Эргэдэ
http://www.proza.ru/2009/01/15/514
Утром меня долго пришлось одевать, ноги жгло и дёргало особенно сильно. Я помню, что плакал в голос, что не мог одеваться, и мама очень боялась опоздать на поезд. Как она справилась со всем, не представляю – ведь помимо меня надо было утащить с собой ещё какой-то минимум вещей. Идти через Литейный мост было слишком далеко, поэтому прямо напротив Воскресенского проспекта мы спустились на лёд. Спуск был скользкий, ледяной: по нему от Невы люди таскали воду. Мама, делая два захода на один отрезок пути – один со мной, неподвижным, другой с вещами – добралась до другого берега, где был такой же ледяной подъём. Как она ни торопилась, как ни выбивалась из сил, но ко времени нашего прибытия поезд уже ушёл. Весь гнев, вся усталость и разочарование мамы обрушились на меня. А потом была такая же обратная дорога от вокзала до дома – спуск, Нева, подъём, Воскресенский, подъём на наш пятый этаж – всё это для неё опять в два рейса на каждый отрезок пути.
Иногда без пайка и транспорта некоторые всё же пытались выбраться из города пешком. Александр Межиров пишет в стихотворении «Ладожский лёд»:
«…Страшный путь!
Ты в Блокаду меня ведёшь…
Самый страшный путь
из моих путей!
На двадцатой версте
как я мог идти!
Шли навстречу из города
сотни детей…
Сотни детей замерзали в пути…
…Ладоги чёрный лёд.
Ленинградские дети лежат на нём… »
Следующий поезд уходил через день. Дядя Андрюша все-таки добился разрешения, чтобы мы смогли на нём уехать, несмотря на наше опоздание на предыдущий. На этот раз мама заранее подготовила всё к отправлению и одела меня. Да я и сам понимал, что теперь уже опаздывать нельзя ни в коем случае. Был тот же путь через Неву, что и позавчера. Сейчас сохранился только небольшой кусок здания старого Финляндского вокзала – в качестве памяти о прибытии группы эмигрантов-большевиков во главе с Лениным в апреле 17-го года. А тогда вдоль довольно длинного здания под навесом над платформой между вокзалом и путями на открытом воздухе лежали и сидели люди, стояли их вещи. Наверняка, где-то среди них находились и уже умершие. Разрешения на выезд проверялись дважды – при входе в вокзал и возле вагона. Вагоны были общие дальнего следования, но не длинные «пульмана», а дореволюционные, короткие, всего с пятью купе, отделениями.
В купе, где устроились мы, уже сидела женщина с тринадцатилетним мальчиком, оба хорошо одетые и довольно упитанные. Я, маленький мальчишка, и то понимал по каким-то признакам, что они далеко не бедствовали. Женщина оживлённо рассказала маме, что она – сотрудница какого-то там отдела исполкома, знает дядю Андрюшу, что она совершенно не хотела эвакуироваться, но, мол, её всё-таки уговорили, убедили. Мальчишка же живо заинтересовался моими меховыми «сапогами», хотел примерить их. Он ни за что не верил, что у меня сильно обморожены и болят ноги, говорил - покажи. Ждали отправления. Я давно уже хотел в туалет, но это можно было сделать только на ходу, и когда поезд тронулся, я осторожно перенёс ноги с сидения вниз. И тут мальчишка со всего маху вдруг опустил свою ногу на мою, практически топнул. Я не взвидел света, маме тоже было больно от одного сознания, каково мне. Мальчишка же спокойно объяснил, что он моему рассказу о ногах не поверил, и хотел проверить, вру я или нет. Мама помогла мне добраться до туалета; всё успокоилось. Но когда через некоторое время, устав лежать, я снова опустил ноги, он неожиданно встал и вдруг опять наступил мне на ногу. Теперь он сказал, что не удержался – вагон, мол, качнуло. Я потом все время следил за каждым его движением. Так же точно в фильме «Адъютант его превосходительства» арестованный штабс-капитан Вольский следил в кабинете начальника контрразведки за своим мучителем-поручиком, которому даже сам полковник-контрразведчик сказал «я не знаю, поручик, была ли у вас мать».
Запомнилась женщина со свёртком на руках - запелёнатым тельцем ребёнка. Когда я очередной раз выходил из туалета, она как раз открывала наружную дверь вагона. Женщина открыла дверь, просто выбросила свёрток наружу, и спокойно закрыла дверь. Это был трупик.
