Начало здесь http://www.proza.ru/2009/04/08/683 5
У каждой болезни есть и ранние симптомы. От их распознания зависит исход лечения. Или смертельный... Болезнь нашей несовместимости проявилась рано, но не лечилась вообще и стала хронической. А можно ли вообще семейные хвори лечить не путем операции, а сладкими пилюлями всепрощения?
Я была моложе на восемь лет, он держался по-взрослому, с достоинством, был немногословен. Застольных трепачей не выносил. Меня, правда, смущала его язвительность и некоторая холодность зеленоватых глаз даже в разгар веселья за столом.
Он попал в мою компанию, а не наоборот, и мне так хотелось, чтобы он нравился всем! В доме родителей всегда толклась молодежь. Сначала Ясины друзья и однокурсники, потом мои, как грибы возникавшие на почве моего неуемного любопытства к людям.
У Кости такого интереса не было. В нашей, как теперь сказали бы – тусовке – я для него была единственным центром притяжения. Он не нуждался ни в моем интеллекте, ни в духовных запросах. Я этого не замечала в своей любовной слепоте. Меня так пленила его нордическая внешность и сдержанные манеры, а также взрослость, что я многого не замечала. Конечно, будь я глупой курицей или дремучей невеждой, он не стал бы со мною встречаться.
До него у меня были мальчики-ровесники, все сплошь любители поэзии либо просто художники по духу, обожающие решать вечные вопросы непременно коллективно и шумно. Гремела музыка возрождающихся биттлов, читались авангардные стихи, бренчала дешевая гитара, вспоминались вылазки в лес – с палатками и ночевкой. В ванной кто-нибудь целовался, девочки украдкой покуривали на балконе.
Появление в таком сборище моего солидного жениха и должно было поставить точку на всем. Я же пыталась заразить мужа молодым духом, оживить воспоминания его юности, мне неведомой. Он слушал наши «бредни» снисходительно, вставляя иногда язвительные реплики, несколько охлаждающие спорщиков, но чаще молчал. Я ловила на себе то его скучающие взгляды, то «мужские», от которых меня знобило.
Спасибо, он мужественно вынес добрачный «кагал», но через месяц после свадьбы наша веселая поляна превратилась в выжженное поле. Под насмешливым оком моего супруга «молодежь» теряла свое яркое оперенье и звук...
Но, пожалуй, первая брачная ночь должна была меня насторожить. Мой супруг старомодно берег меня до этой ночи. Ах, лучше бы мы провели ее под кустиком до того момента, когда я почувствовала себя спеленутой своей любовью по рукам и ногам! Как можно было ему, имевшему не одну женщину до брака, требовать от неопытной девчонки раскованности и страсти? До бесстыдства надо было дозреть, а он, от которого я ждала осторожной нежности, думал только про утоление своих желаний. Как же – полгода не имел женщины! Я показалась ему ледышкой, ханжой, хотя не была ни тем, ни другим. Он, видите ли, думал, что я такая же темпераментная в постели, как и в выражении своих чувств вообще. У него не хватило элементарного терпения разбудить меня, приручить. Куда уж – понять!
На многие годы эта первая ночь отравила мне интимную сторону жизни. Я должна была угадывать его тайные желания и фантазии. Но в этой области мое неразвитое воображение меня явно подводило. Наши ожидания не совпадали, но как это ни странно, его влечение ко мне с годами не слабело, а наоборот... Моя же потребность в нежности оставалась мечтой...
Когда случилась главная беда нашей семьи, я вдруг подумала: к ней привел разлад не только телесный, но и сердечный. Жертва этой «сердечной недостаточности», Настя, прожила полтора года, потому что родилась с врожденным пороком сердца. Не совместимым с жизнью... Полтора года мы провели в больницах, в разъездах в Киев и обратно. Дитя неутоленной любви угасало в муках, на этот страшный срок объединив нас в одном – в страдании. Я видела Костину нежность, беспомощность, и это примиряло меня с ним. Но когда наша девочка легла рядом с бабушкой на кладбище, Костя вернулся в свой образ – жесткого, бескомпромиссного человека, не умеющего прощать слабости. С ним было неуютно. И только ночи согревали, рождая глупые надежды на потепление семейного климата. Мои надежды. Костя свои мысли не озвучивал. Я еще долго не могла успокоиться, а своей манерой утешать он приводил меня в отчаянье.
