=== Дуськина конторка===
( сказки для взросликов)
Всё повторится – и на круг манежный
Вбежит весь разрисованный фигляр.
– Ой! Новенький? Он молод или стар?
– Да он влюблён!!!
Колпак остался прежним…
– Иваныч! Ты лампочек-то с базы привез? Али не дали опять?
– Да вона в котельной сгрузил…
Иваныч вставил в уши фонендоскоп и вслушался в урчание двигателя МТЗешки.
– Иди, иди поглядь там за котлом, не мешай – видишь, коняку лечу! – Иваныч, грубо жестикулируя, указал на дверь гаража и важно так продолжил вслушиваться в сердцебиение двигателя солярошного сгорания. Занятой он. И завгар, и механик, и снабженец, да всего и не перечислить, чему только ни обучен за долгую селючью жизнь. Нагнал вон зоотехника недавно в шею, отобрал у него энту штуковину для прослухивания и сразу нашел ей во всём применение.
– Ну, вот скажите, ну, как он определяет, что пил и чем закусывал вечно пьяный электрик Борода? Незнамо как, одному Иванычу известно! И поднялся колхоз с помощью энтой штуки для ушей до невиданных высот, что аж с району снарядили балаган – не какой дрянной, из дранки, – с настоящим брезентовым шатром! И ярмарку снарядили через три дни. Со всех окрест съедутся! Себя показать да балаган посмотреть! И меня снарядили на две недели – освещать все события важного мероприятия и написать передовицу в газете областной, а если повезет, то и в столичной! Поселили меня к баб Дусе на постой, у неё одной только конторка от деда осталась – кулак был, прости Господи, он за ентой конторкой люд крестьянский обсчитывал, думал, добро делает, да вона как обернулось – кулак оказался, да ещё и в третьем поколении буржуй.
Дуська тогда малая была, когда деда раскулачивали да с дома добро растаскивали. Вот и на конторку глаз положили.
– Дуськ, а Дуськ! Чавой-та за мебля? – спросил очередной экспроприатор у Дуськи.
– Та то табурет для цветов! – нашлась она и водрузила на конторку ведро медное, с кустом столетника.
– А-а-а … Сациялизме цветов не надобнать! Она и без цветов и табуретов проживёть! Скоро Ильич вам гуилру засветит! И заживете все, как… как…как… - не найдясь, чего сказать, экспроприатор удалился в светлое будущее. А Дуся сохранила конторку как память о дедушке, которого она больше не видела. Арестовали его да в каторгу сослали. Вота за энтой конторкой я и пишу теперь заметки для газеты, а если повезёт, то и для журналов всяческих – крестьянских да рабочих! Ежли чо не так, звиняйте – конторка, мать её… Просыпаюсь поутру да диву даюсь: так тексты справит на свой лад, что и я прочитать не сразу могу писанину свою, не даёт моему литературному таланту развиваться да процветать в полной мере. Приеду в город, главному нажалюсь, что к ентой бабке меня поселил. Ну, да ладно, отвлёкся я… Слухайте, люди, сказ мой мистический - прямо, и налево, и направо!
Замечено было, что чудеса в колхозе энтом происходили! Для городских непонятные, а для деревенских так вообще лихие – не совместимые с жизнью селючьей почти!
