Часть 4. Я
1
Мой рот тянется к горлышку бутылки, но чья-то сильная рука отнимает сосуд с огненной водой.
– Всё, Натэлла, хватит. Очнись!
Из ванной доносится бульканье: вместо того чтобы литься в моё горло, водка льётся в канализацию. «Звяк», – встаёт на пол пустая бутылка.
– С этим пора заканчивать. Уйдя от реальности, ты ничего не решаешь. Ты хоть постыдись – Лиза всё это видит!
Она стоит, прислонившись к дверному косяку, и смотрит на меня. Я не могу вынести её взгляда, утыкаюсь лицом в подушку. Меня тормошат твёрдые, настойчивые руки.
– Нет, нет! Пошли, посмотришь, до чего ты себя довела. На кого ты стала похожа!
Сильные руки ведут меня в ванную. В зеркале я вижу бледную особу в ночной рубашке, босую, с голубыми тенями вокруг глаз и стеклянным взглядом.
– Эрнестас хочет предложить тебе новую работу. Он уже два раза звонил, но мне пришлось сказать ему, что ты заболела.
В доме нет ни капли спиртного: Вадим твёрд, как скала. У меня трясутся руки, трясётся голова, во рту горько и сухо, отмирающее сердце слегка саднит. Я не могу спать, и Вадим тоже не спит: он сторожит меня.
В два часа ночи его всё-таки одолевает сон. Стараясь не шуметь, я обуваю тапочки, натягиваю халат и потихоньку выхожу из дома к своему последнему тайнику. Он хитро устроен в декоративном бассейне с кувшинками. На самом его дне, невидимая под толщей мутной зеленоватой воды, лежит непочатая, запечатанная литровая бутылка водки, привязанная за горлышко к одному из стеблей кувшинок тонкой верёвочкой. Придумано-то хорошо, вот только найти бы тот стебель…
Я заглядываю под все листья, сколько могу дотянуться с края бассейна, но почему-то не могу найти узелок верёвочки. Кажется, я перемудрила с этим тайником. Целый литр водки, и я не могу его найти!
– Вон она, папа!
Маленькая предательница Лиза стоит на крыльце и показывает на меня пальцем. Вадим уже спешит ко мне, и с перепугу я кувырком лечу в кувшинки. Вода заливает мне уши, глаза, попадает в рот и в нос. Я барахтаюсь и выныриваю, увенчанная большим листом кувшинки. Вадим сидит на корточках у края бассейна, за плечом у него серебрится в лунном свете белокурая головка Лизы.
– Ну как, освежилась? – тихо смеётся он. – Как приятно искупаться в лунную ночь!
– Не смешно, – бормочу я, отплёвываясь. – Лучше помоги мне вылезти отсюда.
– Сначала я посмотрю, зачем ты сюда полезла, – говорит он.
Он шарит рукой в воде, перебирает листья. Подумать только: ему тут же попадается нужный лист, он тянет за верёвочку и выуживает мою бутылку. Её мокрые стеклянные бока поблёскивают, с неё капает вода.
– Ты только посмотри, Лиза! – восклицает он. – Куда мама запрятала водку! Ну и хитрая она у нас. Такая хитрая, что сама себя обхитрила! Мы с тобой обыскали весь дом, а во дворе посмотреть не догадались.
Я тянусь рукой к бутылке, но она ускользает от меня: Вадим, вставая, подтягивает её на верёвочке и берёт в руки.
– Э, нет, дорогая. Ты её не получишь. Хватит!
Он распечатывает её и выливает всю водку на траву, а я не могу выкарабкаться из проклятого бассейна, чтобы этому воспрепятствовать. Пустую бутылку он отдаёт Лизе и только потом протягивает мне руку:
– Давай, вылезай.
С его помощью я с грехом пополам выбираюсь из воды. Я вся мокрая, мои тапочки утонули, и от холода мои зубы сразу начинают выбивать дробь. Тёплая рука Вадима берёт меня повыше локтя:
– Пошли домой.
Через двадцать минут я уже в сухой пижаме сижу в постели и пью обжигающий чай с лимоном.
– Надо будет осмотреть всё во дворе, – говорит Вадим Лизе. – Вдруг у неё там ещё что-нибудь спрятано.
– Не надо, – хрипло говорю я. – Это была последняя. У меня больше ничего нет.