– Хватит убиваться. Еще родишь. Может, наконец, сын получится.
«Значит, ты не хотел дочь – и вот результат», – суеверно думала я, вспоминая, как он не обрадовался рождению дочки.
...Странно, совсем недавно я вроде бы все ему простила, наблюдая такую жуткую реакцию на мою... кончину (дико звучит!). Но, оказывается, старые обиды живучи. Они ноют, как спайки после операции. Болезни нет, а следы остались.
Скоро два часа. Мои подуставшие девочки расселись по углам, отдыхают. Хорошо, что сегодня будут только близкие. На первых поминках народу была тьма, и как только мой бедный Костя выдержал? Я вообще не ожидала увидеть столько желающих проводить меня на тот свет. Кое-кто просто хотел убедиться в бесповоротности моего ухода. Эти с замечательным аппетитом и бодрым настроением угощались под боком у скорбящих по-настоящему. С их точки зрения я должна была окачуриться намного раньше. Уж очень нарушала я радужную картину всеобщего братства на работе, например.
Последние пять лет я преподавала в элитной гимназии, но так и не вписалась в дружный хор лизоблюдов. Мое представление о воспитании молодежи из среды богатых выскочек кардинально отличалось от мнения хорошо подобранного коллектива. У меня были сторонники, но такие робкие, что на всех совещаниях приходилось солировать в одиночку. Хор сидел с опущенным взором. На моих похоронах мои тайные единомышленники плакали тоже украдкой.
– Жаль, что Тёма не приедет, – вздыхает Ника.
– Мог бы и отпроситься. Он что – такой незаменимый? Дублеров нет?
– Нет, Кира. На гастроли берут один состав: кого из первого, кого – из второго. А Тёма – лицо центральное.
– А ты откуда знаешь эти тонкости? – ревниво спрашивает Кира. – Не на курорт же просится, а на поминки.
Яся тихо вздыхает. Она не выносит даже мелких перепалок, потому что ставит себя на место каждой стороны. И у меня сердце щемит. Я – пустота или сгусток энергии, невидимый, почти без веса, а вот вся – сплошная боль... Тёма – тоже моя боль. Хотя другие меня не понимают. С чего бы переживать? Мальчик нашел себя, все прекрасно, его красивая физиономия на афишах крупным планом. Радуйся, мама! После театралки сразу на главные роли! Теперь вот гастролирует по стране. А что мальчик просто бежал из дома – это за кадром. Ее боль, мамина. Культурно бежал...
Он рос между двумя ветрами – теплым южным и суровым северным. Жертва перепадов температуры в семейной атмосфере. Внешне похожий на отца: светловолосый, глаза цвета северного моря, очень высокий, Тёма, к огорчению Кости, был не по-мужски раним. Он появился на свет в тот относительно спокойный период, когда я уже убаюкала себя мыслью, что Настенька отмучилась, и где-то там ей лучше, а Костя загорелся желанием иметь сына и был временно нежен со мною.
Очевидно, внешнее сходство с сыном несколько притупило бдительность счастливого папы, и он с легкостью переложил на мои плечи младенческое воспитание Тёмы. Пока Костя разъезжал по Союзу, потеряв всякий контроль над моей методикой, я боговала, читая сыну добрые сказки, смотрела с ним мультики, комментируя по-своему. И радовалась, что Тёмка так сопереживает всем обиженным. Он имел свое мнение насчет «расстановки сил». Например, жалел не Дюймовочку, а Крота, которого та оставила с носом, а сама вышла замуж за Эльфа. Или Волка, над которым издевался Заяц. Над Волком все смеются, а бедненький Крот одиноко сидит под землей!
