творить новые миры, что я и делала с неизменным удовольствием.
          Со спичками играть было нельзя ни в коем случае. Но спички являлись подходящим материалом для творчества. В отсутствие мамы я высыпала коробки на пол и выкладывала из спичек картины. Потом залезала на кровать и смотрела, что поправить, где добавить. Налюбовавшись на недолговечный шедевр, складывала спички назад, в коробки, и убирала их на полку.               
          На уроках труда мы выжигали узоры на досочках. Запах жжёного дерева мне очень нравился, как и само занятие. По совету мальчишек я пыталась выжигать через линзу, но ничего хорошего из этого не выходило, и тогда мама купила выжигательный прибор. Однажды так получилось, что в доме не было ничего, к чему можно было бы приложить руки и выжигалку – разделочные доски, какие-то фанерки, деревянные ложки и даже пенал уже были сплошь покрыты узорами.
          Мой взгляд остановился на швейной машине в деревянном футляре. Потёршийся лак на светло-жёлтой поверхности слегка оплавлялся, но получалось даже красивее, чем на необработанной доске или фанере. Через несколько часов по закруглённой крышке разгуливали слоны и жирафы, продирающиеся через джунгли, с пальм богатыми гроздьями свисали кокосы, бананы и ананасы, на лианах раскачивались обезьяны, в реки ныряли крокодилы. Неожиданно маме понравилась моя работа. Стоявшая раньше под кроватью «Подольская» машинка заняла видное место на «комоде».

          В школе я оформляла стенгазету «Колючка» - рисовала карикатуры на двоечников и нарушителей дисциплины, писала заметки. Как-то в столовой дети устроили погром, швыряясь едой в стены. Не знаю, что им не понравилось, обед был вкусным. Я выпустила газету, в которой досталось всем, даже старосте Нинке и учительской подлизе Ирке.
          На другой день в столовой ко мне подсела Ирка, схватила мою тарелку со вторым блюдом, вывалила содержимое в свой суп и заорала дурным голосом: «А Смагина мне в суп макароны накидала и хочет, чтобы я это ела! Она меня побьёт! Я боюсь!» Ирка зарыдала, Тамара Андреевна, наша вечная классная руководительница, подошла и сказала мне: «Вот как ты! Немедленно съешь всё это! Или я вызову в школу родителей!» Родителей в школу было никак нельзя. Девчонок, какими бы сволочами они ни были, я в жизни не била. Я ела месиво, Ирка мерзко улыбалась за спиной учительницы. Я съела полтарелки, прежде чем учительница сжалилась. Я пошла в туалет и засунула пальцы в рот, вызвав рвоту.
          После уроков Тамара Андреевна вызвала меня в учительскую и стала отчитывать: «Тебе не стыдно? Зачем ты это сделала?» Я никогда не оправдывалась, потому что знала – бесполезно. Учительница сказала: «Завтра же принесёшь в школу два новых полотенца. Или придётся разговаривать у директора». Я вяло поинтересовалась: «Какие полотенца? Зачем они вам? Почему два?» Та разозлилась: «Хватит из себя святую невинность корчить! Мне Ира и Нина сказали, что они видели, как ты сорвала в туалете полотенца и засунула их в унитаз! Я от тебя такого не ожидала! Уходи!»
          Я пожала плечами и ушла.
          Дома рассказала маме про полотенца. Мама поинтересовалась: «Ты, правда, этого не делала?» Я, конечно, много чего могла сделать – если это касалось только меня, но топить в унитазе казённые полотенца?… Мама сказала: «Спокойно иди в школу. Если вызовут меня к директору, скажи – приду, когда смогу».
          Ирка ходила в школу одна. Она не хотела, чтобы люди думали, что она из ПМСа. Все знали, что она из ПМСа, но она всё равно презирала соседей-вагонников. Её родители были из начальства.
          Утром она подкараулила меня и пошла рядом, навязывая разговор: «Ну что, влетело тебе от матери?» – «За что?» – «За полотенца» – «Я их не трогала» – «Но ты ей сказала?» – «Сказала» – «Она дала тебе полотенца?» – «Нет» - «Тебя из школы выгонят!» – «Посмотрим».
          На большой перемене меня вызвала классная руководительница и сказала: «Я прошу у тебя прощения. Сегодня утром полотенца принесли Нина и Ира. Они просили не доводить до сведения директора». Я повернулась и пошла вон. Учительница окликнула меня: «Я всегда считала тебя хорошей девочкой. Я не хотела верить, когда они вчера рассказали мне про полотенца». Я ответила: «Но Вы поверили. Меня Вы даже не спросили».
          Стенгазету я больше не выпускала.
 
          Среди мальчишек возникла мода на солдатиков. В игрушечных магазинах продавались оловянные и пластмассовые солдатики: синие моряки, зелёные пехотинцы, красная конница.
          Мои отношения с мальчишками были неровными – то они звали меня с собой везде и всюду, то упорно игнорировали, исчезая куда-то. Я в одиночестве гоняла на велосипеде и придумывала, как отомстить неверным друзьям.
          Я купила самый дешёвый набор солдатиков-конармейцев, в субботу вечером заявилась в вагон-клуб, и наврала мальчишкам, что прочла в журнале про интересную игру с солдатиками и играю в неё каждый день на строительном складе за сортировочной станцией.
          Утром на склад пришёл Юрка. Из веток, камней и песка я построила небольшой город, в котором намечались военные действия. Юрка достал набор пограничников, провёл границу, расставил столбы и сказал: «Мои пограничники никого не боятся. Нашу границу никто не нарушит!» Я засмеялась: «Моя конница скачет так быстро, что твои пограничники опомниться не успеют, как попадут в плен!» Зажав в руках кавалерию, я разгромила заставу и объявила, что теперь пограничники принадлежат мне. Юрка отдал солдатиков, но разрушил песочный город.
          Несколько дней мальчики приходили на склад, и неизменно их солдатики оказывались побеждёнными и захваченными в плен, и с той поры сражались на моей стороне.
          В установленных мною правилах значилось, что играть может один род войск против другого. Кто будет нападать, решал розыгрыш. Каждый игрок строил укрепления, рыл каналы, наводил мосты. Воевали мы больше на словах, сообщая об атаках и контрударах, передвигая солдатиков по местности. Я выигрывал почти всегда.
          Пока Серёгины пушки обстреливали город, выскочившая из леса конница в капусту рубила артиллеристов.
          Гешкиных морячков артиллерия сравняла с землёй в одну секунду.
          У Витькиных самолётов кончился бензин, пока они гонялись за конницей.
          Самолёты разбомбили Сашкины корабли.
          Против набора всадников выставлялись пять наборов моряков с пулемётами.
          Парашютистов брала в плен целая армия пограничников.
          Однажды на битву никто не пришёл. Мешок разноцветных солдатиков валялся среди недостроенных укреплений.
          Можно подумать, что мне очень нужны эти солдатики!.. Мальчишки разозлились, а драка в мои планы не входила. Вот если бы вернуть бойцов хозяевам!..
          В день получки народ гулял. Мальчишки играли в карты за гудящим клубом. Я бродила вокруг, потихоньку приближаясь к ним. В этот день каждый получал от родителей мелочь или гостинцы, поэтому настроение у всех было хорошее. Обычно игра шла на желания, сейчас рядом с картами лежала горсть мелочи. Я показала несколько монеток и села напротив Юрки. Юрка сдал карты. Я быстро проиграла мелочь и стала ныть: «Юр, ну Юр, давай ещё сыграем! Только у меня нет больше денег! Давай в долг!» Юрка усмехнулся и предложил то, что требовалось: «Давай на моих пограничников!»
          Через четверть часа все солдатики вернулись назад. В компании царило благодушие. Друзья улыбались и посмеивались надо мной. Я вздыхала и морщилась, готовая разреветься от счастья. Мальчишки, уверенные, что я переживаю поражение, угощали меня папиросами и лимонадом. Мир был восстановлен.

          В новой семье, приехавшей в ПМС, был мальчишка моего возраста – Славик. Хулиганистый пацан с шалым взглядом и претензиями на оригинальность, невзлюбил меня сразу же и постоянно доказывал, что мне не место в «мужской компании».
          Славик был единственным, кто не увлёкся игрой в солдатиков, предпочитая всем развлечениям карты. Теперь он понимающе улыбался, глядя на весёлую мировую, а когда я засобиралась домой, подмигнул и сказал почти ласково: «Жаль, что ты – не парень…»             

          Лето выдалось жарким. К озеру мы ходили через парк, толпой, чтобы – в случае чего – отбиться от местных.
          В тот день пошли к мосткам, где разрезвившиеся девчонки не желали уступить нам место. Парни разделись догола и направились к девчонкам, выкрикивая непристойности и сопровождая их ещё более непристойными жестами. Девок как ветром сдуло.
          Мы ныряли, играли в пятнашки. Я запыхалась и вылезла на берег. Вдруг ко мне осторожненько подошла женщина, наклонилась и шепнула: «Почему ты с мальчиками купаешься без лифчика? У тебя же грудь растёт – тебе нужен купальник!»
          Я с недоумением посмотрела на то, что она обозвала грудью. Вон, у Кабана, который был старше меня на три года, действительно, грудь! Почему он без лифчика купается? Я оделась и ушла домой, по дороге решив, что, наверное, лифчики нужны, чтобы на пляже отличить мальчика от девочки.
          Я обратилась с просьбой к маме, и она купила мне закрытый купальник. Я очень стеснялась, когда надела его в первый раз. Но мальчишки попросту не обратили внимания на мою обнову. За годы нашей дружбы они привыкли, что я вроде и не девочка. Сызмальства нас мамы водили в общую баню, где мальчикам разрешали мыться в женском отделении лет до восьми. Мы носились под душем, бегали в парилку, сидели в корытах и поливались водой. Потом мальчиков стали отпускать в мужские отделения, поручив какому-нибудь дядьке (отцы были далеко не у всех). Потом девочки и мальчики как-то резко разделились, но я осталась в компании последних.

          На День железнодорожника мама отвезла меня развлекаться на… детскую железную дорогу! Я разозлилась, когда увидела, куда меня притащили: пусть маленький, но вокзал; пусть маленькие, но вагоны; пусть узкие, но рельсы.
          Я обречённо смотрела на дачные домики, проплывающие за окном и тихо ненавидела нарядненький поезд и детей в форме, играющих в железнодорожников.

          В пионерских лагерях лучше было не говорить, откуда мы. Тогда с нами ещё водились.
          В этом лагере со мной подружился Юрка. Он приглашал меня на танцах, удирал со мной за территорию, часами сидел рядышком в библиотеке, а в конце лета мы обменялись адресами для переписки.
          Ни на одно моё письмо он не ответил.
          На следующее лето, в другом лагере, в тихий час первого же дня, девочки подняли на нитке записку от мальчиков: «Напишите, кого как зовут, и мы напишем, кто с кем хочет дружить». Девочки составили список и отправили мальчишкам.
          Я читала книгу, когда меня обступили девчонки: «Ты, вообще, кто такая? Почему Шурка и Юрка написали, что хотят дружить с тобой?» Я удивилась: «Какой Шурка? Какой Юрка?»
          После тихого часа ко мне подошёл Юрка. Мы так изменились за год, что с трудом узнали друг друга. Юрка сказал: «Я все твои письма получил. Спасибо. Мне мама запретила тебе писать. Но в лагере мамы нет. Я хочу с тобой дружить». Мне стало очень обидно, но я не подала вида: «А я про тебя уже забыла!» Юрка не отставал: «Не уходи! Давай поговорим!» И тут к нам, руки в брюки, вразвалочку подгрёб высокий подросток: «Хорэ с ним возиться! Я – Шурик! Давай дружить! После отбоя за яблоками полезем?»
          Компания подобралась весёлая. Мы прятались от воспитателей, когда отряды собирали на купание, а спустя минуту убегали купаться туда, где река шире, и где собиралась знакомая местная пацанва. По ночам лазали за яблоками, добычу делили поровну, угощая весь отряд.
          Юрка всю смену просил у меня прощения, но я, и правда, о нём забыла.
         
          В конце лета нас снова перевезли. Наверное, я взрослела. Узнать об этом было не у кого. Часто болел живот, кружилась голова. Но, когда мальчишки звали с собой – я шла, не важно, предстояло ли тырить яблоки, играть или драться.
          Теперь меня позвали купаться. Я чувствовала себя отвратительно. Но пошла. У самой реки было решено, что плывём наперегонки – туда и обратно.
          На ходу раздеваясь, мы посыпались в воду. Мне становилось всё хуже и хуже. Когда выбрались на противоположный берег, про перегонки забыли, так как за высоким кустом обнаружилась вышка для ныряния. Все полезли на вышку. У меня гудело в голове, дыхание сбивалось. Я подумала, что надо вернуться домой и шагнула в воду.
          Помню, как плыла, как линия воды раз, и другой, прыгнула вверх-вниз (как в кино, когда показывают, как камера то уходит под воду, то поднимается на поверхность). Потом кто-то выключил свет в моей голове. Ни страха, на боли, ничего – просто выключили свет.
          Очнулась я на траве. Вокруг волновалась толпа. Какой-то мужик поднялся с колен и выдохнул: «Вот! Ожила!»  Мальчишки плакали. Я встала, сказала: «Мамке не говорите…» и побрела домой.
          Через несколько лет мама ругала Сашку (в вагонах почему-то было много мальчиков по имени Саша), рассказывая мне очень нехороший случай о нём. Я сказала: «Ничего не смей говорить. Если бы не он, я бы сейчас с тобой не разговаривала». Я рассказала, как утонула, а этот парень как раз был на вышке. Он сначала смеялся, глядя, как странно я плыву, но, когда я окончательно скрылась под водой, понял, что меня надо спасать. Он закричал, и все парни поплыли к тому месту, где я утопла. Сашка нашёл меня и вытащил на берег. Хорошо, что рядом были взрослые. Мама спросила: «Почему мне никто не рассказал?» – «Ты бы меня наказала…»
          Позже я не раз задумывалась над телепередачами, в которых люди, возвращённые к жизни, рассказывали о каких-то тоннелях, трубах и лестницах в небо, описывали ангелов и умерших родственников, встречавших их на небесах, восхищались неземным светом и покоем… Я пришла к выводу, что мозг выдаёт ту информацию, которой владеет. Ну, как в снах – нам много чего снится, но даже Пушкин не смог понять таблицы Менделеева, а ведь народная молва утверждает, что первому она приснилась именно Александру Сергеевичу. Если я в те годы слыхом не слыхивала о таких чудесах, как полёт души в сияющем тоннеле, то мне ничего и не привиделось. Просто выключили свет.            