Купание слегка отрезвило меня, но мне по-прежнему гадко. Вадим вздыхает и говорит:
– Ты не обижайся, но мы с Лизой всё-таки на всякий случай посмотрим.
– Как хотите, – говорю я, ставя чашку на тумбочку и укладываясь на подушку.
Я доживаю до утра. Хмеля почти нет, осталось только отвратительное самочувствие, а душа и сердце пусты. Лиза, не спавшая всю ночь, наконец-то заснула, а Вадим, усталый и бледный, пьёт кофе на кухне. В десять часов кто-то неожиданно приезжает. Я лежу, сожжённая дотла, и мне даже не интересно, кто может нанести нам визит.
Это оказывается Платанас. Он долго извиняется за вторжение и объясняет, что беспокоился за меня. Одного взгляда на меня ему достаточно, чтобы понять, что у меня за болезнь.
– Так, надо срочно вытаскивать её из этого! – говорит он, озабоченно шагая по комнате туда и сюда. – Нужна полная детоксикация организма. Ну, то есть, чистка. Есть хорошая клиника, где буквально за пару-тройку дней ей очистят кровь и выведут из этого состояния.
Он говорит со знанием дела. Он обещает обо всём договориться, и Вадим соглашается.
– И не таких на ноги ставили, – говорит мне Платанас. – Не буду называть фамилии. А лучшее лекарство от тоски – работа.
Вадим склоняется надо мной.
– Ведь ты же любишь пробовать новое. Делать то, что ты раньше не делала. Зачем бездарно тратить себя на всякую ерунду?
2
Своим возрождением из пепла я обязана только Вадиму и Платанасу. Платанас вовлёк меня в новую интересную работу, а Вадим был рядом и всесторонне поддерживал меня. Жажда нового действительно не угасла во мне, и я приняла предложение Платанаса – то самое, которое Алиса отклонила. Я могла бы подробно рассказать, как была записана моя первая песня и снят первый видеоклип, могла бы описать, как шла работа над моим дебютным альбомом, перечислить и описать всех людей, с которыми я познакомилась, окунувшись с головой в эту новую для меня работу, могла бы поведать, в каких городах я побывала, в каких концертах приняла участие. Могла бы, потому что это было очень интересно, ново и увлекательно для меня. Было, пока не случилось то, что в одно мгновение погасило блеск всех огней, заглушило все звуки и перебило все вкусы той жизни, в которую я начала входить.
У моей дочери обнаружили синдром Кларка - Райнера.
Мой первый альбом должен был состоять из четырнадцати песен, но почти в самый последний момент я принесла композитору текст пятнадцатой, который я написала сама. Эта песня была о Маше и для Маши, в ней была вся моя любовь, боль и тоска по ней. Она называлась «Молчание». У меня была и мелодия, и я напела первый куплет и припев. Несколько дней интенсивной работы – и мой альбом пополнился пятнадцатой песней. У меня снова щёлкнуло в голове: я заявила, что хочу снять клип именно на эту песню, а не на другую, как планировалось. Я также попросила внести изменения в обложку альбома, добавив надпись: «Посвящаю Машеньке». Мне хотелось на весь мир прокричать о своей боли, которую я так долго носила в себе, и все как-то сразу это почувствовали. Мне никто не посмел перечить. Клип был снят на «Молчание» (в качестве режиссёра выступила я сама), посвящение было добавлено на обложку, художественным оформлением которой, кстати, занимался Вадим. Я не знала, услышит ли Маша крик моего сердца, но я надеялась на то, что если она всё-таки увидит этот клип, то почувствует и в словах, и в музыке, и в видео всю мою боль. Клип «Молчание» после недельного показала на канале «Муз-TV» занял первое место в ежемесячном выпуске «Лучшей 20-ки».
Когда я позвонила домой, мне ответил незнакомый женский голос.
– А, это вы, – сказал этот голос. – Наконец-то вы соизволили объявиться. А то мы с Эдиком уж и не знали, как до вас достучаться. Вы же у нас теперь знаменитость!..
В голосе было столько холодной язвительности и яда, что всё моё нутро содрогнулось, и мне захотелось бросить трубку. Но я пересилила себя и спросила:
– А вы, собственно, кто будете, девушка?