И лучшими дворовыми друзьями у Тёмы были самые бесправные. С первого класса Тёма пробовал писать дневники, что меня радовало, а Костю беспокоило. К чему это «бабское» занятие? Когда Тёма в лицах изображал детсадовских воспитательниц или учителей, Костя кривился: «Не гримасничай!» Дорогой конструктор из Москвы лежал нетронутым, зато повсюду валялись вырезанные из картона и недорисованные куклы-мальчики и куклы-девочки. А также натюрморты ботанического характера. Я водила ребенка в ТЮЗ и там убеждалась: Тёма, слава Богу, в меня! Он хохочет, огорчается и радуется, он – живой!
Когда Костя опомнился и захотел вмешаться, было поздно. Ни своим примером, ни воспитательными монологами вышибить из ребенка врожденный артистизм он не мог... Ах, лучше бы он оставил свои попытки переломить мое «вредное» женское влияние! А просто занялся бы с сыном спортом, шахматами, открыл бы свой, мужской, мир! Тогда не случилось бы того, что случилось.
Нет, Костя стал высмеивать в сыне все «бабское». Получалось, что Тёма – маменькин сынок, слабак. Но тот и сам считал себя слабаком, а папу – идеалом мужчины, недосягаемым для него, трусишки. За десять лет нашего брака женоненавистничество Кости расцвело пышным бурьяном с колючками. Мои подружки уже открыто оценивались им как дурочки с учеными степенями. Но они все-таки не покидали моей территории, не бросали меня. Другие приятельницы благоразумно разбежались, друзья-мужчины предпочитали общаться по телефону.
Сколько раз мне хотелось приласкать своего ребенка, но тот шарахался от меня, если это было при отце. А ведь я не была мамашей-наседкой, обожающей своих деток безоглядно! И особой сентиментальностью не страдала. Но даже обычный дружеский поцелуй повисал в воздухе, если папочка был рядом.
Лучшие часы мы проводили с Тёмой, когда папа уезжал в командировку. Тогда в сыне вдруг просыпался интерес к своим фамильным корням. Я рисовала ему наше древо, имевшее довольно пышную крону, если не считать нашей худосочной ветви. Он рассказывал мне про свой класс, о котором писал пьесу (!).
– Только папе не говори, – просил с виноватым видом.
– Тёма, но почему? Это же замечательно – писать пьесу!
– Не говори, я не хочу. Я сам скажу... когда-нибудь.
Возвращался Костя и с подъемом рассказывал об испытаниях, шутя, что вот – тайны военные выдает.
Тёма слушал старательно, но вопросов не задавал, и Костя вдруг начинал заводиться:
– Тебе не интересно? Может, обсудим мамины наряды?
– Интересно, папа! – темпераментно кричал Тёма. – Я всем рассказываю, какой ты умный! И про ваше КБ!
– А можно без эмоций? – щурился папа, и Тёма скисал.
Без эмоций он не мог, но ради папы был готов сдерживать себя или... играть другого человека. Навыки-то появились. А мне было тошно, я видела, как не хватает сыну моей протестантской закваски.
Так было все десять лет учебы. И вдруг Тёма совершил поступок – так я расценила его поступление в театральное училище. Это была маленькая победа над собой и... папочкой. И тогда Костя отлучил от себя строптивца. Внешне все было прилично, но не было никакой радости по поводу успехов сына, никаких разговоров о его профессии, никаких разговоров вообще, словно отцу хватало «доброго утра» и краткого «привет!» по возвращению домой.
А мы с Тёмой сблизились. Я ходила на все его экзамены-концерты, знала всех его друзей и преподавателей, вдохновенно жила театральной жизнью. И видела, как Тёме не хватает отца, его одобрения, любопытства, внимания. Да просто любви.
Тема сам напросился при распределении в другой город, хотя мог бы играть в нашем театре. Он уже был победителем всеукраинского конкурса молодых актеров.
А мне после его отъезда стало совсем одиноко. От того же страдал и Костя, я видела. Но его разочарование в личности сына победило даже кровную любовь к своему ребенку. Словно актерство – это преступление. А ведь Костя очень ценил Смоктуновского, Гафта, даже только что вылупившихся Миронова, Меньшикова, Машкова. И я не могла понять его логики. Какие у него были основания не верить способностям Тёмы, если он ни разу не пришел на Тёмины спектакли? Почему он не верил, что сын счастлив на сцене, насколько это возможно – быть счастливым вдали от дома в условиях задрипанной общаги?