Когда мы проснулись, поезд стоял на станции Борисова Грива. Очень солнечное утро, всё было бело и всё сверкало, а несколько поодаль стоял такой же поезд, как наш. Возле него что-то делали люди. Быстро пронёсся слух, что это предыдущий поезд, тот, на который мы опоздали. Якобы, начальник поезда оказался предателем; он не отапливал вагоны и даже запер все двери, и весь поезд целиком вымерз. Сейчас, зная жизнь, и понимая, как могут сложиться жизненные ситуации, я почти уверен, что тот начальник поезда, конечно, не мог быть никаким предателем, что под угрозой нагана он просто мог получить приказ отправляться, как есть – доставлены ли дрова к поезду, не доставлены… И он, видимо, выполнил приказ. Когда наш поезд тронулся с места, стало видно, что делали люди возле того поезда – они выносили трупы. Их много лежало на снегу в штабелях и так, в самых разных позах и их всё выносили и выносили…
От Ленинграда до конечной станции “Ладожское озеро” поезд шёл почти сутки. Предполагаю, что поскольку это был, практически, первый поезд, не всё ещё было подготовлено и организовано, как надлежало. Как мы прибыли на эту станцию, как садились в автобус, как прибыли в Кобону – этого ничего я не помню. Мама рассказывала. Всех нас выгрузили из поезда и на время поместили в очень большую палатку, а затем вскоре вывели и стали размещать по машинам. В автобусы сажали только матерей с детьми младше двенадцати лет. Если ребёнку было уже больше двенадцати, его помещали в автобус, а мать – отдельно, в открытый кузов грузовика. Говорили, что на таком морозе в кузове во время долгого пути до Кобоны на противоположном берегу Ладоги людей в живых оставалось менее половины. И тогда мать того мальчика, который так упорно проверял в вагоне мою правдивость, предложила маме: у вас - и сын, и вещи, вам самой не управиться; давайте, я помогу вам, внесу вашего сына в автобус, а потом вы, как мать, войдёте за нами и без труда внесёте ваши вещи. И мама отдала меня ей. Женщина со мной на руках вошла в автобус, а маму водитель не пустил, не поверил, что она – моя мать. Он захлопнул дверь и тронул автобус с места. Мама бросилась под колёса. Водитель увидел, что не мать так не поступит. Он открыл дверь и попытался выставить ту женщину, но она кричала, что всё неправда, что я её сын. Я же плакал и рвался к маме. Выставить не удалось, и автобус, всё-таки взяв маму, поехал через Ладогу.
От Кобоны до Тихвина, который незадолго до этого был отбит у немцев, мы ехали в таком же старом общем вагоне дальнего следования, как и раньше. Тихвин был полностью сожжён и разрушен, из окна вагона повсюду виднелись только печные трубы. Еды у нас не было совсем, и мама сказала, что пойдёт попробует что-нибудь достать. На нашей верхней полке я остался один. Вдруг по вагону пронёсся слух, что по поезду идут тихвинские комсомольцы и раздают еду. Быстро стало ясно, что на каждое отделение, купе вагона, дают либо буханку хлеба, либо пачку пшённого концентрата. Я остро помню, как ждал появления этих комсомольцев. Вот они уже в соседнем отделении, отовсюду слышны голоса: «мне! мне!…». Показались высокий парень в странной меховой шапке с длинными – длинными свисающими ушами и девушка в полушубке и платке. Снова, уже у нас в отделении, крики «мне! дайте мне!», и отовсюду - протягивающиеся руки. Парень протянул пачку концентрата на полку напротив меня. Я не протягивал руки, я просто понял, что – всё, мне не досталось. И, неожиданно, девушка, уже двинувшаяся было дальше по вагону, взглянула на меня, остановилась и протянула буханку хлеба. Я схватил её, отвернулся и натянул на голову одеяло. Буханка была очень холодная, сухая и твёрдая. Меня тормошили с соседних полок и из прохода, требовали поделиться, стучали по мне – я накрыл собою хлеб и ни на что не реагировал. Хорошо, что вскоре вернулась мама, она ничего не смогла достать. Зато у меня!… У нас был праздник.
Нас привезли в город Тутаев, бывший Романов, вотчину русских царей Романовых. Уже появились вши, и все боялись какой-то «санобработки», но нас повели только в баню. Естественно, я был с мамой в женском классе. Можно мне не верить, но я смотрел на всё вокруг (и я понимал это!) каким-то совершенно взрослым взглядом. Кругом женщины были или исхудавшие, как скелет, или с опухшими, колыхавшимися при каждом движении, телами: это тоже болезнь голода, водянка. Через некоторое время возникла ссора, крики, слёзы. Все набросились на ту женщину, которая пыталась в автобусе отнять меня у мамы. Она разительно отличалась от всех остальных своим здоровым даже цветущим видом, огрызалась и развязно отвечала на нападки.
Мыть меня была целая проблема. Кожи на пальцах ног не было, а голое мясо очень болезненно отзывалось на малейшее изменение температуры воды. Уже на следующий день мама повела меня к докторам. Они осмотрели мои ноги и приговор был единодушным – резать! Ампутировать пальцы, чтобы сохранить ноги. Мама отказалась наотрез. Её убеждали, пугали гангреной, говорили, вы, мол, сама врач и приняли бы такое же решение, не будь это ваш сын. Она не соглашалась ни в какую! С неё взяли подписку, что она, мол, отказалась от ампутации и что теперь вся ответственность за последствия лежит на ней. Хотя, какая уж тут подписка: в том калейдоскопе загруженности эвакопункта, что могла значить в случае чего эта бумажка, да и нашлась бы когда-нибудь она?! В конце концов, маме дали для меня какую-то дурно пахнувшую мазь и сказали, что надо делать с моими ногами. И я запомнил последнюю прощальную фразу доктора: «Ему может помочь только гусиное сало». Гусиное сало… Где, откуда его взять!