На это язвительный голос ответил мне:
– Кто я? Я никто. Всего лишь невеста Эдика. Хорошо, что вы позвонили сами, ему нужно срочно с вами связаться. Он хочет с вами поговорить.
– Хорошо, – сказала я. – Я сама ему перезвоню. Его рабочий телефон остался прежним?
– Нет уж, лучше вы дайте нам номер, по которому с вами можно связаться. А то опять пропадёте, и как прикажете вас потом искать?
– Я пропадать не собираюсь, мне самой нужно поговорить с Эдиком, – сказала я. – А вы случайно не знаете, о чём он хотел со мной поговорить? Что-нибудь случилось?
– Полагаю, это насчёт развода, – ответила мне девушка, назвавшаяся невестой Эдика. – Мы с ним, знаете ли, хотим пожениться, вот только нужно уладить эту формальность. А без вас это, сами понимаете, невозможно.
От наглости, с которой эта особа разговаривала со мной, у меня каменели кишки. И такая дамочка находится рядом с моими детьми и собирается стать их мачехой! Зачем я ушла, зачем затеяла всё это? Не нужна мне ни слава, ни деньги, ни «звёздная» карьера, если мои дети несчастны. Нет, не бывать этому.
– Ваня и Маша дома? – спросила я. – Могу я с ними поговорить?
Ядовитая особа ответила насмешливо:
– А я уж думала, что вы так и не поинтересуетесь детьми. Ваня сейчас на хоккее, а Маша… Как бы вам сказать. – Особа помолчала, вздохнула и с превосходно разыгранной печалью в голосе сказала: – Маша сейчас в «Фениксе». Дело в том, что у неё смертельная болезнь, какой-то синдром… Опять забыла, как называется. Сейчас, у меня записано. Я посмотрю.
У меня всё внутри обледенело, язык присох к нёбу. Особа что-то там посмотрела и сказала:
– А, вот. Называется синдром Кларка - Райнера. Эдик отвёз её в «Феникс», там обещали помочь, хотя времени осталось слишком мало. Не знаю, успеют ли они.
– Как… как она себя чувствует? – только и смогла я выговорить.
– Плохо, – вздохнула невеста Эдика. – Конечно, не мне вам указывать, что делать, но на вашем месте я бы отложила все дела и срочно приехала бы, чтобы успеть увидеться с ней, до того как…
Я не дослушала.
Вечером того же дня я сказала Вадиму, что должна ехать к Маше. Он заглянул мне в глаза и сказал:
– Поезжай. Только скажи: мы с Лизой увидим тебя снова?
Я обняла его за шею, прижалась лбом к его лбу.
– Господи, Вадик, конечно… Думаешь, я смогу с вами расстаться? Ни за что. Вы у меня вот здесь. – Я приложила руку к сердцу.
– Хорошо, поезжай. Только обязательно звони, рассказывай, как дела. Если что – мы по первому зову примчимся. Если что-то нужно – только скажи.
Ночное такси везёт меня по мокрым улицам сквозь холодную пелену дождя. На мне шляпа и широкие тёмные очки, но женщина-водитель с круглой, остриженной коротким ёжиком головой, то и дело оборачивается. Наконец она произносит то, чего я и ожидала:
– А я вас узнала…
Её зовут Наташа, ей очень нравится «Молчание». Она каждый раз плачет, когда смотрит клип. Она сделала себе стрижку, как у меня. У неё тоже есть дочка, ей двенадцать лет, и её зовут Алёнка. Ей тоже нравятся мои песни.
– А вы не могли бы… Для Алёнки?
Она протягивает мне мой диск и ручку: она хочет автограф. Я вынимаю вкладыш, разворачиваю и на одной из моих фотографий подписываюсь: «Алёне от Натэллы». Таксистка в восторге.
– Ой, спасибо… Алёнка обалдеет, когда я ей расскажу, кого я ночью подвозила!
Она не хочет брать с меня денег за проезд, но я всё-таки расплачиваюсь.
Я иду под дождём по дорожке к крыльцу – уже не как хозяйка, а как гостья. Всё здесь мне знакомо, ничего не изменилось, лишь кроме того, что я здесь больше не живу. Я нажимаю кнопку звонка.
Дверь открывает Эдик – в трусах и футболке. Я снимаю тёмные очки.
– Извини, что так поздно.
Он смотрит на меня несколько секунд, потом говорит:
– Действительно, поздновато.