Что же будет теперь, когда сын остался совсем один? Слабый мальчик, нежная душа, изо всех сил старающаяся играть папиного двойника? И когда он избавится от этого гнета? Если бы он успел жениться, мое сердце так бы не терзалось сейчас...
6
В половине третьего появилась первая гостья – тетя Наташа, мамина сестра, вечно живая старуха, в свои восемьдесят лет походившая на свежеиспеченную пенсионерку. Можно сказать – чудо природы, ходячий материал для изучения геронтологами. Я ее любила, несмотря на полный политический кретинизм тетушки. Он вполне уживался с ее природным умом, трезвым во всем, кроме политики.
А Костя уважал тетю Наташу за верность идеалам коммунизма, хотя эти идеалы вызывали у него тошноту. Ее слушали с удовольствием все собеседники – из-за чувства юмора и широчайшего словарного запаса, но до той поры, пока тетушку не заносило на бредовые идеи, как заносит шизофреников. Тогда начинался митинг в форме монолога, потому что желающих спорить с нею не находилось, а вежливость не позволяла прерывать страстную речь.
Только мне она позволяла встревать со своими насмешками, потому что, не имевшая детей, она любила меня преданно и прощала некоторое хамство.
– Я не опоздала? – громогласно спросила тетя Наташа у Киры. – А-а, тут Олькины подружки-сестрички!
Перецеловав всю троицу, тетя оседлала свое законное место в торце стола и критически оглядела пейзаж на его поверхности.
– Не вижу поминальной кутьи. Девочки, где главное блюдо?
Вот тебе и коммунистка!
– Наталья Ивановна, можно обойтись и без кутьи, – ответила Кира.
– Можно! – весело согласилась тетушка и тут же наткнулась на мою бодрую физиономию в рамке. – Бо-же, девочка моя сладкая! А я надеялась, что ты меня похоронишь!
Плаксой она не была никогда, и сейчас я слез ее не удостоилась. Спасибо, что хоть вспомнила, зачем пришла. Ее бодрость меня даже огорчила.
– А мадам Драгомарецкая прибудет из столицы? На похороны не явилась. Что там слышно? – она оглянулась на детскую, очевидно думая, что там мой супруг.
Тот с самого утра покинул дом, чтобы не сталкиваться с моими подругами. Недавно вернулся точно украдкой и тихо засел в Темкиной комнате, но терпения не хватило: вышел, кинул коротко моим подружкам, что идет в магазин и вернется к трем, если они не возражают. Те дружно обрадовались такому повороту, не возражали. Думаю, что Костя придет точно по-военному, с какой-нибудь бутылкой минералки в руках. Толпу чужих он не выносит.
– Говорите спокойно, Костя в магазин ушел, – сказала Яся. – Никаких сведений о столичных гостях не имеем. Но лучше бы они не приезжали. Оле приятнее было бы видеть тех, кто ее любит.
– Я этой заразе не прощу свадьбы! – тетя Наташа потянулась к помидорчику и отправила его в накрашенный рот. – Вы знаете, что она тут болтала? Не разобралась, кто я, и давай плакаться, как влип ее сыночек!
Ника и Яся, прекрасно знающие эту давнюю страницу моих отношений со свекровью, вежливо развернулись в сторону тетушки. Кира подняла вопросительно брови, немножко задетая тем, что в число близких на свадьбе не входила.
– Представьте, мне услышать про Ольку, что она чуть ли не уродка и пустое место в сравнении с ее Костиком!
– Надеюсь, вы не смолчали? – скривила губы Кира.
– Я-а-а?! Да я ей устроила такой праздник, что она потом полчаса в спальне отходила!
– По морде дали, что ли?
– Ну, пачкать руки о говно, пардон, не-ет! Я ее словесно уничтожила. Она после этого пять лет не возникала на нашем горизонте! Аристократка! Мужнину фамилию побрезговала взять! Оставила «шляхетскую», ха-ха-ха! Гордилась своей, точно орденом за победу над фашизмом! Вот если бы во время Октябрьской революции...