Вона электрик Борода – получил осмь коробок лампочек да пошёл по домам да по улицам их вкручивать. Предлагают ему кто стопку, кто гривенник – отказывается!!! Это же что? Это и до греха недалече. От какая животная его укусила? Трезв, как стёклышко у лампочки! Чудной, вапщет, мужик. Бывало, сядет над коробкой – наклонится, а тама рожа его небритая в сотнях колбочек отражается. Улыбается, бедовый, сам себе! Возьмёт лампочку да читать начнёт, что там на цоколе написано. Слова нерусские при этом говорит – ну, что шаман, прямо. Плюнет потом на колбочку, протрёт об косоворотку на пузе, посмотрит на свет и засмеётся хитро так. Ну, точно лиходей какой! Идёт, бывало, по селу, животные подмукивают ему, подгавкивают, подблеивают, а он поёт – куплетами сыплет, конфетки детишкам раздаёт, сухарики животным. Вчерася апосля работы окрест села шёл, да бурёнка за ним увязалась. Идут, песню поют – веселятся. А в пакете у него каравай лежал, что баб Нюрка всучила под вечор. Не отказался, взял. Жил-то один, обиходить некому. Так вот шла-шла бурёнка за ним, а потом хвать каравай и дёру в поле! Вымя промеж копыт пропеллером мельтешит, а она к лесу роги навострила. Бегит за ней Борода – блажит во всю глотку, кусачками размахивает! Да не тут-то было. Не магёт догнать животину, окрылённую евошним ужином. Хорошо вот, я наперерез кинулся да выхватил тот каравай у клептоманки рогатой! Остановилася она, обездолена така, в глазах грусть. Ресницы длинныя, нос розовый такой – кирзовый. Слезу пустила. Подбёг Борода, взял хлебушек да давай его ломать да скармливать. Жуёт бурёнка, глаза закрывает от удовольствия, а он горбушку крошит – приговаривает:
– Вот дурёха-то! Подавилась бы зараз! Эх, бестолковая скотинка пошла, товаришч журналист! Вот, бывало, сяду на опушке, заиграю на жалейке, так соберётся вокруг меня скотинка, сядет-ляжет кружком да слушает! Тихо так слушает, не шелохнется. Только конячка пастушковая копытом постукивает, нетерпеньями вся исходит. Мол, в стойло ей пора, а они здеся оперу устроили. Так, то понятно. Её овсовали увечёр, в овине снопы поджаренные, пахучие, а дневалась удилами, пока все пузо набивали. О, как было душевно! А сейчас хоть жалейка, хоть пиянина. Мода вона пошла, вся скотинка РЭП слухает по репродуктору – говорят, надои с того шибко надоистаи. Потому как музыкальность в ём кафо…кхе… кофа… кака…какафоничная – вот! Поди таперь разберися, что скотинке, а что люду надобнать. Эх ма! – электрик скрутил самокрутку и смачно затянувшись, заглянул в будущее, да так и остался бы там, да я решил его пока здеся оставить.
– Ты с чего пить-то бросил? Поговаривают, с нечистой тебя заприметили, али болтают почем зря?
– Э-э-э… да то наш Иваныч и наплёл почём зря. А мне знашь, как чудно было. Ажна до сильзёнки пробрало, от случая того. Я ему рассказал, а он де: – Допился ты, Борода, - и давай по селу с меня смеяться. Да вот, давай на бревно присядем, я тебе и изложу. Человек ты учёный, городской – поймёшь враз мой сказ. А то чудным меня уж кличут, а я ей-богу, ни слова не придумал. Как есть, так и выложу как на духу…
– Живу-то я здесь, как родился. Хорошо у нас здесь! Хочь природой, хочь хлебом – Бог не обидел наши края-то. Да и матка меня вона выучила. Не с подмастерьев я. Училищу в районе закончил. По специальности электрик, без малого уж пятый десяток. Всё видел на дорозе жизненной: и любовь, и слёзы. И смертушку, и рождение. Да не повезло мне с любовью-то. И года с жинкой не прожил. Дюже любили мы друг дружку, да пришла с косой нежданная да забрала мою жинку к себе, на веки вечные.
Затосковал я сильно тогда, запил, топиться ходил, да не берёт меня лихая. Просыпаюсь поутру – волком вою, горькую пью, а мне всё нет отпущения. Напился раз так, что и не помню, как у речки уснул, да чую – будит меня кто-то. Смотрю, а то жинка моя склонилася надо мной, гладит по голове и шепчет тихо так, спокойно:
– Ты не тужи, милай, хорошо мне там, видишь, платье новое, венок ромашковый. Пойдём сейчас с девицами хоровод вокруг Ярила водить. Ты не тужи сильно, книжки читай, работай на край, да будет уважение к тебе. А я дождусь тебя – не сумлевайся… – И пошла по воде на солнце прям, да так больно стало глазам, что закрыл я их на мгновение, а как открыл – нет её уже. Подскочил да кинулся ей вслед, а не принимает меня вода – отталкивает, брызгается, домой гонит.