Внешне он не изменился, только стали чужими глаза. Он впускает меня в дом, идёт, шаркая тапочками, на кухню. Я иду следом, стуча каблуками сапог.
– Чай будешь?
– Не откажусь, – киваю я. – Промозглая погода…
Он, ставя чайник, кивает.
– Да, что-то холодное выдалось лето…
На кухню приходит, на ходу запахивая длинный шёлковый пеньюар, молодая особа с длинными тёмно-русыми волосами, сероглазая и тонкогубая. Увидев меня, она прищуривается. Эдик, доставая из шкафчика чай, бросает через плечо:
– Натэлла, это Лариса.
Лариса принимается сама заваривать чай. Бросив на меня вызывающий взгляд, она присаживается на колени к Эдику, но тот мягко спроваживает её. Она садится рядом с ним, но продолжает демонстративно липнуть к его плечу. Я не хочу говорить сейчас ни об их отношениях, ни о разводе, меня волнует только Маша.
– Что говорит доктор Жданова? Они успеют сделать перенос?
Эдик долго помешивает чай, сосредоточенно хмурясь. Может быть, мне это кажется, но он стал другой – какой-то заторможенный.
– В общем… Обычным способом они перенос сделать не успевают, – говорит он наконец. – Слишком мало времени, болезнь прогрессирует быстро. Но Диана Сергеевна даром времени не теряла. Она усовершенствовала свой метод. Она мне объясняла, но не знаю, правильно ли я понял… Короче, доктор Жданова придумала, как хранить личностную информацию длительное время. Это позволит Маше дождаться изготовления нового тела, такого же, как у неё, и не нужно будет спешить и переносить её в чужое – тем более что чужого у них нет в наличии.
Он говорит медленно, с трудом подбирая слова. На висках у него серебрятся седые нити – раньше их не было. Весь он какой-то вялый, как будто ему не только трудно говорить, но и двигаться. От прежнего энергичного и жизнерадостного Эдика почти ничего не осталось.
– Доктор Жданова сказала, что послезавтра они будут делать эту процедуру… Переносить личность на промежуточный носитель. На нём она будет храниться, пока новое тело не будет готово.
Слышны лёгкие шаги, и на пороге кухни появляется Ваня. Я не сразу его узнаю: так он подрос и окреп. Ему тринадцать, но для своего возраста он высокий и плотно сложенный, выглядит на все пятнадцать. У него короткая спортивная стрижка, хорошо развитые, рельефные икры и круглое, розовощёкое лицо. Я смотрю на него и не верю, что этот высокий, крепкий подросток – мой сын. Он тоже смотрит на меня, застыв на пороге кухни. Я поднимаюсь, делаю к нему шаг.
– Ваня…
Он быстрым шагом вразвалку подходит и обнимает меня.
– Мама, – говорит он по-юношески низким голосом, почти басом.
Он уже выше моего плеча. Я глажу его коротко стриженые волосы, тереблю за уши и щиплю его округлившиеся щёки.
– Ванька, как ты вырос… Тебя просто не узнать! Какой же ты стал красавец. Спортсменом будешь?
– Он уже нацелен на профессиональный хоккей, – подаёт голос Эдик.
Ваня уже такой большой, что на колени, как раньше, его уже не посадишь: он, пожалуй, весит столько же, сколько и я. Я молчу, у меня нет слов, Ваня тоже молчит, но видно, что ему не терпится о чём-то спросить, а в присутствии Эдика и Ларисы он не решается. На них он поглядывает искоса.
– Я бы хотела утром съездить к Маше, – говорю я.
– Мы едем к ней в «Феникс» к половине девятого, – отвечает Эдик. – Можешь поехать с нами. Пока можешь расположиться в её комнате.
В доме произошли некоторые изменения: Эдик оборудовал чердак под жилую комнату, и теперь там живёт Ваня, а их с Машей бывшая детская полностью принадлежит Маше. В чердачной комнате Вани много места. Там стоит кровать, диванчик, письменный стол с компьютером, тренажёры. На особой вешалке висит хоккейная вратарская форма.
– Просторно у тебя тут, – говорю я, садясь на диванчик. – Тебе тут нравится?
– Тут лучше, – отвечает Ваня, забираясь на кровать. – Я тут один, и никто мне не мешает.