          Мне купили проигрыватель «Юность», встроенный в зелёный чемоданчик. Небольшой и очень удобный: его можно было ставить, где угодно, легко переносить и хранить в любом месте и в любом положении. Первые пластинки я приобрела в уценённых товарах: Хиль, Райкин, Чистяков, Русланова, по 5 копеек за штуку. Выучила все песни и пела их синхронно с пластинкой (а теперь подобное развлечение обозвали «караоке»): «Железный шлем, деревянный костыль, Король с войны возвращался домой, Солдаты пели, глотая пыль, И пел с ними вместе король хромой: «Терьям-терьярем-там-терьям, терьям-терьярем-там-терьям, терьям-терьярем-там-терьям, терьям-терьям, трям-трям!» - это был Хиль. Пародист Виктор Чистяков мне тоже нравился, я и сейчас наизусть его «Красную Шапочку» помню.
          На концерте Эдуарда Хиля в 2004 году я, стоя у дверей, чтоб никому не мешать, пропела все его песни, вспоминая «своё караоке». Когда певец, пообщавшись с публикой, выходил на улицу, подошла и сказала: «Спасибо Вам большое! Слышать Вас – такая радость!» Он посмотрел устало: «Что, ещё одна, чья молодость прошла под мои песни?» Я попятилась: «Детство. Извините».

         
1973

          Стоянка была не очень удачной. С четырёх сторон – лес, разрезанный железной дорогой. По другую сторону полотна от нас находилась деревня с десятком-другим домов, даже без магазина, зато с общественной баней.
          Любая баня становилась для меня предметом страданий.
          Во-первых, у меня были длинные косы. Мыла мне голову только мама, в-основном, хозяйственным мылом. Мыло кусалось.
          Во-вторых, моим здоровьем никто не интересовался, и посещение парной считалось обязательным. Как выяснилось с возрастом – я гипотоник. В парной мне всегда становилось плохо.
          В-третьих, учитывая мою полноту (предмет маминых стараний и гордости) и длинные косы, в бане ко мне постоянно подходили старухи с просьбой потереть им спинку. Они умилённо лыбились, разглядывая меня, пихали мне в руки мочалки и командовали, покряхтывая: «Выше! Ниже! Бок потри! Спину сильнее!» Доходило до смешного: вместо того, чтобы мыться самой, я часами «работала» банщицей по обслуживанию назойливых старушенций, не устававших нахваливать меня довольной маме.
          В-четвёртых, с возрастом меня всё сильнее воротило от толпы обнажённых тел, скребущихся мочалками и вениками, сидящих, стоящих и лежащих во влажных, затуманенных паром помещениях; потоки грязной воды и очереди за тазами, к душу, в парилку,  к кранам…
          На входах в мыльные отделения городских бань проверялись шампуни – стеклянные бутылки нельзя было проносить. Но их всё равно кто-нибудь проносил, разбивал, и в сток нередко, вперемешку с грязной водой, бежала кровь из чьей-нибудь порезанной ноги. Мне очень нравились покупаемые мамой «гирлянды» из одноразовых шампуней. В прозрачных пузатых пакетиках яичного шампуня плавали жёлтые пузырьки воздуха. Разрывать пакетики было жалко.

          Деревенская баня работала раз в неделю по несколько часов для женщин и мужчин, причём перерыва не было.
          В первый раз, выйдя из помывочной в раздевалку и увидев на скамьях гогочущих мужиков, я растерялась. Юркнула в угол, где лежала одежда, напялила платье и убежала.
          Мужики и бабы лениво переругивались, похахатывая. Бабы лупили мужиков мокрыми вениками, мужики орали: «Наше время!»
          После я ходила в эту баню к моменту открытия, мылась почти холодной водой, зато одна.

          До школы было 12 километров.
          По утрам все, кому надо было в город, собирались у малюсенькой платформы. Электричка останавливалась на минуту. Но она ещё и шла так рано! Часто мы просыпали. Обычно через какое-то время за электричкой шёл товарняк. Мы выстраивались вдоль пути и надеялись, что в нём будут открытые вагоны. В кино часто показывают такие вагоны, и как в них запрыгивают люди и едут. Мы делали так же.
          Стояли у самых рельсов. Состав сбрасывал скорость. Мы кидали в вагоны портфели, а потом, прямо на ходу, лезли, подсаживая и подтягивая друг друга. Выпрыгивали перед вокзалом: привокзальные пути контролировала милиция.
          Если с поездом не везло, опоздавшие разделялись на две части: первые забивали на учёбу, вторые шли три километра через лес к шоссе.
          На шоссе голосовали, и нас подбирали водители грузовиков. По первости они удивлялись, кто мы и откуда. Потом сами тормозили, увидев нас, везли в город, угощали яблоками и матерились в пространство.

          Почти во всех школах были продлёнки. Из этой школы возвращаться с продлённого дня не представлялось возможным. Тогда от ПМСа пустили автобус для школьников.
          Водитель – улыбчивый, круглолицый дядька гонял так, что дети падали с сидений. Мало того, что лесная дорога была отвратительной, так он специально лихачил, явно наслаждаясь визгом и криками.
          Мы с Танькой ехали сзади. На выходе водитель открыл только передние двери и захлопнул их перед нами. Перебрался со своего места в салон, растопырил руки и пошёл на нас: «Ну, девочки, позабавимся?!»
          Танька полезла в окно. Я подсадила её, она выскочила. Я осталась одна. Приготовилась к драке, ни на что не надеясь (Танька, нет чтоб позвать кого, ревела за автобусом), но предупредила на всякий случай: «Мамке расскажу!» Мужик вдруг сник: «Ты чья?» – «Смагина». Открыл дверь и уехал, чуть не сбив. 

          На продлёнку я не оставалась, а после уроков приходилось бежать на вокзал вприпрыжку. Я задержалась на дежурстве (учителей не волновало, что нам не попасть домой, мы делали всё то же, что и другие ученики). Поезд тронулся. Следующий пригородный – через 2 часа, но уже стемнеет, а мне ещё идти по железке вдоль леса. Я понеслась за последним вагоном, швырнула портфель в раскрытую дверь и прыгнула сама, сбив с ног проводницу.
          Проводница схватила меня за шиворот и затолкнула в своё купе, рявкнув: «Сиди здесь! Сейчас милицию позову!»
          Ушла. На столике лежал журнал «Здоровье». Я листала его, пока моё внимание не привлекло жирными буквами напечатанное слово: «АБОРТ».
          Возвратившаяся проводница онемела от неожиданности: я рыдала, читая о судьбе женщины, которая когда-то сделала операцию под названием «аборт», а теперь не могла родить ребёнка и очень страдала.   
          Проводница отняла журнал и выгнала меня к другим пассажирам.
               
          Школа в этом провинциальном городе (100 км от Ленинграда) была огромная, современная. Нас распределили по одному в класс. Мои одноклассники, мягко скажем, меня невзлюбили. За непонимание их моды и нестадность измывались надо мной по полной программе (Когда, повзрослев, я увидела наивный фильм - «Чучело», только усмехнулась).
          Учителя никогда нас не защищали.
          Однажды я проспала так, что смысла не было добираться в школу. На другой день меня вызвали к директору. Я подивилась: за один пропущенный день?
          Директор объявил, что в школу вызываются мои родители. Я узнала, что накануне сорвала занятия, подбив весь класс к коллективному прогулу. Ещё учила детей пить, курить и настраивала против учителей.
          Моих возражений никто не слушал. Наша классная руководительница от такого известия слегла с сердцем, и весь класс немедленно отправился к ней просить прощения.
          Мы шли. Милые домашние дети окружили меня, пинали  ногами и кулаками и говорили гадости.
          Учительница со страдальческим лицом утопала в подушках. Она произнесла обвинительную речь. Класс рыдал и каялся. Я молчала. Она воскликнула: «А тебе, я смотрю, даже не стыдно?!» Я сказала: «Мне не стыдно. Меня вчера в школе не было. А за ваших хулиганов я не в ответе». Учительница ахнула: «Дети! Это – правда?!» Дети возмущённо загалдели. Я сказала: «Разбирайтесь сами, а я у вас больше не учусь!» и ушла.
          Пока ПМС не уехал, я учила дома все предметы по школьной программе самостоятельно.

          На станции долго стоял товарный состав. Мальчишки слазали в вагоны через окошечки под крышей и выяснили, что там пропадают помидоры. Все дети набрали сумки и вёдра и облепили товарняк. Мальчишки пошустрее влезли внутрь, им подавали ёмкости устроившиеся на крышах парни посильнее. На верёвках вниз спускались полные ведёрки, каждый брал своё и уходил. Мама натушила помидоров с постным маслом и луком, сварила суп.

          Другой раз тоже долго стоял состав с рефрижераторами. Смуглые южные мужчины зазывали нас, предлагая купить дыни. Дыни продавались дёшево. Был выходной день. ПМСовские рабочие и дети, как муравьи, тянулись вдоль поезда, нагруженные огромными овальными дынями. Я страдала, глядя на это шествие. Подошла к маме, попросила денег. Денег не было. Я ныла, изводя маму своей просьбой. Я никогда не ела дынь. Они выглядели сказочно, великолепно! Они пахли сладко! Мама дала мне 30 копеек.
          Я побежала к стихийно возникшему базару. Вскоре стало ясно, что на 30 копеек ничего не купишь.
          Я побрела домой, и тут из крайнего вагона выглянул мужчина, жующий дыню. Я крикнула: «Дяденька! Пожалуйста, продайте мне кусочек дыни!» Он спросил: «Деньги есть?» – «Вот. Тридцать копеек» – «Это мало» – «Ну хоть на один кусочек хватит?» – «Иди домой, попроси денег у папы» - «Папы нет» – «А где папа?» – «Не знаю, где. Он не живёт с нами» – «Пусть мама ещё денег даст!» – «Я же кусочек прошу!» – «Что, совсем нет денег?», - мужчина засмеялся. Мне стало обидно. Я отвернулась, пытаясь не разреветься. Мужчина вдруг сказал: «Давай деньги!» Я протянула монетки. Через несколько минут он спрыгнул ко мне с невероятных размеров дыней: «Донесёшь?» Я ухватила руками края подола, он опустил туда дыню, как в карман кенгуру. Я пошла осторожно-осторожно, на ощупь переставляя ноги вдоль рельсов, а он всё кричал мне вслед что-то весёлое и непонятное.   

          Единственный на моей памяти случай: на стоянку привезли ещё один ПМС. Он отличался от нашего тем, что люди там жили побогаче, как это ни странно звучит. Все вагоны в нём были классные, дети рассказывали невероятные вещи – они ездили даже в Монголию. Врали, нет ли – не знаю, но у всех были пачки монгольских марок, открыток и каких-то непонятных вещиц с нерусскими надписями.
          Как-то к моему вагону подтянулась компания: Томка-копчушка и два мальчика из второго ПМСа. Томка сказала, что я понравилась Вадику, и он хочет со мной дружить. Я согласилась. Томка хотела уйти, но второй мальчик попросил её остаться, так как она понравилась ему. Томка вопросительно посмотрела на меня: я девчонок не жаловала. Я кивнула. Новые друзья могли рассказать много интересного.
          Мальчишки показывали нам альбомы с марками, наборы ярких открыток, рассказывали про свою жизнь. Потом кто-то сделал открытие: в заборе спичечной фабрики есть лаз. Вскоре у меня был целый фанерный ящик из-под старой посылки, до краёв наполненный спичечными этикетками. Этикеткомания захватила всех. Мы обменивались картинками, сбиваясь со счёта, распределяли их по темам.
          Когда мы ждали электричку, ко мне подошли девчонки и сказали: «Что ты всё с мальчишками водишься? С нами интересней! Мы собираемся по вечерам на вокзале, приходи!» Мне стало любопытно. Вечером я пришла на вокзал.
          В зале ожидания вдоль стен сидели на скамейках девочки и разговаривали. Я примостилась в углу, изучая расписание. Вдруг в зал забежали парни, свет погас, раздался визг и хохот, я почувствовала, что меня кто-то обнимает, врезала с размаху, не примеряясь, куда попало, и удрала.
          Меня трясло от возмущения: тоже мне, интересные игры! Девки – дуры, я в этом убедилась лишний раз.  Я сидела дома  в  одиночестве. Почему-то мои друзья не появлялись.
          Утро принесло новость: второй ПМС уезжал, состав уже был сформирован и готов к отправке. С трудом я нашла вагон дружка и постучала в стену. Никто не вышел. Я поскучала и отправилась восвояси.
          Меня кто-то нагонял. Я остановилась. Вадик – с огромным синяком на пол-лица, глупо улыбнулся и сказал: «У тебя рука тяжёлая…» Я отвернулась. Он крикнул: «Дура ты совсем, что ли?! Я так обрадовался, когда увидел тебя на вокзале! Сколько можно этикетки под вагоном разглядывать?!»
          Дома я достала из-под кровати посылочный ящик с этикетками, отнесла его далеко в кусты и вытрусила в траву.