В Тутаеве нас откармливали две недели. Мама иногда выносила меня на воздух. Помню, на высоком берегу над рекой, видимо, Волгой, двое мужиков кололи дрова, и тот, что помладше, смеясь, всё время приговаривал: «Осина не горит без керосина. Осина не горит…» – и так много-много раз. Для меня это потом стало почти, как «…а был ли мальчик?», позже вычитанное из «Жизни Клима Самгина»…
Было несколько пересадок. В сторону Касимова поезд шёл от Ярославля. На большой площади перед вокзалом повсюду сидели беженцы с вещами. Была оттепель, грязный снег, повсюду лужи; я сидел на вещах, мама ушла добывать билеты. Так долго её никогда ещё не было. Прошло очень много времени, люди уходили, с вещами приходили новые. Наконец, прибежала мама, вся в тревоге, потная и растрёпанная, но с билетами. Она, оказывается, потеряла место, где оставила меня, долго искала и нашла только по звуку – отчаявшись её увидеть, я плакал вголос.
В самом Касимове железной дороги тогда не было; поезд, шедший через ближайшую к нему станцию Туму, был переполнен. Не только на всех полках, но кое-где и на полу, на этот раз, пульмана лежали вповалку люди. Разнообразно и неприятно пахло, особенно сильно креозотом, которым дезинфицировали составы; тёмный вагон по концам освещали две свечки.
В Туме мы выгрузились в ночь. Поезд долго стоял, но кроме нас из него никто не вышел. Вдалеке еле светил одинокий фонарь – затемнения не было, самолёты немцев сюда не залетали. Мама опять надолго оставила меня одного и вернулась с какой-то женщиной. Это была Дуся с Винной базы. У неё мы жили около трёх суток, пока мама организовывала переезд в Касимов. Сначала за постой Дуся потребовала какую-то плату, но потом отказалась от денег, просто кормила нас и согревала. Она даже принесла откуда-то гусиное сало, правда совсем немного.
Гусиное сало... Вот оно, сало... Кто мы были для Дуси?!... На прощанье она подарила маме свою фотографию. Простое лицо с кудряшками. На обороте – надпись корявым, почти детским почерком: «На добрыю память лиди Сиргеивной а Дуси Битюковай тума виная база 4 марта»...
Видимо, именно с этого времени я постепенно пошёл на поправку. Я почти всё время спал и только урывками помню, как мы добирались до Касимова. Поздним солнечным утром возле дусиного дома меня, закутанного в огромный тулуп, с трудом водрузили на самый верх огромного воза сена. Запах сена смешивался с запахом тулупа, острым и неприятным. Я боялся упасть с высокого воза, но опять быстро уснул. Когда проснулся, увидел снежную дорогу, двигавшуюся назад и в сторону. Тулуп был другой и запах от него другой, но тоже неприятный; почти возле моего лица сидел возница, лошадь шла шагом. Я лежал в довольно узких санях с близко расположенными полозьями, по бокам от саней широко расходились две оглобли – это были розвальни. Было непонятно, почему нет того сена, и всё время казалось, что я вот-вот провалюсь между краем саней и оглоблей.
Шестьдесят или семьдесят километров от Тумы до Касимова мы ехали три дня, останавливаясь у каких-то людей, один раз в «доме крестьянина». У одной из хозяек нам удалось немного помыться в протопленной русской печке. Я боялся залезать в чёрный горячий зев, и первой, еле втиснувшись вовнутрь печки, мылась мама. Солома, разбросанная по поду, кололась, чёрное хозяйственное мыло неприятно пахло почему-то рыбьим жиром. Я слегка поплескал на себя тёплой водой, стараясь не попадать на пальцы ног – кожа на них только-только начинала натягиваться, - но мама и хозяйка нашим мытьём остались довольны. Взяла ли она с нас что-либо за постой, не знаю.
В морозный солнечный день сани с широкой улицы свернули на знакомую улицу Илюшкина; мы почему-то проехали мимо двухэтажного каменного дома, в котором жили тогда, в 39-ом, и напротив соседнего с ним, деревянного, сани остановились. Мама сказала «ну, слава Богу, вот мы и приехали» и вошла в калитку возле высоких сплошных ворот. Я продолжал лежать, ничего ещё не понимая.
Вдруг калитка распахнулась, и из неё с громким плачем выбежал Дедусь. На нём был синий костюм, лысая голова блеснула на солнце. Он схватил меня на руки, прижал к себе и, проваливаясь в глубокий снег, всё так же плача и подвывая, побежал к дому. В сенях мелькнул Сергей, сын тёти Нины, но его сразу же отправили на другую половину дома, к тёте Ларе: ко мне нельзя было подпускать моих двоюродных братьев и сестёр - я был весь завшивленный...
далее http://www.proza.ru/2009/04/15/875