– И давно папа решил развести вас с Машей по разным комнатам?
– Я тут живу с прошлой осени.
Я пересаживаюсь с диванчика на кровать, поближе к Ване.
– Ну, рассказывай, как жизнь. Учёбу-то хоть из-за хоккея не забросил?
Ваня не отличник, но и не двоечник: учится он средне. Хоккеем увлечён всерьёз, собирается стать профессиональным вратарём. Он уже сейчас вратарь что надо: не пропускает ни одной шайбы. С гордостью он показывает мне коробку с похвальными грамотами, фотоальбом. Но ему не терпится узнать:
– Мама, где ты всё это время жила?
Врать ему я не могу.
– Один очень хороший человек приютил меня, – отвечаю я.
– А на что ты жила? Этот… человек давал тебе деньги?
– Нет, Ванюша, деньги я зарабатывала сама. Пришлось. Я не хотела сидеть у него на шее. Скажи лучше, эта Лариса… Откуда она вообще взялась?
– Она была нашей няней. А потом отец сказал, что хочет с тобой развестись, а на ней жениться.
– Как она тебе? Как человек?
Ваня морщится.
– Коза… Только и знает, что болтать по телефону, ездить по магазинам и всяким там салонам красоты. Бабушка как-то сказала, что она шлюха.
Я хмурюсь.
– Ваня, никогда так не говори.
Он, набычившись, молчит, потом говорит тихо:
– Это бабушка так сказала.
– Она тебе не нравится?
– Она дура. Готовит плохо. Воспитывает нас, а сама дура дурой. Сериалы всякие смотрит и ток-шоу. Она все твои вещи выбросила и своими тряпками шкафы забила.
Я ерошу его топорщащиеся в стороны волосы.
– Ну, выбросила так выбросила. Бог с ними. У меня уже другие есть.
Он смотрит мне в глаза.
– Мама, почему ты уехала? Потому что отец тебя выгнал?
– Да не то чтобы выгнал, сынок. Нет. Я сама уехала.
Ваня смотрит куда-то в пол, вид у него виноватый и понурый.
– Это из-за того, что я тогда ему сказал, что ты била Машку. Я неправильно сказал. Ты её не била.
Я беру его голову и целую в макушку.
– Ванюшка, не думай об этом. Я тебя ни в чём не виню. А уехала я потому, что мне нужно было разобраться в себе. Я действительно стала другой… И мне нужно было понять, откуда что взялось во мне. И на что я способна. Мне очень жаль, что я вас покинула. Но Маша… Она отказывалась меня признать. Ты ведь помнишь, до чего это дошло. Она ясно дала понять, что не хочет видеть меня.
– Теперь она хочет, – говорит Ваня. – Мы видели твой клип по «Муз-TV». Пока Машка была дома, она целыми днями липла к телику, всё ждала, когда его ещё раз покажут. Потом она его записала и по пять раз в день смотрела. А когда её увезли в «Феникс», она меня попросила купить ей твой диск. Я ещё плакат купил.
Бежать, нет, лететь на крыльях к Маше – вот что мне хочется прямо сейчас. Сердце от радости заходится, я смеюсь и тискаю Ваню. А он вдруг спрашивает:
– А ты сейчас одна живёшь или у тебя есть кто-то?
От этого вопроса мне не по себе. Ваня смотрит на меня серьёзно.
– Ладно, что я, не понимаю, что ли?
Я не знаю, как ответить.
– Ты бы обиделся, если бы я сказала, что есть?
Он усмехается.
– Да нет, чего тут обижаться… Ты ещё молодая и красивая. Глупо быть одной.
Оказывается, он уже совсем взрослый, мой сын. А ещё недавно, выскакивая из моей машины, маленький и резвый, он махал мне рукой и бежал в школу.
Люк в полу комнаты открывается, и появляется она – новая любовь Эдика, женщина-чайка.
– Ваня, ты почему всё ещё не спишь? Завтра с утра в школу.
Ответ Вани не отличается особой почтительностью:
– Я с мамой разговариваю. Уйди отсюда вообще.
Лариса поджимает и без того тонкие губы, прищуривается.
– Ну хорошо. Не хочешь слушаться меня – с тобой поговорит отец!