          Мама договорилась о покупке молока со старухой, живущей за деревней. Я не любила туда ходить. Дом стоял одиноко, у края леса, отгороженный от остального мира высокими елями. Через деревню за молоком ходить было далеко. По железной дороге – страшно, потому что часть пути пролегала через лес. Тем не менее, каждый день в обед я приносила три литра молока.
          Так получилось, что я заигралась с ребятами и за молоком отправилась на закате. Замирая от страха, обратно решила идти по железке – так быстрее.
          В лесу ко мне с мычанием бросилась чёрная корова. Наверное, она заблудилась и, увидев человека, поспешила к нему. Я же коров всегда боялась. Эти огромные животные, рогатые, хвостатые, с зубами и копытами, да ещё оглушительно ревущие, никогда не вызывали у меня тёплых чувств. Я сиганула напролом через заросли, а корова скакала за мной, пока не отстала, отчаявшись получить помощь – ей надо было попасть в хлев.
          Запыхавшись, я карабкалась на насыпь. Вечерний туман клубился и столбом поднимался над скошенной поляной. Мне хотелось никогда не видеть этого леса, коровы и тумана.
          На рельсах стояла огромная незнакомая собака и ни за что не давала мне пройти. Она не лаяла – она скалилась, расставив крепкие лапы и пресекала все мои попытки её обойти. Я налила молока в крышку бидона и протянула собаке. Угощение было принято, но пройти мне не удалось. Тогда я села на рельс, предложила собаке ещё молока, и сама стала его пить через край бидона. Когда молоко кончилось, собака посторонилась. Я шла и придумывала, как объяснить маме отсутствие молока. Пролила? Заругает. Скажу, что выпила.
          Навстречу по шпалам рваным шагом приближалась старуха, у которой я покупала молоко. Она хотела погладить меня по голове, но я шарахнулась и чуть не упала. Старуха сказала: «Деточка, тебя кто-то обидел? Ни на кого сердиться не надо. Послушай: кто тебя обидит, тому добра не будет. Если ты на кого обидишься – и тебе плохо станет. Когда другого простишь – и тебя бог простит. Сама никому худого не делай – всё вернётся к тебе, даже если только подумаешь плохо».
          Маме я сказала, что молоком опилась и больше его покупать не надо.
          А слова старухи существуют рядом со мной всю жизнь, лучше бы она тогда промолчала…

          Как обычно, в уценёнке, мне купили демисезонные пальто, почему-то два: ярко-красное и ярко-синее. Оказалось, что где-то под Казанью у меня есть две сколькотоюродные сестры, которым предназначалось передать пальто по наступлению тёплых дней. Пальто мне велено было носить аккуратно, не рвать и не пачкать.
          Я возненавидела внезапно проявившихся родственниц. В ярких однотонных пальто и думать было нечего отправляться в тепловозное депо или на свалку. Я ходила по струнке, разглядывая своё отражение в окнах магазинов. Сначала, чтобы убедиться, что одежда в порядке. Потом, чтобы полюбоваться на себя. В мае пальто отослали сёстрам.

          Мы гуляли с сыном начальника. Ранняя весна. Делать нечего. Серый, пасмурный день. Говорили ни о чём. Просто идут два подростка и разговаривают.
          Что он такое мне сказал, не помню. Помню только, что я моментально взбесилась, налетела на него, сильно толкнула и что-то кричала. Парень не ожидал такого напора, пытался ответить, но оступился и свалился в канаву. Я убежала, а он кричал вслед, что пожалуется отцу.
          Это было очень плохо. Я часто участвовала в драках – как со своими пацанами, так и с местными (теми, кто жил на очередной станции, куда нас привозили). Если маме докладывали о моём поведении, меня ждало наказание. Иногда и докладывать не надо было – синяки и ссадины говорили сами за себя. В половине случаев моё поведение, недостойное девочки, удавалось утаить. Здесь утаить не получалось.
          Я пришла домой. Мама стирала. Я забилась в угол за дверью и сказала, что побила сына начальника. Я ожидала чего угодно, кроме того, что произошло.
          Мама молча закончила стирку, развесила бельё под низеньким потолком кухни и стала собирать вещи. Своего у нас почти ничего не было. Три картонных чемодана и рюкзак. Она положила вещи перед дверью, оделась и села на пол рядом с пожитками. Она сидела на корточках, раскачивалась и беззвучно плакала.
          Я тоже ревела, ничего не понимая. Я кричала: «Мама! Мамочка! Ну ты что?! Почему ты молчишь?» Я пыталась поднять её, но она с немым остервенением отбивалась от моих рук и не поднималась.
          Я свернулась рядом на полу и уснула.
          Утром проснулась от холода. Печка не топилась. Мама сидела в той же позе.
          Вдоль состава прошёл комендант. Он стукнул в стену вагона и закричал: «Смагина! В шесть утра с бригадой на отделку!»
          Мама тяжело поднялась, задвинула чемоданы в угол и ушла.
          Никогда она не говорила со мной об этом случае.

          В школе готовили новогодний спектакль «Дед Мороз и медвезайцы». Я играла Бабу-Ягу. На роль меня выбрали из-за длинных волос. Костюм справили поистине сказочный! Мама дала мне яркую юбку и широкую кофту, я нашила на них «заплат», косы расплела и растрепала, на голову накинула пёстрый платок, лицо вымазала сажей.
          Спектакль шёл «на ура». Мне в классе нравился рыжий Сашка. Он появился в школе недавно. И я сразу поняла, что люблю его. Поразительно красивый, с тонкими чертами лица, он был двоечником и не был ПМСовским. Нас разделяла пропасть.
          Из-за Сашки я пересела на «камчатку». Я старалась быть рядом с ним. Я даже купила несколько пакетиков гашёных марок, потому что он как-то сказал, что интересуется марками.
          Отыграв свою роль, я сбегала в класс, умылась, расчесалась, заплела косу и переоделась в недавно купленный праздничный наряд – голубую юбку в широкую складочку и белую гипюровую блузку с пышным жабо. Вернувшись в актовый зал, села на первом ряду.
          Спектакль кончился. Учительница поблагодарила артистов и раздала им подарки. «А где Баба Яга?» – спросила она. Я вскочила с места и тут же упала. Позади меня сидел когда-то отвергнутый Серёжка. Он только что привязал мою косу к спинке сиденья, и теперь извивался от хохота, приглашая позабавиться зрелищем присутствующих школьников. Учительница поморщилась: «А что это ты переоделась? Нет, ты – не Баба Яга и подарка не получишь!» Я, злая, сидела на полу и развязывала ленты. Плевать мне на ваш подарок! Зато Сашка увидел, как я грохнулась, и сразу ушёл. А я-то надеялась, что он проводит меня до дома.
          В темноте и одиночестве я шла по железной дороге. На платформе стоял рыжий Сашка. Он сказал: «С Новым годом!» и дал мне пакетик. В пакетике поверх конфет сидел смешной игрушечный бельчонок. Потом Сашка проводил меня до ПМСа.

          Кроме школы, я могла бы видеть предмет своего обожания в клубе, на танцах – если бы меня отпускали на танцы. Но на Новогодний вечер танцев я сбежала, обманув маму.
          Стулья в клубе были сдвинуты к стенам. Посреди освободившегося зала ПМСовские и местные мальчишки и девчонки всех возрастов то прыгали, то плавно двигались парами под заливистую гармошку дяди Толи. Я тоже с кем-то станцевала один раз – держась за руки, потопталась на месте, крутя головой во все стороны. Мой партнёр выглядел глупо – это раздражало. Я же сделала потрясающее открытие: у рыжего Сашки был старший брат – высокий стройный парень, тоже рыжий и невероятно красивый, да нет же – прекрасный, как сказочный принц или благородный рыцарь!!! Я забилась в уголок и обдумывала жизненно важный вопрос: «Что делать? Если мне влюбиться в старшего брата, где я его смогу видеть? Сашка хотя бы в моём классе учится…»
          Размышление прервало мамино появление. Она не смогла сразу разглядеть всех танцующих, я же пробралась за стульями к своему пальто и благополучно добежала до дома раньше неё.
          Всё-таки я решила, что Сашкин брат больше достоин любви, и начала страдать по нём. Но увидеть его удавалось так редко, что Сашка, постоянно попадавшийся мне навстречу то после уроков, то в парке, то в кино, стал раздражать своей поразительной похожестью с ненаглядным. 

          Зимние каникулы я проводила в пионерском лагере под Выборгом. Воспитатели сразу же объявили: те пионеры, кто не желает участвовать в лагерной жизни, могут делать, что хотят. Прокат лыж и финских санок и библиотека работают весь день. Обязательное условие: не опаздывать в столовую и после отбоя быть в палатах. Нарушители дисциплины отбывали наказание на кухонных работах.
          Эта зима меня околдовала. Всё свободное время я путешествовала по окрестностям на финских санках. Один раз я попала на кладбище, где вместо крестов над заснеженными могильными холмиками стояли камни, в другой раз наткнулась на лосей. Огромные животные показались такими страшными, что я всю дорогу до лагеря боялась, что они догонят меня и убьют.
          Как-то я заблудилась и, проплутав несколько часов, пропустив обед и тихий час, влезла на дерево, чтобы оглядеться. Вид сверху не радовал: куда бы ни упал взгляд, везде торчали только верхушки сосен и елей. Синее небо, зелёный лес и белый снег. Голова закружилась, я упала вниз, на спину, и отключилась. Открыла глаза в сумерках. Поднялась, встала на сани и поехала. Я ни о чём не думала, в голове было пусто и спокойно. Через какое-то время подъехала к лагерным воротам, даже не удивившись, что добралась.

          После каникул меня ждал сюрприз: Серёжка больше не учился с нами. Говорили, что после новогоднего вечера он пришёл домой избитым, а потом его мама написала заявление о переводе в другой класс.
          В самодеятельности я больше не участвовала.
         
          Через много лет (когда-то 6 лет казались целой вечностью!) я встретила рыжего Сашку на танцах. Я уже жила в другом районе Гатчины и удивилась, встретив его там. Мой парень, тоже рыжий, служил в армии. На танцы я выбиралась редко, за компанию с подругами.
          Мы обрадовались встрече и почти до утра просидели во дворе.
          Мама работала в ночную смену. Я сказала: «У меня есть торт. Пошли ко мне чай пить!»
          Мы пили чай и тихо, чтобы не разбудить соседей, смеялись, вспоминая школу. Сашка засобирался домой. В дверях он сказал: «Если б ты знала, как я был влюблён в тебя! Но ты была отличницей и совсем не обращала на меня внимания. Когда вам дали комнату, и ты переехала, я каждый день приходил к твоей новой школе, но тебя так ни разу и не увидел. Я всё хотел тебе что-то сказать, но не решался. Не знаю, зачем я теперь это говорю». Я сказала: «Это было детство. Оно прошло». О его брате я ничего не стала спрашивать.

         
1974

          С удовольствием слушая на пластинке песни Лидии Руслановой, выучив их наизусть, я решила стать певицей и записалась в хор, на горе нашему учителю пения.  Я орала на репетициях изо всех сил. Учитель умолял меня не петь, а только открывать рот, чтобы не мешать другим. Но я в возмущении пела ещё громче. Почему-то я решила, что у меня чудный голос. Выгнать он меня не мог (в кружки не принимали только неуспевающих учеников).
          В гатчинской музыкальной школе намечался городской конкурс школьных хоров. Учитель чуть не рыдал: «Смагина, не приходи на конкурс! Или молчи там, пока другие поют!» Всё было напрасно.
          Вот наш хор выстроился на сцене, я – в заднем ряду. Зал заполнен. Мы приготовились, и тут произошла минутная заминка. Учителя отозвали в сторону. Я выскочила на край сцены и завыла: «Со вьюном я хожу, с золотым я хожу, я не знаю, куда вьюн положить!»
          Зал безмолвствовал. Учитель схватился за голову. Я поняла, что это – провал. Я довыла песню до конца в гробовой тишине. Меня не освистали - возможно, решили, что я – сумасшедшая, и не знали, как реагировать.
          Оглядев слушателей внимательно-прощально, я покинула сцену.
          На занятия хора я больше не ходила. Учитель был так счастлив, что поставил «5» в году и разрешил не приходить даже на уроки. Когда весь класс выводил под аккордеон: «У леса на опушке жила Зима в избушке», я отправлялась в библиотеку.
          На следующей неделе девчонки позвали меня в фотокружок, и это занятие оказалось не менее интересным, чем пение.

          Мой папа работал в другом ПМСе бригадиром. Брак с мамой они не регистрировали. Иногда папа приезжал к нам – то на день, то на месяц, а потом снова пропадал на несколько месяцев или целый год.
          Папа любил путешествовать. Он объездил весь СССР. Где-то работал, где-то отдыхал. Если бы в те времена границы были открыты, вряд ли мы его когда-нибудь увидели бы снова.
          Как-то он полгода работал на Байкале и написал в письме, что привезёт мне мешок кедровых орехов. Я ждала его очень-очень. Папа привёз одну кедровую шишку и книжку про Байкал.
          На этот раз папа был в санатории в Паланге. Он написал, что привезёт мешок янтаря.
          Я пошла в ювелирный магазин и долго смотрела на янтарные украшения.
          Перед папиным приездом мне снился сон. Передо мной летали, кружились, сияли и переливались плавными изгибами солнечно-жёлтые полупрозрачные камни. Всё пространство наполнилось феерией тёплых и ярких огней. Я парила между ними, испытывая невообразимое счастье.
          Весь день я боялась отойти от своего вагончика, потому что не знала, с какой стороны придёт папа.
          Он приехал ночью, когда я уже еле держалась на ногах. Я с нетерпением ждала подарка. Папа достал полиэтиленовый пакет и высыпал на стол горку каких-то разнокалиберных мутных и щербатых камушков. «Вот, - сказал он, - это – янтарь! Бери, я сам для тебя собирал!»
          Потом он рассказывал, как хорошо было в санатории. И как он занял вторые места в соревнованиях по бильярду и шахматам. А я потрясённо и непонимающе смотрела на подарок.
          Прошли недели, и даже месяцы, прежде чем я поборола неприязнь к янтарю. Время от времени я высыпала камни из пакета и внимательно их разглядывала, стараясь не прикасаться к ним. Они начинали мне нравиться. У меня появились янтарики-любимчики, сколы которых напоминали пейзажи, а через некоторые я смотрела на свет – внутри них словно жили солнце и огонь.
          Я читала и перечитывала книжку «Литовское золото», которую папа привёз мне вместе с янтарём, а когда ко мне приходили девчонки, показывала им волшебную смолу, рассказывала легенду о Юрате и Каститисе и не замечала, что янтаря становится всё меньше.
          Как-то Ленка забыла платок, я побежала за ней и увидела, что «подруги» достают из карманов янтарь и похваляются, сколько камушков украли у меня в этот раз. Я почти не общалась с девочками в ПМСе, но после этого случая перестала водиться с ними вообще.