О - о! Моя тетушка открывает митинг!
Ее прервал звонок. Соседка Валя, которую никто не приглашал, спросила с порога:
– Я не опоздала?
Она перекрестилась, забормотала что-то про царствие небесное и так уверенно двинула к столу, что девочки расступились.
Найдя глазами мой портрет, очевидно, путая меня с иконой, снова перекрестилась, пробормотала свое «царство ей небесное» и с любопытством уставилась на тетю Наташу.
– Вы – Ольгина свекровь?
– Упаси меня Бог! Но лучше бы я была свекровью, – тетка с трудом оторвала свой усохший зад от стула (ноги все-таки подводят) и представилась по всем правилам, – Олина тетка, Наталья Ивановна. А вы – соседка? Это вы мою деточку обнаружили?
– И обмыли! – с гордостью подтвердила Валя. – Если бы мы тогда не пришли, Костя обнаружил бы покойницу на второй день.
Я даже скривилась от этого жуткого словечка. Надо же – покойница!
– А сынок приедет? – не унималась Валентина. – Я ему когда-то в детстве «скорую» вызывала. А где кутья?
Далась им эта кутья!
Ей не ответили. Тетка просто пожала плечами, а Ника с Ясей отчалили в кухню. Кира минуту назад отправилась в спальню наводить марафет на свою красивую мордашку. Когда-то она мне сказала:
– Олька, если я первая помру, обязательно выщипли мне усы. Говорят, у мертвецов усы растут со страшной силой... Потом губы подкрась и – хотя бы слабенький румянец – вот сюда. А если не успеешь, – хоронить меня в закрытом гробу. Нечего людей пугать.
– У тебя есть муж, дочка, – смеялась я. – Доця твоя мастер по макияжу с детства!
– Ну да, ну да! – качала головой подруга. – Она наложит такой грим, что меня никто не узнает! И не тяните с похоронами, а то начну прокисать!
– Тебе будет все равно. Что ты каркаешь? Может, меня придется раньше хоронить?
– Тогда я тебя разукрашу, не беспокойся.
И вот, пророчество сбылось, это я накаркала... Только Кира и не подумала меня прихорашивать. Просто так обложила цветами, что один нос торчал...
– Куда же Костик провалился? – забеспокоилась тетя Наташа. Ей так не терпелось приступить к трапезе.
Теперь девочки уже втроем толпились перед моим трюмо. Тетушка в это время выясняла политическую платформу моей соседки. У той вместо платформы в голове оказался политический винегрет, и тетя Наташа вцепилась в свежую жертву. А успокоилась только на обещании Валентины непременно посетить очередной митинг протеста перед бывшим обкомом партии.
– Против чего будем протестовать? – деловито спросила Валя, готовая вступить в любую организацию для пополнения тематики на лавочке возле подъезда.
– Вы считаете, что нет предмета для протеста? – поразилась тетя, не донеся даже очередного помидора до рта. – Вы считаете, что это – нормальная жизнь?!
Валя оглядела шикарный стол и сказала:
– Нет, одни богатые, жируют, а другие еле тянутся.
– И с каждый днем становится все хуже, – продолжала тетя, прореживая на блюде сырокопченый колбасный ряд.
Если немедленно все не усядутся за стол, там будет нечего есть, подумала я с тревогой, наблюдая, как тетушка отодвигает опустевшие салатницы и тянется к полным. Спасибо наблюдательной Валентине, которая решительно сказала:
– Не положено начинать еду без первой рюмки за покойницу.
Мне захотелось в общество сестрички и подружек. Я переместилась туда и услышала Ясино:
– Я помню, как он сказал, это при мне было: веди себя прилично, я хочу, чтобы ты понравилась маме.
– А когда это Олька вела себя неприлично? – сощурилась Кира.
– Она и спросила: что это значит – прилично? А он: не жестикулируй, не гримасничай.
– Олька гримасничает? – возмутилась Ника. – Вот, извините, сволочь! Хоть и овдовел.
– А Олька тогда влюбленная была такая, что даже испугалась.