Ваня корчит ей вслед рожу. Я говорю:
– Ваня, а ведь в самом деле, уже поздно. Если завтра утром тебе в школу, может быть, лучше всё-таки лечь и немного поспать? Мы с тобой ещё поговорим – завтра. Я никуда не денусь.
Ваня не особенно слушается и отца. Когда из люка появляется Эдик со словами «Ты почему опять нагрубил Ларисе?», мой сын делает удивлённое лицо и спрашивает:
– А кто это? А, это та мочалка, которая тут ошивается!
– Иван, это что за выражения? – хмурится Эдик.
– Те, которых она заслуживает, – отвечает Ваня и, скинув тапочки, забирается под одеяло.
Он поворачивается к отцу спиной. Я глажу жёсткий ёжик на его голове и целую его в ухо.
– Спокойной ночи, Вань.
Я спускаюсь с чердака следом за Эдиком. Устало морща лоб, он плетётся в спальню – нашу с ним спальню, где его вместо меня теперь ждёт Лариса.
– Не понимаю, что с ним такое, – вздыхает он. – Грубит, огрызается. Раньше он таким не был.
– Это переходный возраст, Эдик, – говорю я. – Все они как с цепи срываются в этом возрасте.
Эдик растерянно приподнимает брови.
– А что же делать?
– Любить. И не давить.
В комнате Маши я сажусь на кровать. От охвативших меня чувств я не могу спать, едва могу дышать. Я перебираю, держу в руках Машины вещи и вспоминаю слова Вани. Это может значить только то, что она наконец-то поняла, что никакая новая мама Лариса не будет любить её так, как я. А это, в свою очередь, означает, что утром я приеду в «Феникс» и наконец-то обниму её, и она меня не оттолкнёт.
Весь остаток ночи я провожу без сна, в радостном волнительном ожидании встречи. Синдром Кларка - Райнера? Пустяки, мы его победим. Никакая смерть не сможет разлучить нас. Я не отдам в её костлявые руки мою дочь.
Утро начинается с оглушительной музыки: это новый музыкальный будильник Эдика. Эдик сомнамбулически плетётся в ванную, Лариса лениво потягивается в постели, а я из всего, что обнаруживаю в холодильнике, готовлю Ване завтрак. Себе я варю крепкий кофе.
Лариса на кухне так и не появляется: Эдик несёт ей завтрак и кофе в постель. Они завтракают в спальне, а мы с Ваней – на кухне. Он с аппетитом уплетает всё, что я приготовила.
– Вот это я понимаю, еда, – говорит он с набитым ртом. – А эта коза даже яичницу нормально пожарить не может. Всё у неё сгорает. – Ваня, проглотив, болтает в воздухе пальцами и говорит писклявым жеманным голосом, видимо, подражая Ларисе: – Она свой маникюр испортить боится.
– Сейчас, Ларочка, уже несу! – слышится голос Эдика. – Бегу, моё сокровище!
Через секунду появляется он сам, хватает со стола кувшинчик со сливками и убегает обратно. Ваня кривляется, передразнивая его:
– «Бегу, моё сокровище!»
– Ваня, перестань, не надо, – одёргиваю я его.
– Её, видите ли, тошнит по утрам, – бурчит он.
Тошнит по утрам? Так вот почему они так спешат пожениться! Похоже, эта чайка залетела от Эдика. Этим она его и зацепила: он всегда считал аборт убийством.
В «Феникс» Лариса не едет: она говорит, что после завтрака ей нужно ещё как минимум полтора часа лежать, а то её вырвет. Ваня идёт на автобусную остановку: он добирается в школу сам. Мы с Эдиком едем в «Феникс» вдвоём.
По дороге я прошу его остановиться у цветочного магазина и покупаю букет роз.
У ворот «Феникса» возникает заминка: меня не хотят пропускать. Индивидуальный пропуск есть только у Эдика, а о моём визите договорённости не было. Эдик нервничает и кричит на охранника:
– Слушай, ты, полуробот! Это не посторонний человек, она пока ещё моя жена и мать моей дочери! Ты видишь? – Он суёт охраннику в лицо пропуск. – Вот! Я имею право доступа сюда. А она, – Эдик показывает на меня, – со мной! Понятно? Она предъявила тебе свой паспорт? Предъявила! Документ подлинный? Подлинный! Значит, она не верблюд! Чего тебе ещё надо, безмозглая гора мускулов?! Не задерживай нас! Ребёнок ждёт! Мы приехали к дочери, понимаешь ты?