          На школьном медосмотре врачи обнаружили у меня плоскостопие. Маму вызвали в медкабинет и дали направление к ортопеду.  Поездка в Ленинград стала кошмаром. Перед гардеробом специализированной поликлиники стояли шкафы с образцами ортопедической обуви – безобразными коричневыми ботинками на шнуровке. Мы долго сидели в очереди, потом врач чем-то намазал мои ступни, обвёл следы на бумаге и выписал рецепт на изготовление стелек.
          Переживающая за незапланированную трату мама купила стельки и вложила их в мои туфли. Стельки мешали, ноги болели, ступни горели огнём; в один прекрасный день я вынула стельки, сломала их и предъявила маме: «Вот, развалились!» Новую пару постигла та же участь. Следующая была потеряна. Больше стелек мне не покупали.

          В соседней теплушке поселился невысокий симпатичный Коля, вышедший недавно из мест не столь отдалённых. По вечерам мы сидели на лесенках, в полуметре друг от друга. Коля что-то рассказывал. Глаза у него были грустные. Потом Коля подобрал где-то щенка, назвал его Жуликом и говорил больше с кабздошкой, чем со мной.
          За несколько месяцев Коля превратился в мрачного пьяницу. Он всё реже сидел вечерами на лесенке, взгляд его стал пустым и тёмным.
          Как-то в стену постучали. Я вышла. Коля, трезвый, с маленьким чемоданчиком в руке, сказал: «Жулика-дурака поезд сбил. Я его закопал. Ухожу. Береги себя». Повернулся и ушёл.

          На ноябрьские праздники два упившихся мужика, распевая песни, одарили своей любовью несчастную козу, притащенную на насыпь из чьего-то хлева. Натешившись, они завалились спать на месте преступления. Новость облетела вагоны, над придурками хохотали все, от мала до велика. Чтобы не возникло проблем с милицией, они как-то договорились с хозяевами и свалили в неизвестном направлении. 

          Зимой я влюбилась в Мишку. Наверное, так всегда бывает – в один прекрасный день видишь кого-то как в первый раз. Мишка редко появлялся в нашей компании. Он был старше, он был из «начальских». Я не знала, как к нему подойти.
          Мне иногда покупали апельсины. Их разрешалось есть в день по штуке. Апельсины выкладывались под кровать. Кровать стояла на чурбаках. В вагоне большее время года было невыносимо холодно, тепло просачивалось сквозь доски, как только потухала печка. Поэтому железная кровать была поднята на максимальную высоту. Ещё мама сшила из брезента «перину». В огромный зелёный мешок она набила перья из распоротых подушек. Взбивать этот мешок было тяжело, зато спалось как в раю.
          Под кроватью я могла сидеть, не нагибаясь. Апельсины я не любила с тех пор, как мне вырезали аппендикс. Но мама об этом не догадывалась. Мне нравилось смотреть на большие, пахнущие праздником оранжевые шары, держать их в ладонях, жонглировать, складывать из них пирамиды.
          Я решила, что буду дарить Мишке апельсины. И красиво, и не жалко.
          По утрам, до света, я вылезала из-под Мишкиного вагона  и клала на верхнюю ступеньку апельсин, а потом отползала подальше, чтоб меня никто не заметил. Через неделю я решила, что пора бы с Мишкой заговорить.
          Я подождала его за ПМСом и пошла в школу рядом с ним. За платформой я достала апельсин из ранца и протянула Мишке. Здесь путь в школу раздваивался. Можно было дойти по шоссе, к парадному входу, можно было пройти через парк, к чёрному. Мишка взял апельсин и сказал: «А, это ты».
          Мы продолжали идти рядом.
          Мишка стал что-то говорить, а я ликовала, особо его не слушая. Он остался рядом со мной! Он не пошёл другой дорогой! Он говорит со мной! Сейчас это все увидят! (Он был симпатичным, и многие девочки шептались о нём на переменках).
          Но путь был неблизким, и я прислушалась к словам мальчика. Он говорил: «Чем ты вообще занимаешься? Я тебя совсем не вижу. Вот девчонки приходят к нам в сараи, я их всех знаю. А тебя видел несколько раз, хоть мы живём рядом. Почему ты не приходишь с девчонками к нам? Мы там…»
          И он стал мне рассказывать, чем развлекаются подростки в сараях. Я всё это сто раз слышала - пацаны рассказывали, смакуя подробности и не смущаясь меня - я же была своим парнем… Я «отключалась» от этих разговоров, как от радио, ничего в них не понимая и понимать не желая.
          Про Мишку я сразу забыла. Скоро у него был день рожденья. Меня тоже пригласили. Я принесла подарок, потопталась в дверях и ушла.
            
          Никто из понравившихся мне мальчиков не оправдывал моих надежд.
          В вагоне-клубе часто шли интересные фильмы. Ещё мама мне давала раз в неделю мелочи, и я ходила в кинотеатр, если таковой имелся на месте стоянки.
          После просмотра фильма об индейцах я влюбилась в Гойко Митича.
          Из клуба и кинотеатров я теперь не вылезала, заодно перечитала Фенимора Купера. Как ни странно, но, тихо млея от Митича, я идентифицировала себя с Натаниэлем Бампо, бесстрашным Зверобоем, и даже потребовала, чтобы друзья звали меня только «Натаниэль» или «Нат». В женских ролях я себя не представляла.
          То есть, я не представляла себя в роли женщины рядом с мужчиной, не смотря на кино и книги, где все герои любили друг друга и преодолевали тысячи препятствий ради грядущего счастья. Я понимала, что когда-нибудь у меня будут дети. Я ломала голову над вопросом: какое у них будет отчество: Натаниэлевичи или Натановичи? О том, что у детей должен быть отец, отчество которого они унаследуют, я не задумывалась.

          Толпу ПМСовских собрали и повезли на автобусную экскурсию по Дороге жизни.
          Я плохо переношу автобусы. Чуть жива, выбралась на набережную в Ленинграде, где нас кормили в плавучем ресторане «Парус».
          Рабочие и дети весело ели. Я есть не могла, меня мутило от слабой невской качки, усилившей автобусную тошноту. Пытаясь отвлечься, я рассматривала всё подряд. Официанты выстроились перед нашей оравой, смотрели с презрением, не стесняясь, обсуждали экскурсантов.
          Мне стало стыдно. За себя, за рабочих, за официантов. Я ушла в автобус.

          Я каталась на велосипеде в лесопарке. Из-за кустов вышла ватага наших парней, тех, что старше. Они окружили меня. Кто-то сказал: «Её надо изнасиловать». Я не понимала, что происходит. Что такое изнасиловать, я не знала, но в самом слове чувствовалась агрессия.
          Один подошёл сзади, заломил мне руки и сказал: «Вот так». Я оглядела всех и сообщила: «Убью, суки!»
          Парни погудели, покурили, потом сделали вывод: «Да ну её нахрен!» и ушли.
          Я села на велик и, проехав пару раз по дороге, вернулась в вагоны.

          ПМС был похож на растревоженный улей. Народ что-то обсуждал, собравшись у «доски объявлений», которую заменяла стенка одного из вагонов в расцепленном проходе. Там вывесили списки на получение жилья: несколько десятков счастливчиков получали квартиры или комнаты.
          Мама говорила как-то, что нам должны дать квартиру, т. к. её стаж работы на железной дороге превышал 20 лет.
          Я подошла к спискам. Нам давали комнату. Я решила, что это – ошибка и перечитывала список бесконечно. Народ уже напился, меня толкали. Появившаяся откуда-то мама увела меня домой. Что-то не укладывалось в моей голове. Я плакала и плакала.
          На другой день мы дрались с мальчишками. Вернее, это были уже не мальчишки, а парни лет 13-17, на взросление которых, как и на своё, я не обращала внимания.
          Когда дрались между собой, было хуже всего. В такой драке – каждый сам за себя, потом никто не пожалеет, и обижаться нельзя.
          Тот самый Сашка, что спас меня когда-то, теперь избил так, что я ползла домой за вагонами, моля бога, чтоб никто не увидел, что не могу идти. Одно хорошо – в лицо мы друг друга никогда не били. Вечером маме я соврала, что болит живот. Впрочем, живот болел по-настоящему. Я пролежала несколько дней и всё боялась, что умру и тогда мама узнает, что я снова дралась.
          Ночью мне приснилось, что меня изнасиловали трое парней. Не само действие, а осознание чего-то страшного, за что надо отомстить. Одного я зарезала и закопала под насыпью за своим вагоном.  Второго застрелила, и он  упал  с моста. Третий сбежал.
          Через несколько дней мы с мамой перебрались в комнату.
 

1975

          Старые друзья остались далеко. В новом дворе обосновалась довольно большая компания подростков. Городские девочки и мальчики отличались от вагонных. Парни ухаживали за девочками, приглашали их на свидания, в кино, вместе ходили на танцы. Вечерами парни с гитарами собирались под окнами и ждали, когда выйдут девочки. Девочки модно стриглись, делали причёски и маникюр в парикмахерских, красили глаза и губы, вели себя независимо и насмешливо.
          Я дичилась всех. Ходила в брюках и длинной куртке, на голове – кепка, косы прятала под одеждой. Меня, правда, постоянно приглашали за компанию в кино, на дни рождения, вызывали во двор погулять. Иногда я выходила, но держалась в стороне, отмалчивалась.
          Как-то мы пошли на день рождения к Ирке – той самой, что когда-то свалила на меня вину за испорченные полотенца. Ирка жила на другой улице – им дали квартиру в новом доме.
          На празднике мне стало совсем грустно. Парочки танцевали под магнитофон, шептались и даже целовались, не особо стесняясь окружающих. Я ушла на балкон, смотрела на вечерний город и глотала непрошенные слёзы. Вдруг ко мне вышел высокий симпатичный парень и сказал: «Ты меня так и не узнала? Мы же в лагере, в Сиверской, вместе яблоки воровали!» Он стал вспоминать, как мы дружили и «воевали», удирали из лагеря и устраивали ночные налёты на яблоневые сады. Это был Шурик! Я даже вспомнила, как однажды мальчишки сбежали из лагеря, а нас – нескольких девчонок – с собой не взяли. Мы жутко обиделись. Когда отряд ушёл на полдник, мы через окно влезли в палату мальчиков и перевернули её вверх дном. В постелях под матрасами мы нашли и конфисковали яблоки. В спальне устроили такой бардак, словно там Мамай прошёл, даже железные кровати перевернули. Справились быстро, успели в столовую, полдничали как ни в чём не бывало.
          После полдника был обход палат. Пацанам дали наряд на кухню и заставили неделю дежурить по корпусу.
          Пионерские «подвиги» мы вспоминали так бурно и весело, что вскоре вся компания подтянулась к нам, забыв про танцы. Подростки наперебой рассказывали собственные истории. Так я стала своей среди новых друзей.