Нет, не испугалась я – не хотела просто при посторонних ссориться. Все должны были знать, что у меня все прекрасно, и Костя меня любит. Яся тогда сообразила, что нужно исчезнуть и дать мне возможность отбиться. Или возмутиться, поплакать.
Лишь только за сестрой закрылась дверь, я спросила тогда:
– Ты все-таки объясни, как я должна себя вести. Конкретно?
Костя складывал чемодан, мой стоял еще пустым: мы собирались до свадьбы съездить в Киев на смотрины. Предполагалось, что я, как девушка «нетронутая», остановлюсь у своей родни, а он – у своей.
– Моей маме не нравятся девушки... эмоциональные.
– Мне изменить свой темперамент? Так, конкретнее, какие будут инструкции?
Я улыбалась насмешливо, хотя обида разгоралась, а он отвечал совершенно серьезно:
– Ну, мы не итальянцы, чтобы так жестикулировать. Ты не Софи Лорен, которая, по-моему, ведет себя... безобразно. Терпеть ее не могу.
– А я ее о-бо-жаю! Но я собираюсь замуж не за твоих предков, а за тебя. Ты меня знаешь такой – размахивающей руками. Если тебе нравится прибалтийский тип женщин, то даже странно, как это я попала в твои сети? Искал бы невесту в Эстонии. Там самые уравновешенные женщины. В общем, я никуда не еду.
И не поехала. Это был первый бунт, но я напрасно надеялась, что все точки расставлены. Мадам Драгомарецкая приехала на свадьбу без супруга и молча сверлила меня язвительным взглядом красивых зеленых глаз, пока я во время танца с Костей не спросила у него:
– Расшифруй, пожалуйста, что означает этот сеанс гипноза? Чем я успела не угодить?
Костя оглянулся на мать, понял, о чем речь.
– Не обращай внимания. Ты не обязательно должна ей нравиться.
– Она мне – тоже. И если честно, твоя мамочка не кажется мне ни умной, ни красивой. Тем более доброй, как ты ее афишировал.
Ему не хотелось ссориться.
– Значит, вы квиты. Радуйся, что мы живем далеко. Проблем не будет.
Думаю, если бы моя самовлюбленная свекровь жила под боком, наш странный брак развалился бы скоропостижно. В ней, в мадам Драгомарецкой, жене полковника и домохозяйке по профессии, натуре сильной, но попавшей в капкан домашнего очага, копился неиспользованный запас честолюбия и талант интриганки. Поскольку мы были далековато, а дочь Марина под боком, Надежда Васильевна командовала мужем и семьей дочери, совершенно лишенной материнского дара. Марину моя свекровь успела три раза выдать замуж и столько же развести, втянув родню всех трех мужей в сложнейшие отношения между всеми – детьми, мужьями, переставшими быть зятьями, новыми женами этих бывших мужей, и так далее – до третьего колена.
Надежда Васильевна умудрилась всех повязать какими-то обязательствами перед нею и Мариной. Когда моя свекровь лежала в больнице, к ней ходила многочисленная родня – выяснять отношения, такие запутанные, что без нее было не обойтись. Но при этом каждый тащил еду, лекарства, деньги, и мама Кости все больше убеждалась в своей незаменимости.
Мы приезжали раз в пять лет и покидали Киев с больными головами. Даже Костя вздыхал:
– Бедный папа... Все-таки, какой страшный народ – женщины!
Нет, я решительно не хочу видеть ее сегодня!
Теперь я понимаю: надо было бежать до свадьбы. Своей мечты – воспитать меня на свой вкус – Костя так и не оставил, хотя не смог воплотить.
В общем, Кира, Яся и Ника костерили моего благоверного, отбросив всякое благодушие, и делали это с таким энтузиазмом, что мне захотелось вмешаться:
– Девочки, уймитесь! Он сейчас так одинок! И он меня любил как мог!
– Теперь он поймет, кого потерял, – шипела Кира.
– Всю жизнь ломать человека через колено – и какого?! Во всем талантливого! – разогревала страсти Ника.
– А она все на сердце брала! Отсюда – и финиш! – поставила окончательный диагноз сестра Яся.
Звонок в дверь заставил их замолчать.
Продолжение http://www.proza.ru/2010/10/15/1513