– Не кричите, – отвечает охранник. – У нас инструкции. Пропуска нет, договорённости нет – значит, пускать нельзя.
Эдик бледнеет.
– Да засунь ты свои инструкции знаешь куда?! – орёт он, а сам весь трясётся.
Я его таким ещё никогда не видела. Из бледного его лицо делается красным, на лбу вздуваются жилы. Опасаясь, как бы у него что-нибудь не лопнуло в голове, я беру переговоры на себя.
– Давайте сделаем так, – говорю я охраннику. – Вы свяжетесь с главой «Феникса», доктором Ждановой, и доложите ей обо мне. Если она сочтёт возможным принять меня, вы меня пропустите тоже.
– Одну минуту, – говорит охранник. – Я свяжусь с вахтой.
Ждать приходится не одну, а три минуты, которые кажутся нам часами. Эдик нервно и возмущённо ходит вокруг машины то в одну, то в другую сторону, каждые десять секунд смотрит на часы и что-то бормочет себе под нос. Я говорю ему:
– Эдик, успокойся. Сейчас нас пропустят.
Снова начинает накрапывать дождь, но Эдик этого не замечает: он, как разъярённый тигр, бегает вокруг машины. Наконец возвращается охранник.
– Мной получен положительный ответ. Вы можете проезжать.
– Господи, ну наконец-то! – рычит Эдик, воздевая руки к небу. – Идиотизм!
Доктор Жданова принимает нас в комнате для посетителей – по-прежнему бежево-голубой, с тем же мягким уголком и мягкой кушеткой, даже круглый табурет на месте. У меня такое чувство, будто только вчера я была здесь и обманом выпытала у Эллы информацию об Алисе Регер. Доктор Жданова нисколько не изменилась, только теперь она коротко подстрижена. Стрижка ей идёт и хорошо сочетается со строгим чёрным брючным костюмом. Со мной она здоровается весьма сухо.
– После того, что вы сделали, я вообще могла бы вас сюда больше не пускать, – говорит она мне.
– Простите, Диана Сергеевна, – отвечаю я. – Но у моего поступка не было каких-либо негативных последствий для семьи той женщины.
Доктор Жданова, чуть двинув бровью, говорит:
– Гм, в самом деле? Что ж, если это действительно так, то ваше счастье. Впрочем, я пускаю вас сюда исключительно ради девочки. Она бредит вами. Я считаю, что ваше присутствие ей необходимо.
Моё сердце снова вздрагивает и тепло расширяется.
– Значит, я могу с ней сейчас увидеться?
– Элла вас проводит, – кивает доктор Жданова.
И вот, я вхожу в палату к Маше. На кровати лежит тоненькое, как тростинка, существо: одеяло почти плоское, очертания тела проступают под ним едва заметно. Поверх одеяла лежат ужасающе худые, почти прозрачные руки, на узком плечике свернулась кольцом тёмно-русая коса, глаза закрыты. Одна костлявая тонкая лапка лежит на плеере, к ушам тянутся переливающиеся разноцветными пульсирующими огоньками шнуры наушников. Рядом на тумбочке – футляр диска с моим альбомом. На стене – большой постер с моим изображением в полный рост. На дисплее горит цифра 15 и символ повтора. Пятнадцатый трек – это «Молчание».
Я вынимаю один наушник и шепчу, почти касаясь губами её ушка:
– Привет, Машенька.
Она вздрагивает и открывает глаза. Я кладу ей на грудь ворох роз, а она смотрит на меня. На её исхудавшей, осунувшейся мордочке – одни глаза. Она молчит и просто смотрит, и у меня внутри всё напряжённо сжимается: а вдруг оттолкнёт, закричит, чтобы я уходила?
Нет: её тонкие руки поднимаются и ложатся почти невесомым кольцом вокруг моей шеи. Её губы беззвучно шевелятся, но я угадываю по их движению слово «мама». Я накрываю их своими.
Наконец к ней возвращается дар речи.
– Мама, прости меня, – шепчет она. – Это я тебя прогнала. Из-за меня ты ушла.
У меня трясутся колени и сжимается горло, но я всё-таки говорю:
– Никто ни в чём не виноват, доченька.
продолжение см. http://www.proza.ru/2009/11/29/340