          На лето меня отправили в пионерский лагерь в Солнечное. Огромная территория располагалась на берегу залива. Почему-то в старшем отряде места не оказалось, и меня отправили к 11-летним детям. Там ко мне сразу пристала шустрая цыганистая Тонька, объявив девчачьей палате, что мы – лучшие подруги и чтоб никто не смел теперь ей перечить. Тонька постоянно что-то сотворяла, так что перечить ей никто и не хотел, хотели только бить. Я взяла сумасбродку под свою опеку. На пару мы развлекались на всю катушку. Постепенно к нам присоединились ещё несколько девчонок.
          Когда погода была хорошая, мы демонстративно нарушали какое-нибудь лагерное правило: не заправляли постели после подъёма, не выходили на утреннюю зарядку, опаздывали на обед. Провинившихся в этих случаях направляли после обеда на залив, чистить песком огромные кастрюли. Весь тихий час, пока другие дети задыхались от жары в палатах, мы, быстренько отдраив кастрюли, кувыркались в заливе. 
          По ночам мы вылезали из окон и бродили по лагерю, натянув на себя простыни и пугая запертых в палатах детей. Устраивали потопы в банном корпусе. Перевешивали всё бельё в сушилке. Заколачивали двери уличных туалетов. Все идеи исходили от Тоньки. Я находила их забавными, а с ней ходила от скуки, во-первых, и чтоб её, неугомонную, никто не обидел, во-вторых. Мальчишки забавлялись по-своему. После ужина мы собирались в укромном уголке необъятной территории, хвастались подвигами и делились планами.
          Однажды кто-то пожаловался, что наши мальчишки шумят по ночам. Шумели мы, но мальчишки, посаженные до утра в медицинский изолятор и предупреждённые о возможном исключении, не выдали никого. Надо было срочно что-то делать. Мы разбудили весь отряд, и июньскую ночь взорвало хоровое пение. Откуда-то примчалась изрядно пьяная воспитательница. Если бы на место происшествия явился директор, она вылетела бы из лагеря раньше расшалившихся подопечных.
          Разрядил обстановку возникший в дверях музрук Гриша. Молодой чернявый гитарист с масляным взглядом, вполне вероятно, поспешил на помощь своей зазнобе. Он провёл рукой по струнам и вздохнул огорчённо: «Ну, кто так поёт? Послушайте, как надо!» В наступившей тишине он красивым голосом пел о любви и разлуке, о далёких городах и верных друзьях. Утром воспитательница вытащила из изолятора мальчишек, замяв скандал.
          И всё было бы просто замечательно, да вот Гриша зачастил к нам со своей гитарой. Сначала он сидел на стуле перед моей постелью. Потом стал садиться на край моей кровати, стоявшей в углу у стены. Я возмутилась, но он объяснил девочкам, что ему так удобнее играть, все на меня обиделись, и пришлось смириться. Гриша пел, глядя мне в глаза, а я с головой залезала под одеяло, рискуя задохнуться.  Воспитательница шпыняла меня почём зря, обзывалась, когда никто не слышал, даже пару раз больно пнула, якобы случайно, впрочем, тут же извиняясь.    
          Я готова была сбежать из лагеря, но как потом объясняться с мамой? Ведь у меня была путёвка и на следующую смену, и на пересменке я тоже должна была оставаться в лагере. Однажды несколько отрядов повели в поход к лесному озеру. Палатки, спальные мешки, посуду и продукты везли машины.
          До места добирались по страшной жаре. Все разделись до купальников. Я потела в спортивном костюме, потому что Гриша шёл рядом, заводя разговоры, то беря меня за руку, то пытаясь обнять, для дружеской поддержки, на крутой тропе. Пока мальчишки с воспитателями ставили палатки, девчонки купались. Я отплыла подальше и легла на спину, приходя в себя от дневного пекла. Ко мне неслышно подплыл Гриша и прижал к себе, пытаясь сдёрнуть купальник. С мальчишками мы так развлекались для смеха, но здесь было что-то другое. Я оттолкнула его и попыталась уплыть. Гриша не отставал, кружил вокруг, как акула, хватая за ноги. Я закричала, пытаясь привлечь внимание. Гриша тоже закричал, громко засмеялся, стал брызгаться. Обернувшиеся было на нас дети и воспитатели решили, что мы играем.
          Я медленно приближалась к берегу, укусив музрука за руку и грязно матерясь. Он был в восторге, топил меня, пытаясь поцеловать под водой, выныривая, шептал: «Давай! Ещё! Как ты умеешь? Плохая девочка! Я займусь твоим воспитанием!» Всё-таки он отстал, когда окружающие уже лучше нас видели и могли заподозрить неладное.  Я забралась на мостки. Не успела встать на ноги, как с другой стороны стал подниматься из воды мой преследователь. Изо всей силы я врезала ему ногой в грудь, опрокинув в озеро, и опрометью помчалась в свою палатку.
          Он зашёл внутрь через минуту. Я закричала дурным голосом. Меня услышали, в палатку набился народ. Я сказала, что плохо себя чувствую. Наглотавшаяся воды, уставшая от борьбы, я тряслась в нервном ознобе. Позвали врача. Заботливый Гриша сидел рядом и гладил мою руку, приговаривая: «Не бойся, всё будет хорошо. Я тебя не оставлю…»
          Врач выгнала всех вон. Я сказала, что у меня режет живот, утром был понос, а сейчас рвота. Во всех лагерях всегда боялись кишечных заболеваний. На скорой меня увезли в изолятор. Надо было срочно что-то сделать до окончания похода, рассчитанного на три дня. Я отказывалась от ужина. Втихаря пила воду, а потом изображала рвоту в туалете, когда врачиха была рядом. Та совсем растерялась. Если со мной что не так, на весь лагерь наложат карантин, потом неприятностей не обобраться. Я сказала медичке, что у меня уже такое было и лучше позвонить моей маме и сказать, чтобы меня забрали. (На самом деле, пару лет назад у меня прихватило живот прямо на уроке. В школу вызвали скорую, мне назначили обследование и отстранили от занятий на две недели).
          На третий день я уже была в Гатчине. Лето в городе в новой компании проходило расчудесно. Мы купались в Филькином озере, до которого было пять минут хода, жгли костры, загорали, дрыхли в тени, никуда не спеша, снова купались, ели взятые с собой продукты, гуляли по парку и снова купались, возвращаясь домой ночью. В нашей компании было человек 15, из трёх дворов. Мы долго провожали друг друга, загуливаясь до утра, потом отсыпались до полудня, потом снова подтягивались к озеру. Для плохой погоды существовал кинотеатр и танцы.
         
          Осенью я пошла в новую школу, №4. Старинное здание на краю парка мне очень нравилось. Наверное, больше всего тем, что до него от нашей парадной было идти несколько минут. Я выходила из двора на улицу Лейтенанта Шмидта, и через два дома была школа. После ПМСовских многокилометровых походов до десятков школ, в которых мне пришлось учиться ранее, эта дорога была настоящим подарком судьбы.
          Класс оказался дружным и незлобным. Я быстро привыкла к мини-юбкам и модным тогда среди девочек гольфам. Школьная форма перешивалась почти до неузнаваемости. После всех усовершенствований догадаться о её предназначении можно было только по обязательному коричневому цвету.
          Я купила платье на рост баскетболистки. Гофрированную юбку обрезала по длине почти футболки (все девочки обрезали подолы так коротко, что нельзя было наклоняться, мы только приседали за портфелями и во время переобувания). Получилось, что у платья заниженная талия, по линии бёдер. Рукава тоже обрезала, как у футболки. Пуговицы на моём платье были спереди, я их срезала и вшила молнию. На отложной воротник лёг не белый школьный воротничок, а кремовый, вологодского кружева. Фартук не носила. Вернее, носила – в портфеле. Если кто-то из учителей придирался, доставала, разворачивала и, демонстративно вздыхая, надевала на себя ровно на минуту, пока блюститель школьных порядков не скрывался за углом. На голове – уложенные косы с костяными шпильками.
          Класс наш, 7–5 («седьмой пятый», в школе № 4 классы шли не под буквами, как обычно, например, 7-а, 7-б, и т. д., а под номерами: 7-1, 7-2 и т. д.) очень любил удирать с уроков в кино. Кинотеатр находился в десяти минутах ходьбы. Если кто-то с утра сообщал, что сегодня демонстрируется новый фильм, мы собирали портфели и направлялись на просмотр. Утренние киносеансы стоили 10 копеек.
          В первый раз меня такой поход немного смутил, однако, я пошла вместе со всеми. Я ещё не запомнила, кого как зовут и держалась потихонечку позади. Отличник Лёшка, чуравшийся девочек, подошёл ко мне: «Давай, я понесу твой портфель!» Я благодарно кивнула, мы познакомились. Однокашники заинтересовались таким поворотом событий, начались подначки, весёлый трёп – мы оказались в центре внимания. Я не злилась, отвечала шутками. Отношения с классом наладились.

          Хорошим отношениям посодействовал и мой переносной проигрыватель. Если у кого и имелись дома проигрыватели или магнитофоны, их габариты не позволяли легко приносить технику в кабинет, чтобы делать вечеринки более приятными. Моя «Юность» выручала нас до тех пор, пока математик, взбешённый музыкой, которую мы слушали, не ворвался в кабинет, трясясь от возмущения. Он подскочил к проигрывателю и с такой силой захлопнул крышку, что сломал её, разбив пластинку. Починить «Юность» не удалось. Я отправилась с претензией к учителю: вечеринка проходила по разрешению, пластинки слушались советские, так почему он сломал мой проигрыватель, и где я возьму другой?  Через минуту я вылетела из учительской под бешенные вопли: «Нахалка! Сапожница! Пошла вон!»

          Я всегда хотела учиться музыке. При прежней жизни, в вагонах, это было исключено. Теперь я попросила маму купить мне скрипку. Несчётное количество раз я слышала по радио концерты, где из всех музыкальных инструментов выделяла именно её. Я нашла в книжке картинку, изображающую этот волшебный инструмент музыканта-скрипача. Среди дров выбирала самое кривое полено, зажимала его подбородком и водила по нему прутом, пища и повизгивая, подражая звукам скрипки.
          Мама сказала, что если я хочу учиться музыке, то, конечно же, могу учиться. На следующий день в доме появился… аккордеон. Я возненавидела этот музыкальный ящик с первого взгляда. Уткнувшись в ноты, я играла «Степь да степь кругом» и, чем лучше у меня получалось, тем сильнее становилась моя ненависть.
          Мама хвасталась мной: отличница, паинька, косы вон какие – не то что у городских шалав крашенных, те совсем как драные кошки ходят. А теперь ещё и музыкой занимается! По улице нельзя было пройти: соседи и знакомые меня нахваливали, друзья сочувственно издевались. С этим срочно что-то надо было делать.
          В один прекрасный день меня осенило! Аккордеон, такой красивый, с изумрудными переливами, убирался на шкаф. Я подставила стул сбоку, забралась наверх и столкнула футляр на пол. Он громыхнулся, и по батарее забарабанили соседи снизу. Под нами жила тётя Валя, не раз спасавшая меня от материнского гнева. Я побежала к ней и объяснила ситуацию, соврав, что всё вышло случайно и пожалобившись, что мама меня ещё и накажет.
          Вернувшись к себе, я открыла футляр, проверила аккордеон – он был в порядке!… Я затащила его на шкаф уже без футляра и повторила маневр. Тётя Валя не стучала. Наверное, поняла всю выгоду от окончания моих занятий. Вторая попытка вышла удачной: у аккордеона отвалилась одна из клавиш, внутри что-то надорвалось. Я попробовала играть – поверженное чудовище нещадно фальшивило!!!
          Пришедшая с работы мама застала меня в горьких слезах. Я поведала ей, как хотела получше подготовиться к концерту, как нечаянно подвернула руку и свалила аккордеон чуть ли не на свою голову… Мама горевала искренне – инструмент стоил дорого. Она унесла его в мастерскую. Домой он так и не вернулся.
            
          Когда я попросила купить мне скрипку во второй раз, мама принесла в дом гитару. Гитару я подарила заглянувшему в гости Шурику.

          ПМС снова уезжал на зиму. Мама решила не дёргать меня и оставила одну в комнате, приезжая на выходные.
          Я хорошо училась, на танцы и свидания не бегала, только иногда по вечерам выходила к друзьям на площадку, да впускала подростков к себе, когда было очень холодно в подъезде, или «на коллективный просмотр телефильма».
          Сосед, Серёга, на три года старше, зашёл как-то пьяненький. А пить ему было нельзя ни в коем случае – он сразу покрывался пятнами. Он собирался на свидание, а девушка его терпеть не могла, когда он был подшофе. Серёга попросил, чтобы я его напудрила. Уж я его и напудрила, и тональным кремом намазала, да только девушка юмора не поняла и беднягу выгнала. Вернулся он ко мне снова, совсем уж пьянёхонек и говорит: «Спрячь меня от мамы, а то она меня убьёт, если такого увидит».
          Ребята тусовались на нашей площадке, а вся верхняя одежда громоздилась у меня в комнате, за шкафом. Я уложила Серёгу на диван и завалила куртками. Едва он уснул, в дверь постучалась его мать: «Серёжа здесь?» – «Нету» – и глаза честные-честные.
          Время заполночь, все разошлись. Я разбудила парня и отправила до дому. А когда мама приехала на выходные, соседка ей на меня нажаловалась. Оказывается, Серёга не выдержал родительского допроса и меня выдал. Соседка - нет, чтоб порадоваться, что сынуля не на улице валялся, в милицию не попал, устроила скандал, обвиняя меня в бесчестности и обмане. Влетело мне по первое число.
          Решила я отомстить. Купила в аптеке пару пачек пургена, растолкла таблетки в муку и от обиженной души щедро высыпала всё в огромную соседскую кастрюлю с супом. Ну, это я, не представляя последствий, сделала. Семья незадачливого выпивохи оккупировала туалет на три дня. Остальным обитателям коммуналки пришлось туго. Мы просились к знакомым с других этажей. Народ недоумевал.

          Я бегала в туалет к тёте Вале, откровенно признавшись в содеянном. Она хохотала до слёз, но обещала никому не рассказывать. Муж у красавицы Тёти Вали был ещё тот оригинал. Среднего роста, симпатичный упитанный блондин с орлиным носом, в подпитии он говорил только стихами, предпочитая при этом смотреться в зеркало. Голос у Дяди Володи был громкий, хорошо поставленный, с отличной дикцией.
          Пьяного дядю Володю любили собаки. Когда он шёл домой в нетрезвом виде, все знали об этом за километр до его приближения. Свободный стих, беспрепятственно выливающийся через горло из самых глубин дяди Володиной души, перебивался звонким лаем десятка шавок, ластящихся к ногам поэта. Во главе стаи шёл он, выписывая ногами немыслимые кренделя, и вещал на всю округу, иногда прерывая стихи разговором с Бобиком или Дуськой: «Вы, люди, вы идёте – и куда? Вы знаете, кто я? Меня зовут Владимир! Я мог быть Лениным, но я намного лучше! Я – Павлов! Я – Владимир! Посмотрите, как мир прекрасен! Что тебе, Дружок? Колбаски? Кушай, на! Нет, всю не дам! Жена ждёт дома, дочь опять же с нею. А я – кормилец, я иду домой, а не на ****ки – Валю уважаю!!! О, дети! Здравствуйте! Скажите, дети, мне, что будет завтра? Дождь иль воскресенье? А можно пить за дождь? Ведь это – праздник! Земля пьёт дождь, как водки выпил я! Земля пьёт за меня! Меня зовут Владимир! Запомните! И хлеба вам не дам, пошли все прочь, я дома – до свиданья! Собачки, вы куда?! Фью-фью! Зажритесь моею колбасой! Её я честно купил на честно заработанные деньги! Я – честный человек! Я - человек! Меня зовут…» – «Володя! – кричала из открытых дверей тётя Валя, – иди домой!»
          Ей везло, если в подъезде никого не было. Тогда дядя Володя послушно топал по ступенькам в родную ячейку. Если же случались зрители, то угомонить чтеца было почти невозможно. Однажды, в творческом порыве, взмахнув рукой, он выбил трубу из батареи парового отопления. К потолку взметнулся фонтан кипятка. Сбежались соседи и, когда авария была законсервирована до прихода водопроводчиков, мокрый с головы до ног артист разошёлся ещё пуще, вдохновлённый массовостью аудитории. Умер дядя Володя рано.

          Я в это время писала рассказы и стихи о светлой любви, сильных и смелых юношах и нежных девушках. Стихи пользовались у одноклассниц неизменным успехом. Ко мне подходила то одна, то другая девочка и просила сочинить стихи для неё, поведав трогательную историю встречи и расставания.
          На другой день я приносила несколько строф такого содержания: «Он носил меня на руках, Говорил мне слова любви, Но вот появилась она, И он сразу всё позабыл…» и т. д. На третий день вся школа переписывала вечную историю в заветные тетрадки. А я уже строчила о новой трагедии: «Мальчишка мой грустный и милый, Всю жизнь я тебе врала, Тебя никогда не любила, Я счастья с другим ждала…» или: «А мы с тобой ни от кого не прятались И не стеснялись откровенных слов, И наши мамы втихомолку плакали, А нам была прощением любовь…»
          Многие стихи были похожи, но это никого не смущало. Рассказы мои успехом не пользовались. Я перестала зачитывать их, однако писала много, заполняя тетрадь за тетрадью.