Так и пошёл я домой, тверез, как стёклышко, да в голове всё шёпот любавы, ветерком так тихо шелестит. Не стал я никому рассказывать, что видел любу, – засмеют, думаю. Пить стал несильно, да и совсем не перестал, а то заприметят чего. Стал я в то место ходить к реке да книжки разные с собой брал. Читаю да на воду посматриваю. Вдруг, думаю, придёт опять, увидит меня с книжкой, да обрадуется. Что не пропал я, не сгинул, послухался совета её доброго. Много я книжек прочитал, даже сам стал писать понемногу. Напишу да сховаю в сундук, а то подумают еще чего… село, оно ведь яко? – Что одна организма. Всё у ей есть. И голова, и ухи, и глаза, и болячки каки, и здоровье. Так вот, заприметил я, что нет любви настоящей у нас в селе. Всё как-то пресно. Заслали сватов, соединили молодых. Живут, детей рожают, бранятся-милуются, а нет любви. Не так в книжках-то пишут. По-другому пишут, дОбро так, душевно, а то трагично донельзя, аж переписать книжку хочется. Да нельзя, книжка-то, она для чего пишется? Это не просто диктант какой ученик нацарапал – там же писатель настоящий, годмя годовал над ней. Слова со словаря брал – умного! Грамота там такая, что в Москве только ейной науке учат.
Ко мне тоже сватов всё намыливали. То вдовушка какая закручинится, то молодка в девках засидится. А я-то молчу. Не говорю, что любушка ждать меня пообещалась. Эт паскудство я тогда совершу, коли соглашусь. Да и как без любви? Не жись она… без её. Сердечко не будет трепыхаться, радости той, что на крыльях летает, не будет.
– Нет, – говорю. – Хорош товар у вас! Да купец – подлец. Алкоголизму в красном углу держит. В вере силён, по гроб окрестился. И отстанут сваты, да разговоры говорят. Мол, спился Борода, на поллитру молится да челом ей бьёт…
…Годы летят, что мерин председательский, а я всё хожу по селу да примечаю, что в тетрадку пишу, что в уме складываю. Вот сколько лет поди прошло, а нет любви! Я уже и язык звериный, почитай, выучил, уже и с ветром да речкой разговариваю, а нет любви. И вот снится мне сон, что пришла родимая. Поселилась в селе у нас любовь, да тайком. Тихо так сидит где-то, да часа своего ждёт. Ну, думаю, найду я тебя да народу отдам! Ишь, удумала чего, ховаться от люда честнОго да достойного. Стал присматриваться к людям – не вижу ейных проявлений. Ну, не скотина же в любовь ударилась. Непорядок, думаю, зрение не вострю, надо пристальней всё осмотреть. Пришёл я на работу в мастерскую свою, коробки да предохранители перекладываю, а сам заглядую – может, и замечу где искорку. Промелькнёт вот – и узнаю её зараз, как же не узнать! Я ейным пламенем горел, покуда рок его не загасил. Взял я коробку с лампочками, открыл, думаю: поменять надо на столбах, а то молодёжь шалила у неделю *(воскресенье)– побила да постреляла. Да кто её, молодёжь, поймёт… всё им темноту подавай, нешто ноги ломать не надоело?
Достаю я, значит, лампочки для проверки – мож, стряхнулися какие в дороге, да вижу – мать честная!.. А у одной лампочки спиралька-то краснеет! Взял в руки чудо это – чую, тёплая ещё, да притихла, не светится. Ну, думаю, с похмелья это у меня – температура в руках да спиральки в глазах. Набрал лампочек в подсумок, взял лазы да пошёл по столбам лазить. Все поменял по улице, да вспомнил про столб на перекрёстке у овчарни. Залез на столб, достаю лампочку, а она опять тёплая. Вкрутил я её под абажур – засияла, что солнышко малое. Улыбается мне озорно, подмигивает. Вкрутил я её посильнее, контакту для – перестала подмигивать, горит – не шавелица. Слез я со своей работы, закинул лазы за спину, да только домой собрался, вижу, раскачивается моя лампочка на шнуре, что на качелях. Столб на неё скрыпит, ворчит! Завалишь, мол, меня – вместе гикнемся! Поутихомирилась блаженная, чуть так покачивается да к ветру прислушивается. Иду я, значица, к себе, а вокруг товарки лампочкины шепчутся:
– От фифе-то московской не повезло – ещё б на свинурнике вкрутили, вот смеху-то было б! А сами – пыльные такие: кто в люстре теплится, кто на крыльце прозябает. Одна выгода – к людям поближе, в тепле да не в обиде. А всё одно, вижу – завидуют! Москвичка-то на свежем воздухе работает, с ветерком заигрывает. Мало кто видел, что целыми днями по ней ползали мухи и букашки, делали своё черное дело, а раз как-то восхищалась она красивой птицей, так та в ответ – оставила на ней жирную кляксу! Закручинилась красавица, поблёкла – блеск столичный улетучился. Вижу – плохо совсем бедняжке. Полез на столб, выкрутил, плюнул на то пятно, потёр об рукав. Обиделась, смотрю, – что в душу плюнул!