          На зимние каникулы меня отправили в Петродворец. Нам сразу сказали, что мы живём в бывших царских пансионских конюшнях. Конюшни поражали красотой и гармонией, наверное, лошадям, в своё время, там тоже неплохо жилось.
          В комнате со мной поселили ещё двоих девочек. Вернее, это была не комната, а гостиничный номер – с туалетной и гардеробной комнатами, кроме спальной. В коридорах и на лестницах расстилались ковровые дорожки, в холле стоял телевизор. Ленинградские дети по вечерам звонили родителям от дежурной.
          В первое время я ходила со всеми в парк отдыха. Учитывая проблемы с вестибуляркой, предпочитала кататься на санях. С огромной, огороженной деревянными поребриками и залитой льдом двухколейной горы можно было уехать далеко в залив. Путь назад был изматывающим. Тяжёлые сани еле волоклись по скользким торосам, в живописном беспорядке торчавшим во все стороны. Солнце, отражаясь в миллионах снежинок и льдинок, слепило до одурения. За час можно было прокатиться два-три раза, а стоило удовольствие 50 копеек.
          Ещё каждый день я ходила в комнату смеха. Из мультфильмов, песен и книг я знала, что в комнате смеха всем очень смешно. Первое посещение «аттракциона» принесло сильнейшее разочарование. Мужчины, женщины и дети, отражаясь в кривых зеркалах, выглядели уродами. Я обошла комнату, поглядевшись в каждое, приседая, заходя с разных боков - но смешно не было. Ночью долго не засыпала, всё думала, что, может, чего-то не поняла. Утром снова шла в комнату смеха. Билетёрша смотрела на меня нерадостно – я появлялась каждый день, сразу после открытия, здоровалась, брала билет, заходила внутрь и пропадала на полчаса, потом выходила с серьёзным лицом, прощалась и отправлялась развлекаться дальше. Смешно мне так ни разу и не стало. Если в комнату смеха заходили другие посетители, я садилась на пол и молча наблюдала за ними. Люди кривлялись, но смеялись не по-настоящему.
          Однажды девчонки притащили меня на «тарелку». Я не знаю, как на самом деле назывался аттракцион. Он был похож на перевёрнутую тарелку, с высокими бортиками по круглому краю. Дети и взрослые вставали, садились, ложились поближе к центру, «тарелка» начинала вращаться, народ с визгом летел в стороны, ударяясь о бортики, хватаясь за соседей и пытаясь остаться на круге. Сама задача – остаться в центре, была так интересна, что я лезла на круг и каталась почти до потери сознания. Когда становилось совсем плохо, выползала на снег и, отдышавшись, направлялась в столовую, где всегда можно было попить вкусной минеральной воды.
          Как-то вечером я отказалась идти в кино и от скуки взяла с соседней кровати книгу Конан Дойля о Шерлоке Холмсе. С этой минуты окружающее перестало существовать. Оказалось, что у девочки-соседки с собой было взято собрание сочинений Конан Дойля! Действительность ставила меня перед необходимостью ходить в столовую, только ради этого я соглашалась отложить очередной том. Свет по ночам нельзя было включать. Я читала в туалетной. Просыпавшиеся по нужде девчонки сгоняли меня со стульчака, сонно тёрли глаза, ругались. Я перебралась читать в гардеробную. В довольно просторной комнате, среди нескольких рядов вешалок и чемоданов, я и засыпала в обнимку с книжкой и была только благодарна, если меня не будили на завтрак.
          Когда детей созывали на процедуры, мероприятия, экскурсии и прогулки, я, не выпуская книги из рук, вставала на широкий подоконник за бархатную вишнёвую штору. Заглядывавшая воспитательница, никого в комнатах не обнаружив, запирала помещение на ключ, после чего я шла в любимую гардеробную, где можно было включить свет, не привлекая постороннего внимания.
          Поначалу воспитательница искала меня, но потом махнула рукой. Она больше не вынуждала меня скрываться, только один раз настояла на том, чтобы я, вместе со всеми, пошла в концертный зал на демонстрацию каких-то психологических опытов. Зал был забит до отказа. По сцене ходил мужчина и что-то говорил, кого-то вызывал к себе, принимал какие-то записки. Потом он спускался вниз, подходил к людям, брал их за запястья, находил какие-то мелкие предметы – часы, портмоне, ручки. Люди восхищённо ахали, много аплодировали. Я пыталась понять, к чему всё это, но потом сдалась, заскучала и еле дождалась конца.
          Хозяйка собрания сочинений уехала домой первой. Её родители, красивые как боги, вошли к нам, подхватили сумки и чемоданы, пожелали всем счастливо оставаться и спустились к белому автомобилю. Каникулы закончились.

          Вторая девочка неожиданно пригласила меня в гости, в Ленинград. Я обещала приехать в ближайшее воскресенье. С одной стороны, ехать не очень-то хотелось, с другой – было любопытно взглянуть, как живут «городские».
          Я не ожидала, что ехать придётся очень долго – соседка жила на окраине, в спальном районе. Я долго плутала среди блочных домов, пока не нашла нужный адрес. Меня уже не ждали. Я бы и сама не пошла к незнакомым людям, но так замёрзла и так хотела в туалет, что решила визит не откладывать.
          Небольшая трёхкомнатная квартирка поражала обилием хрусталя и конфет. На столах и тумбочках, в серванте и на телевизоре стояли конфетницы, вазочки и салатницы, наполненные дефицитными шоколадными конфетами. Мне объяснили, что старшая сестра, мама и бабушка девочки работают на конфетной фабрике.
          Все присутствующие в квартире ходили за мной по пятам, молча следя за моими передвижениями. Я съела пару предложенных конфет и уехала, так и не поняв, на что потратила выходной.
            

          Как гласит пословица: «Девушка – не травушка, без славушки не проживёт». Бабы во дворе любили почесать языки насчёт всех подростков. Что уж было говорить обо мне, живущей несколько месяцев без родительского надзора!
          Тётя Рима, встретив меня на лестнице, загавкала почище собственной собаки: «Всё матери твоей расскажу! ****ища растёшь, подкидыш паршивый! Где она тебя подобрала, там и выкинуть должна была! И отец у тебя не родной, и мать тебя из жалости приняла! Брошенка ты, сучка безродная!»
          Я еле дождалась маминого приезда и кинулась к ней с расспросами. Мама долго отмалчивалась, потом сказала: «Не хотела тебе говорить, да придётся. Римка больная на голову. Всех детей ненавидит. Двадцать лет назад аборты делать нельзя было. Родила она без мужа. Тут же, при бабах (а куда деваться в общем вагоне?) младенца в помойном ведре утопила. Утром её хахаль пришёл, ведро забрал. Никто на неё не донёс. А что – дело обычное, всякое в жизни бывает. С ребёнком-то куда подашься? Вот с тех пор и бесится: знает, что все помнят. Хоть ей никто никогда в укор не ставил.  Если снова на тебя кричать будет, ты про младенца убиенного ей напомни – враз заткнётся. Знаю, что не по-людски это, да иначе от неё не отвяжешься».
          Я избегала встреч с тётей Римой. Но как разбежаться в маленьком дворике дома на 30 квартир? Неизбежное случилось. Злыдня накинулась на меня с обвинениями в пьянстве и разврате. Крик стоял на весь подъезд. Я выслушала её и сказала тихо, но чётко: «Лучше водку пить и от мужиков не вылазить, чем собственного ребёнка в помойке утопить!» Рима побледнела: «Повтори, сучка, что сказала!» я ответила: «Что слышала!» Повторять этого очень не хотелось. Рима ушла. Через какое-то время она всем говорила, что я – самая хорошая девочка. Когда мы встречались, в глазах её полыхала лютая ненависть. Но ни разу более я не слышала от неё сплетен обо мне.

          В квартире была ванная. Я думала, что это – большое корыто для стирки. А что – очень удобно, и вода течёт для полоскания горячая и холодная.
          Посещение ненавистных мне с детства бань продолжалось. С той лишь разницей, что ездили мы мыться в Ленинград, в баню у Балтийского вокзала. В пару-тройку гатчинских бань стояли многочасовые очереди. Проще получалось съездить в Ленинград, помыться, да ещё и в магазинах что-нибудь прикупить.
          Баня на Балтийском мне сразу понравилась: и гардероб, где гардеробщики не просто подавали пальто, а помогали его надеть, с достоинством принимая 2-3 копейки за услугу; и автоматы с одеколоном; и машинки для чистки обуви, и ковровые дорожки; и лифт, и буфеты на каждом этаже, и парикмахерская при входе. Если человек приходил помыться, не имея с собой ничего, здесь он мог купить веник, мыло, шампунь и мочалку и взять напрокат полотенце, простынь, тапочки, купальную шапочку для бассейна. В каждом отделении стояли фены для сушки волос и автоматы с газировкой, но кроме этого, тут же продавались лимонад и пиво в бутылках. 
          Мне только не нравилось, что в баню мы ездили обязательно вместе. Мама говорила, что сама я никогда не промою косы, толстые и длинные, надоевшие мне хуже горькой редьки. Да и мыться хотелось чаще, чем раз в неделю.
          Открытием стал случай, когда я не вовремя заглянула в ванную в нашей квартире. Соседка, тётя Валя, была парализована. Супруг, дядя Ваня, мыл её, когда никого не было дома. Я этого не знала. Пришла из школы раньше и пошла в ванную, снять высохшие полотенца с верёвки. Открыла дверь и, вместо замоченного белья, увидела в пенной воде голову тёти Вали. Я задумалась над этим фактом, вспоминая прочитанное в книгах и увиденное в кинофильмах. Вывод поражал: в ванне можно мыться, и под душем можно мыться!!!
          Я стала мыться каждый день. Мама ругалась, что я не промываю волосы, что они не просыхают, что заведутся вши. Я обрезала косы, шокировав родителей, сделала модную стрижку, купила краску для волос и бигуди.
   
          У пятиэтажки собралась толпа. Бездомная кошка свалилась с крыши и лежала на асфальте, часто дыша, с перебитой спиной. Бабы охали, переживали. Дети плакали. Шёл мимо дядя Лёша, увидел, что случилось. Наклонился к кошке, взял её за задние лапы и с размаху шарахнул об стену дома. Бабы взвыли. Дядя Лёша потряс кошкой перед сборищем, рявкнул: «Жалко? Если жалко, почему она валяется здесь, и никто ей врача не вызывает? На, Васильна, бери кису – ты же так о ней плакала только что! Не хочешь? Почему? Павловна, возьми кошку-то, позаботься! И ты не хочешь? Так какого *** собрались и детей приволокли смотреть, как животное мучается? Так и будете стоять, ждать, пока сдохнет?» Дядя Лёша снова шарахнул кошку головой о дом. И ещё, и ещё раз, пока она не перестала подавать признаков жизни. Потом принёс лопату и закопал под деревом.

          Матильда по жизни хотела быть непростой девицей, поэтому без зазрения совести врала ухажёрам про богатых родителей, учёбу в престижном вузе и отдых на заграничных курортах.
          Знакомы были мы с детства, я находила забавными её фантазии, и никого не разочаровывала.
          У Матильды были светло-русые волосы, а она захотела выкраситься в чёрный цвет. Мы купили басму в магазинчике на рынке, заперлись в ванной, когда соседей не было дома, и приступили к окрашиванию. Матильда всё доверила мне. Я развела порошок, намазала ей на волосы. Смотрю на подругу и еле сдерживаюсь от смеха: тушь на ресницах от воды поплыла, под глазами разводы, волосы в зелёных комьях, и нос – этакая гордость аристократа, кажется, стал ещё длиннее. Походила девушка на свихнувшегося марабу.
          Я крепилась-крепилась, чтоб её не обидеть, но всё-таки расхохоталась. Матильда сначала спрашивала, что со мной, потом разозлилась и стала меня пинать и тормошить, требуя, чтобы я прекратила идиотский хохот и объяснила причину внезапного веселья. Чем больше она психовала, тем пуще меня разбирало.
          Наконец, она поняла, что я смеюсь над ней, обиделась и смыла краску раньше положенного времени. И тут мне стало не до смеха. На меня укоризненно смотрела веснушчатая голубоглазая девушка с болотно-зелёными волосами. Теперь истерика началась у Матильды.
          Чтобы хоть как-то её успокоить, я пообещала, что выкрашусь в фиолетовый цвет. Побежала в магазин, купила фиолетовую краску и кое-как развозюхала её по своей гриве (у меня была сделана химическая завивка, а волосы осветлены). Результат превзошёл самые смелые ожидания и успокоил даже позеленевшую Матильду. Мы покатывались со смеху, выпихивая друг дружку из ванной, на люди.
          Невероятным было то, что наши причёски имели неожиданный успех у кавалеров. Осмелев от внимания мальчиков и зависти девочек, мы пару недель производили фурор везде, где появлялись.  Но потом отправились в парикмахерскую и привели себя в приличный вид, на радость родителям.


1976

          После сильного сотрясения мозга в раннем детстве я не выношу ни поездок в транспорте, ни качелей-каруселей, на даже медленных танцев.
          Врачи говорят, что у меня вестибулярный аппарат нарушен. Но когда меня выворачивает наизнанку прямо посреди Невского, потому что я не в силах вынести вида колеблющейся, ритмично передвигающейся толпы и непрерывного потока машин, я начинаю подозревать, что мой вестибулярный аппарат не нарушен, а разбит вдребезги.
          И, тем не менее, иногда меня тянет на подвиги. Весной мы пошли в парк, на аттракционы. Я долго терпела, завидуя подругам, визжащим от восторга на каруселях, а потом тоже залезла на качели-лодочки.
          Идея была плохой, через пару минут качели пришлось остановить и я, шатаясь, брела к скамейке, как вдруг увидела, что на «Петлю Нестерова» берёт билет моя заклятая вражина, выбражуля и активистка Нинка, да ещё смеётся: «Что, слабо так покататься?» И тут уж, как ни отговаривали меня девчонки, я взяла билет и направилась к самолёту.
          Билетёрша предупредила, что пристяжные ремни надо затянуть покрепче. Но меня мутило после качелей и я, хоть и застегнулась, но слабо, чтобы не напрягать живот. Я совсем не представляла, что будет дальше.
          А дальше начался кошмар. Когда я в самолёте оказывалась в небе, вверх тормашками, то зависала на незатянутых ремнях и леденела от страха. Через мгновение сила тяжести вдавливала меня в сиденье и я, задрав голову, видела в облаках хохочущую Нинку. Наверное, выглядела я хуже некуда, потому что девчонки стали кричать билетёрше, чтобы она остановила аттракцион.
          Билетёрша заволновалась и, глянув опытным глазом, решила, что у Нинки истерика, и остановила её самолёт на земле. А я повисла вниз головой, тоскливо думая, что если меня сейчас вырвет, то я, точно, вылечу из ремней и шмякнусь вниз раньше своего обеда. Одно как-то утешало: прямо подо мной была не земля, а вражья Нинкина рожа.
          Между тем ситуация внизу прояснилась. Нинка уже не смеялась, она вышла из кабины. Люди кричали мне, что сейчас меня снимут, самолёт дёрнулся и… и тут в аттракционе что-то заело. Толпа ахнула, билетёрша зарыдала, а я качалась на жёстких ремешках, несчастная и беззащитная, и клялась, что никогда и ни за что не пойду больше ни на какие аттракционы.
          Наконец, меня спустили с небес и выковыряли из самолёта. Девчонки вместе с Нинкой бросились ко мне, стали успокаивать и уговаривать, но мне было не до них. К тому же я не могла позволить, чтобы меня жалели. Стиснув зубы, я гордо отмахнулась ото всех и, еле удерживаясь на покрытом водой сплошном гололёде, двинулась к дому.
          
          Молодая вечнопьяная историчка входила в класс по стеночке. Что-то говорила, глядя сквозь нас. Когда требовалось написать на доске даты, поднималась, держась за доску, едва не отрывая её от стены.
          Мы тихо занимались на уроке своими делами и даже отвечали на редкие вопросы, вызывая умиление учительницы. Иногда она устраивалась за столом и засыпала, положив голову на руки. Мальчишки играли в карты, бегали за водкой, для девочек приносили лимонад и конфеты.
          Однажды она не пришла на урок. Мы переполошились: если дадут другого учителя – пропала наша приятная жизнь! Несколько учеников, не вызывающих подозрения у дежурных по школе, отправились на разведку. Я обнаружила историчку, заснувшую в библиотеке и, извинившись за беспокойство, позвала на урок.
 
          Учительница русского языка и литературы, статная ухоженная женщина средних лет, долго диктовала условия контрольной работы. За десять минут до окончания урока стало ясно, что выполнить задание никто не успеет. Мы попросили отложить контрольную на следующий день, но учительница заперла класс изнутри: «Будете сидеть, пока всё не сделаете!»
          Вихрастый белокурый красавец Валерка, хулиган и второгодник, разбивший не одно девичье сердце, распахнул окно и выпрыгнул со второго этажа. Мы бросились к окнам. Он стоял внизу и кричал: «Прыгайте ко мне!» Прыгнул Витька. (Я еле дышала, глядя, как он прыгал – темноволосый голубоглазый паренёк мне нравился). Остальные мялись – высоко. Валерка направился к дворникам, жившим при школе, и принёс длинную лестницу.
          Отличник Лёшка поклонился учительнице, кинул вниз портфели: свой, Витькин и Валеркин и стал спускаться. Учительница кусала губы, но не вмешивалась.
          Через несколько минут в классе остались только девочки. Отделяться от парней не хотелось, но наши мини-платья!.. (Это сейчас для прелестной половины юного человечества в продаже имеются сотни колготок на любой вкус, в то время мы носили чулки без резинок, пристёгивающиеся к атласным поясам.)   
          Валерка подбодрил: «Лезь, не бойся, смотреть не будем!» Кто-то хихикнул: «А я буду!» Я усмехнулась: «Смотри!», встала на подоконник спиной к улице, задрала подол на спину и полезла вниз. Уже на следующей ступеньке заметила, что все парни разглядывают собственные ботинки, одёрнула форму и позвала девчонок: «Давайте! Лестница крепкая!»
          К чести учительницы надо сказать, что она не стала жаловаться ни директору, ни классному руководителю. Она сделала вид, что ничего не произошло. Контрольную мы написали на следующем уроке.

          Все пионеры и комсомольцы города следили за чистотой общественных мест. Наш класс отвечал за порядок на кладбище.
          Первый же субботник изумил меня неимоверно. Все ученики – никто не сачковал! – получили в кладбищенской конторе грабли и вёдра, а потом, под крики заметно нервничающего классного руководителя, направились по аллее к одинокой могиле. Школьники окружили решётку, и широкоплечий, похожий на невысокого мужика Вовка, печально вздохнув, воскликнул: «Спи спокойно, дорогой Иосиф Андреевич!» Остальные глухо повторили: «Спи спокойно!» Гравировка на стеле гласила: «Сойту И. А.» Наш классный, Сойту Иосиф Андреевич, бегал вокруг, ругаясь и потрясая кулаками: «Сапожники! Вон отсюда!»
          Ритуал повторялся каждый раз перед субботником. Затем мы разбредались по территории, собирая мусор, черепа и кости, вывороченные экскаватором из заброшенной могилы, приготовленной под новое захоронение, сгребая дерьмо с плит на братских могилах.

          Время от времени за мной пытались ухаживать парни, с которыми я знакомилась на танцах, одноклассники или старшеклассники, кто-то из компании. Не умея и не желая кокетничать, я отказывала в свиданиях. Мечты о большой любви, ежедневно ложившиеся на бумагу, поглощали мои мысли, не давая отвлечься на действительность. Поцелуи с прокуренным ПТУшником были слишком далеки от острова счастья. Впрочем, я ни с кем ещё и не целовалась.
          В подъезде до полуночи парни бренчали на гитарах, пили дешёвое вино, усыпая пол окурками. Девчонки вертелись рядом, каждая при своём возлюбленном.
          Дверь нашей коммуналки запиралась только на ночь. Ко мне в комнату заглядывали подростки то прося попить, то вызывая меня на площадку. Чаще всего захаживал рыжий заводила Котька. Он был на два года старше меня, учился в путяге, не играл на гитаре и не умел петь. Тем не менее, все местные события крутились вокруг него. Красотой он не отличался, зато от него исходила неукротимая энергия, безудержный кураж, толкавший его во все драки, заставлявший вечно что-то выдумывать и затевать.
          Я всё чаще выходила к ребятам. Когда темнело, мы играли в прятки, рассыпаясь по заранее оговоренному району. То парни искали девчонок, то девчонки парней. Надо было не только найти, но и поймать. Пойманные выполняли самые невероятные желания победителей. Однажды в час ночи наши пацаны хором пели «Интернационал», маршируя по проспекту. Или проигравший должен был пойти к незнакомым людям, попросить и обязательно принести стакан или кусок хлеба. Или забраться по лесам на купол реставрируемой церкви напротив милиции. Были, конечно, желания и попроще.
          Во время очередной игры мы с Иркой хотели уйти от преследования по крыше, но на двери чердака висел замок. Котька с Генкой улыбались в полутьме, загородив выход. Генка, залившись румянцем, как красна девица, вызвал Ирку. Но она не спешила, ожидая спектакля. Котька протянул мне руку: «Ты попалась! С тебя поцелуй!» Я прижалась к стене: «Подойдёшь – зубы выбью!» Котька ушёл. Зрители смылись.
          Пока не похолодало, мы собирались на спортивной площадке за школой. Там же отметили и Маринкин день рождения. Все пили вино, пели, танцевали, играли. Как-то и я оказалась достаточно пьяной для того, чтобы обнаружить себя в объятьях Котьки. Он покрывал поцелуями моё лицо и руки и говорил о любви. Я захотела домой, но ноги заплетались. Он проводил меня, и мы до утра целовались под дверью.
          Все эти свидания, поцелуи, недомолвки, загадочные взгляды стали смыслом жизни, я скучала на уроках, не могла усидеть дома.
          Тихой ночью мы лежали на теннисном столе в соседнем дворе и смотрели на звёздное небо. Вдруг Котька наклонился ко мне, расстегнул куртку, его рука сначала обвила мою талию, потом через одежду погладила живот, поднялась повыше и прикоснулась к груди. Я вскочила как ужаленная, влепила ему пощёчину и унеслась домой.
          Я стала запирать входную дверь. Котька приходил каждый день с утра и ждал, когда я пойду в школу. На все его объяснения и извинения я твердила: «Никогда!» Однажды он пришёл такой пьяный, что я за него испугалась, вынесла кружку горячего чая и спросила, не проводить ли его домой. Он долго смотрел, качаясь и стараясь удержать равновесие, потом обнял меня и прошептал: «Ты не будешь ни с кем, потому что всё равно будешь со мной!»
          С того дня он держался в стороне, однако виделись мы постоянно. Когда я шла из школы, он на шаг отделялся от парней, кивал мне, спрашивал, как дела. Я не отвечала.
          Почему-то за мной больше никто не ухаживал. Любой парень, пригласивший меня на танец на вечере в Доме культуры, куда-то исчезал. Я всё чаще возвращалась одна, а перед домом рядом со мной возникал Котька, провожавший меня до двери. Может, я призадумалась бы над создавшейся ситуацией, но тут громом среди ясного неба прозвучало мамино сообщение о возвращении в вагоны.   
               
          ПМС уже уехал. Мама жила одна, но вот решила взять меня к себе. Видимо, сплетни достали и её. Мысль о зимнем ледяном вагончике не радовала, но я и забыть всё и отвыкнуть не успела. Единственное изменение, которое произвелось в теплушке –  приколоченная к стенке глубокая коробка из-под торта, с приклеенным круглым зеркальцем внутри. На край коробки я клала расчёску, значки и заколку для волос.
          До школы было пять километров. На насыпи – крошечная платформочка. Когда после выходных электричка прибывала из Ленинграда, время остановки задерживалось, так как выходило много народа, в основном, ПМСовские. Машинисты ругались, не укладываясь в график, пока не нашлось компромиссное решение: в электричке стали открывать не одну дверь, а все. Мужики, бабы и дети прыгали из вагонов вниз и сползали по высокому крутому откосу к своему составу.

          По одну сторону насыпи находился наш ПМС, по другую – небольшой посёлок Комсомольский. Утром в школу по широкой дороге тянулись дети - пятикилометровая прогулка была интереснее, чем пятиминутная поездка в электричке. За год с небольшим, что я провела вне вагонов, я растеряла бывших друзей. Повзрослевшие парни жили или в квартирах, или в общежитиях при училищах. Девчонки и малышня меня не интересовали. Я старалась хорошо учиться, чтобы мама соглашалась на выходные ездить в Гатчину.