– Да ты смотри на себя, – молвлю. – Помолодела-то как! Не всё тот плевок, что пятном остаётся – бывает, с него и засиять можно: для блага он, для добра. Засветилась прямо в руке, тёплая такая стала, аж жжёт чуть ладонь мне в благодарность.
– Терпи, – говорит, – не всё добро тёплое, бывает, и обжигает чуть!
Вот чудачка! Ввернул на рабочее место под плафон – засияла опять, радостью так и разливается, так и освещает всех своими свечами…
Стал я за ней блюдить да хаживать, да вот что заприметил. Как только пожарка на речку за водой едет, так сияет она вся, трясётся аж, на шнуре качается, столб тревожит до скрипу! А как назад пожарка уезжает в депо, так тускнеет как-то, мрачнеет. От, что за связь, думаю, може, цвет ей красный нравится, може, лестница, что хромом покрыта. Залезу, спрошу, а она молчит. Краснеет так, руку жжёт и молчит. Вот напасть! Или я разучился языку еёшнему, или слов она каких не знала. Так бы и шло всё своим чередом, если бы не пожар на околице. Стала пожарка тудой-сюдой за водой ездить. Пожар тушить да имущество спасать. Село всё за вёдра да петуха заливать, а я кинулся ликтричество гасить. Нельзя ликтричество на пожаре пользовать, воды вона сколь! Ударит пожарника со шлангом – кто пожар тушить будет? Вона как, по инструкции всё! Рубанул я рубильник, стою коло подстанции, да вижу, горит та лампочка, я приборы взял, проверил все провода, нет в них ликтричествы, а вона светится… Что за чёрт, думаю! Побёг к столбу – пожарка проехала с водой, она и погасла. Только пошёл инструкции выполнять, смотрю: горит опять и пожарка несётся. Раскачалась она так, что и столб крениться стал, да так качнулся, что оторвался плафон с лампочкой и сорвался прямо на машину пожарну. Так, у той прожектор и загас сразу.
Кручу я на следующий день прожектор тот – а лампочки-то как впаялися друг в дружку! Спиральками скрутилися, усиками обнялися, да так и остыли, бедолаги. Насилу вытащил. Сремонтировал я прожектор и понёс к Иванычу лампочки показывать.
- Вона – говорю - История какая , любовь у них была, надо было поселить их вместе под плафон. Ну, и что, что ржавый – свили бы себе там гнёздышко любовное, и поселилась бы любовь в селе нашем. Да Иваныч как заржёт! Что мерин председательский.
– Да ты, – говорит, – Борода, с ума-то выжил! Допился ты до горячки непотребной, пора тебя в пенсию отправлять, бо беды накличешь!
Так вот всем и растрезвонил, да ещё каждый день с ентой штуковиной стал организму мою слушать, да умнО так – головой качать. Да про пенсию мне намекать. Вот и завязал я пить. Эвано как… Эх!.. Но верю я, что не сбёгла любовь с села, а я, коли пить больше не буду, то обязательно разыщу её да людям отдам! Такой мой сказ…
Он опять прикурил свою самокрутку, глубоко так затянулся, и взор его потонул в светлом будущем. Не стал я его, бедолагу, более тревожить, да на душе у самого тревожно так стало. Пошёл я к баб Дусе, встал за конторку да и записал с его слов сей сказ верно и доподлинно…
А что колпак? А он ли делает шута?
Аль шут достоин только колпака?
Живёт в шуте порою чистая душа,
А мысль - стрелой пронзает облака!
6.07.2010г.
Редакция Павловой Натальи.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2010/09/21/141