          Как-то ко мне подошла Светка, та самая, что когда-то решила, что меня убила молния, и сказала: «Ты понравилась Толику из посёлка, и он назначил тебе свидание». Я отмахнулась: «Не знаю никакого Толика и никуда не пойду». Светка возмутилась: «Ты Толика не знаешь?! Он в школе – самый красивый парень! Да по нему все девчонки сохнут!» Я разозлилась: «Отвяжись! Кто сохнет, тот пускай на свидание и идёт!» Светка не отставала: «Да ты хоть сходи, посмотри на него! Может, понравится». Я поинтересовалась: «А тебе-то что за дело до этого свидания?» Светка не смутилась: «Мне? Никакого дела! Меня попросили передать – я передала».
          Вечером Светка появилась у меня и напомнила: «Свидание в восемь. Ну, что ты теряешь?» Я оделась и отправилась с ней.
          Светка вела себя очень странно. Она оглядывалась в темноту и нервно хихикала. Я уже решила вернуться, плюнув на глупую затею, когда увидела на платформе под фонарём фигуры трёх парней. Мне стало не по себе. Почему их трое?
          Парни увидели нас и оживились. Они стали орать во всю глотку, и это было не похоже на свидание, которое мне обещала уже удравшая куда-то новоявленная подруга.
          Я шмыгнула под вагон, перебралась через рельсы и побежала вдоль состава, стараясь не шуметь. Парни с криками бросились в погоню. Бредовая ситуация перерастала в облаву. Я спряталась за колесо, надеясь, что меня не обнаружат. Замёрзшая, старалась сидеть тихо-тихо. Но меня всё равно нашли и окружили.
          Высокий красивый парень с длинными вьющимися волосами спросил, закурив: «Ты что, ненормальная? Тоже мне, свидание! Знал бы, не пошёл бы. Ну, так что ты хотела мне сказать?» Я вылезла на тропинку, отряхнулась и ушла, так как от злости не могла говорить. Могла ругаться. Исключительно матом. Но не хотела тратить энергию. Надо было найти Светку.
          Светка, несмотря на весьма юный возраст (она была младше меня на два года) развлекалась со своей непутёвой мамашей в пьяном вагоне. Я взобралась по лестнице, толкнула дверь. Мужики обрадовались: «Заходи, красавица! Стакан ей дайте!» Светка прятала за спиной сигарету и давилась дымом. Я сказала: «Одевайся! Идём отсюда!»
          Утром мы пошли в школу вместе. Светка прилипла ко мне и не отставала ни на минуту. В раздевалке нас окружили старшеклассницы: «Это кто тут к Толику на свидания ходит?!» Я набычилась: «Чего надо?» – «Да ничего, посмотреть на тебя хотели, какая ты» – «Какая есть!» Старшеклассницы отвесили мне с десяток сомнительных комплиментов и удалились. Светка высунула нос из-под чьего-то пальто. Я усмехнулась: «Не боись! Они сами нас боятся!»
          На перемене меня разыскал Толик. Любопытных хватало. Стал шутить, вспоминая ночную погоню, назначил новое свидание. Я прошла мимо, даже не взглянув в его сторону. Зрители засвистели.
          После уроков Светка, рыдая, призналась в своём вероломстве. Ей понравился Серёга, что везде ходит с Толиком. Но Серёга на неё не смотрит, потому что она – малолетка. Тогда она решила свести меня с Толиком, и, если дело выгорит, гулять в одной компании с нами, рядом со своим ненаглядным. И теперь, когда Толик при всех назначил новое свидание, Светка умоляла меня не отказываться.
          Конечно, я никуда не пошла. Вечером в стенку вагона осторожно постучали. Я выглянула. У лестницы стоял Толик. На насыпи маялись его дружки. Толик сказал: «Здравствуй. Я всё знаю и извиняюсь. Может, не будем ссориться и пойдем гулять? Ты из дома-то выходишь?» Я спросила: «Светку позовём?» – «Как скажешь».
          Впятером мы каждый вечер наматывали километры по лесной дороге, кувыркались в снегу, бегали наперегонки, лазали на пожарную вышку, разговаривали обо всём на свете. Светка светилась от счастья.  В школе парни тоже подходили к нам, а после уроков иногда приглашали в кино.
          Через два месяца что-то изменилось. Несколько дней друзья не приходили. В школе я их не видела. Вечерами вдоль вагонов гулял Сергей. Я томилась неизвестностью. Светка разводила руками. Я решила выяснить, что случилось. Надела брюки, куртку, волосы убрала под ушанку. Где жил Толик, я не знала и направилась в клуб «Комсомольского». В прокуренном фойе играли в бильярд, в зале шёл фильм. Я растерялась. Ко мне подошёл молодой мужик с сигаретой в зубах и спросил: «Пацан, тебе чего?» Я не ответила, и он, задираясь, сорвал с меня шапку. Я тут же взвилась: «Руки убери!» Мужик посерьёзнел: «Знаю, чего надо». Он открыл дверь зрительного зала и крикнул: «Толик, выходи! К тебе посетитель!» Я подождала пару секунд. Толик не появился. Я ушла.
          Сидела дома и ревела. Что это? История повторяется – с ПМСовскими никто не водится? Но ведь водились же, знали, что мы – из вагонов, причём, сами захотели. Да ну их всех! Завтра контрольная по математике. Если получу пятёрку, поедем в Гатчину на выходные, а то я что-то совсем про наш двор позабыла.
          Дверь распахнулась. Толик втолкнул в вагон Серёгу. Серёга, с разбитым в кровь лицом, упирался, но не мог противостоять разъярённому другу.
          Шекспир стыдливо прикрыл глаза. Ему такого было вовек не придумать!
          Коротко и ясно: Светке нравился Сергей из компании Толика. Сергей и Толик были десятиклассниками. То ли Светка что-то просекла, то ли так всё сложилось, но её афера со свиданием благополучно завершилась. Мы стали гулять впятером. Сергей на Светку внимания не обращал. Зато влюбился в меня. Я же ни на кого, кроме Толика, не смотрела, но и к тому относилась, как к другу. Третий парень, долговязый восьмиклассник Юрка, таскался везде с нами, потому что ему нравилась Светка. Пока всё понятно.
          Сергею надоело гулять толпой, поэтому он не придумал ничего умнее, как сказать Толику, что я и Светка – вагонные проститутки. Но мало того, что он сказал это Толику, он говорил это всем, чтобы Толик наверняка от меня отвернулся. Распускать сплетни помогал Юрка, надеявшийся, что если Сергей станет гулять со мной, то Светка обратит внимание на него. Светка помалкивала, ожидая развязки, так как чуяла, что встречаться с Сергеем я не стану.
          Я была потрясена. Выгнала всех, не внимая уговорам и объяснениям Толика. В этой некрасивой истории каждый искал свою выгоду. Обо мне не думал никто. Меня никто даже ни о чём не спрашивал.  Как Сергей мог придумать такое?! Как Толик мог поверить ему?!  Я решила, что больше никогда никому ни за что не поверю в этой жизни. 

          В воскресенье вечером мы вернулись из Гатчины. Дома сидеть не хотелось. Я пошла к малышне на пруд. Раскатанный валенками лёд сверкал, как зеркало. Ребятня возилась весёлой оравой. Всё было здорово, кроме одного: пруд находился перед пьяным вагоном. Детские крики надоели бухарикам – дверь распахнулась и на улицу выскочил нетвёрдо держащийся на ногах полуголый детина. Он ринулся вниз, на ходу оторвав перила от лестницы, и заорал: «Убью! Пошли вон!» Малышня бросилась врассыпную, кто-то упал, заревел. Пьяный, замахнувшись на меня, вопил ещё громче: «Уйди! Убью!» Я не двинулась с места: «Ну, убей!» Он продолжал орать: «Уйди с дороги! Убью!» Меня трясло. Рядом никого, малыши ревут, мне с мужиком не справиться, да он и не соображает ничего. Я стояла как вкопанная. Мужик жахнул перилиной об лёд, переломив её пополам и сказал почти трезво: «Ты, девка, это… Спасибо. Чуть ведь не убил кого-то…» Развернулся и ушёл.
          Я успокоила малышей и развела их по домам.
          Я могла также поблагодарить мужика, потому как в тот момент, когда стояла напротив него, одна, вдруг поняла, что все мои страдания яйца выеденного не стоят.
          А на чёрном, усыпанном звёздами небе, прямо над Большой медведицей, разлилось северное сияние. Я и не заметила, когда оно вспыхнуло. Небо переливалось ослепительным холодным светом: голубым, серебряным, белым, зеленоватым. Мир был прекрасен.

          Я соврала маме, что в гатчинской школе идёт подготовка к важной годовой контрольной, и что мне лучше сейчас учиться там. Мама согласилась, потому что ПМС всё равно через неделю уезжал на зимнюю стоянку.
          Близились новогодние праздники.   
            
          Мы отправились в ДК на Новогодний бал. Что нам взбрело в голову – неизвестно, но вдруг мы с девчонками на четверых купили поллитровку водки. Водка оказалась невкусной, мы сделали по глотку и загрустили. С бутылкой пройти на танцы не было никакой возможности. Даже если бы пробрались, не хотелось нарываться на милиционеров, дежурящих на этажах и выставляющих вон любого без объяснения причины. Тогда мы зашли за здание и закопали бутылку в сугроб.
          На перерыве оделись и пошли доставать бутылку. Водку пить никто не хотел, но друг перед другом было неловко.
          Добравшись до заветного сугроба, мы стали искать заначку. Водки не было. Мы уже рылись в соседних сугробах, когда Светка захохотала, тыча пальцем на залитую лунным светом площадку за нашими спинами. На снегу кто-то вытоптал огромными буквами: «СПАСИБО!». Мы оценили юмор и вежливость воришки и искренне порадовались, что водка пропала.

          Объяснить физруку, что у меня кружится голова, и я не могу ездить на лыжах, тем более, сдавать кросс, я не смогла. На сдачу норм ГТО явилась без спортивной формы, в очередной раз отказавшись от пробега, но учитель выдал мне лыжи и палки и выгнал на улицу.          
          В платье и варежках я поинтересовалась: «Сколько времени надо, чтобы уложиться в норму?» Он отмахнулся: «Как приедешь, так и ладно!» Я побрела по лыжне вокруг Филькина озера, за водокачкой выбралась на дорогу и пошла домой. Когда стало темнеть, решила сдать спортинвентарь, надела лыжи и поехала к школе. Бледный физрук метался возле входа: «Ты где была?! Три часа прошло!!!» Я разозлилась: «Вы же сами сказали, что когда приеду, тогда и приеду!»

          Любопытные девчонки вытянули из меня историю моих злоключений. Они разглядывали фотокарточку Толика, действительно, весьма привлекательного, даже по городским меркам, ахали и завидовали моим романтическим приключениям.
          Вскоре я влюбилась. Надо сказать, что влюблялась я часто, но не искала взаимности, мне пока хватало собственных переживаний. Новый предмет обожания учился в десятом классе. О моём существовании он не подозревал. Я же не могла подойти к нему первой и тихо страдала.
          Ещё осенью в школе случилось страшное событие: двоих учениц, сестёр, насмерть забил гантелями подросток, позарившийся на их магнитофон. Он напросился к ним в гости и расправился с обеими. Девочек хоронила вся школа.
          Я решила умереть. Я представляла, как буду лежать в гробу, такая юная и прекрасная, как все будут плакать, и ОН пожалеет, что никогда не смотрел на меня раньше и не приглашал на танцы. Смерть казалась хорошей идеей, надо было только выбрать способ ухода из жизни. После долгих размышлений я решила замёрзнуть в парке.
          Все дорожки Приоратского парка я знала вдоль и поперёк. Присмотрела место под высокой берёзой, недалеко от озера, февральским ясным днём нарядилась в лучшее платье, уложила волосы и отправилась умирать.
          Путь можно было срезать, пройдя по льду озера. Как во сне, шла, и вдруг почувствовала, что ногам мокро. Плохо соображая, глянула вниз и увидела, что стою посередине озера, по щиколотки в воде, на прогибающемся, как простыня, льду. Тонуть в мои планы не входило. Когда бы меня нашли, и как бы я выглядела, скажите на милость? Какие светлые и печальные воспоминания могла я оставить в сердце любимого? Лед потрескивал, цепочка следов наполнилась темной водой.
          Подвывая от страха, я осторожно легла в снежное месиво и поползла к берегу. Тихо-тихо… Сколько времени ушло на эту дорогу, не знаю. Никто меня не видел. На берег выползла, отлежалась в сугробе и – домой! Мамы не было, слава богу! Залезла под душ, отогрелась, потом – в койку, в драгоценную с вагонных зим перину, и – спать!
          Испуганная мама сказала потом, что я проспала двадцать шесть часов. На выпускном вечере (я закончила 8 класс) от меня не отходил юноша, из-за которого я собиралась умереть. При ближайшем рассмотрении он мне совсем не понравился. А после общения в течение вечера и нескольких танцев я поняла, что мне будет жаль потратить даже полчаса на свидание с ним.   

          Моей мечты стать художником мама не разделяла. Я поссорилась с ней, забрала документы из школы и стала учиться в Ленинграде, в радиотехническом училище, которое мне сто лет было не нужно, но давало желанную свободу от учителей и родителей.


1987

          Своим детям я всегда рассказывала, как мы с бабушкой жили в вагонах, ездили по разным городам. Что бабушка с другими вагонниками восстанавливала пути после войны и, во многом благодаря ей и нашим ПМСовцам, поезда возят пассажиров и грузы по всей стране.
          Однажды я повела детей в музей железнодорожной техники. Экскурсия была интересной. Особенно моему младшему сыну, которому на тот момент исполнилось четыре года, понравилась беременная экскурсовод. Высокая, красивая молодая женщина с круглым животом подала малышу руку, и он уже не отпуская её до конца экскурсии.
          Перед выходом дети спросили: «А где же твои вагончики?» Вагончиков не было. Модели и макеты показывали всё что угодно, кроме ПМСов. Я обратилась к администрации музея: «Почему у вас нет никаких материалов о жизни людей в ПМСах?» Мне ответили: «Зачем же это показывать? Даже неприлично как-то. Пусть люди видят только хорошее».
          Я не смогла объяснить детям, в чём дело. О каких приличиях из высших побуждений можно было объяснять дошкольникам?


2001

          Паровозный музей перенесли на Варшавский вокзал. Я отправилась туда, надеясь сфотографироваться перед теплушкой.
          В экспозиции было всё, кроме наших теплушек.
          Я направилась к кассирше, та вызвала смотрителя. Молодой паренёк подвёл меня к классному вагону и гордо сказал: «Вот в таких вагонах жили рабочие ПМСов!» Я вздохнула: «Мальчик, я пока не в маразме! Я родилась и выросла в вагоне, но это были дощатые теплушки, а в демонстрируемом вагоне жило начальство, ещё там был вагон-клуб, администрация, вагон-детсад. Где теплушка, ради которой я сюда приехала?»
          Мы разговорились. Оказалось, что мальчик живёт в Гатчине, более того – я училась в одной школе с его родителями, только в параллельных классах. Мальчик сказал, что постарается выяснить, где найти теплушку и включить её в экспозицию.
          Я не поверила, но ничего ему не сказала. Это же – неприлично… Люди должны видеть только хорошее… Больше в Паровозный музей я не ездила.


2004

          На празднование 50-летнего юбилея ПМС-75 пригласили только бывших рабочих, но я поехала вместе с мамой.
          В вагонах уже никто не жил – последние путейцы получили квартиры в восьмидесятых годах.
          Мне очень хотелось увидеть наших ребят, а пришли только две девочки, которые меня сразу узнали. Старые рабочие тоже узнавали меня, смеялись, радовались, что я приехала, говорили: «Ты совсем не изменилась!» Недоумевая, я спросила у тёти Вали: «Как Вы меня узнали? 30 лет прошло, я ребёнком была». Тётя Валя улыбнулась: «С виду сразу не понять, конечно. А как заговоришь – нельзя ошибиться: и голос, и поведение – ты всё та же!»
          Рабочим давали памятные медали. Детям не дали ничего. Я обиделась. Это же – ПАМЯТНАЯ медаль!!! Память обо всём детстве, о юности… Конечно, кирками и лопатами на перегонах мы не махали, шпалы не укладывали, но мои полных 15 лет жизни прошли в дощатых теплушках – и я не заслужила даже значка на память…

          До того у меня на стене, прямо перед постелью (как просыпаюсь – сразу вижу) висела фотография ПМСа в формате А-4: длинные ряды теплушек на Гатчинской стоянке. Приехав с юбилея, я убрала снимок в стол. Пустое место на обоях мешало, пока я не купила картину с яркими осенними деревьями, напоминавшими сентябрьский железнодорожный сад, где мы собирали яблоки для варенья и бражки. 



               
                Н. Лазарева

                Апрель-май, сентябрь, декабрь  2005


Из детства у меня осталось несколько фотографий с вагонами и интерес к вырезанию и сочинительству.
Вот мои бумажные творения: http://www.liveinternet.ru/users/4215666/profile/