Доктор Жданова ставит на стол прозрачную цилиндрическую ёмкость объёмом в два литра, закрытую сверху и снизу металлическими дисками, которые скреплены между собой по краям четырьмя тонкими скобами. В ёмкости – желе тёмно-сиреневого цвета. Оно заполняет сосуд не доверху, а примерно на четыре пятых.
– Что это за вещество? – спрашивает Эдик.
– Это кристалл «Виолетта», – отвечает доктор Жданова. – Он и есть тот самый промежуточный носитель, на котором будет храниться личность Маши в ожидании готовности тела. На момент обращения к нам Натэллы Юрьевны он был ещё в стадии разработки, поэтому тогда было ещё невозможно длительное хранение личностной информации. Кристалл «Виолетта» даст нам время изготовить для неё полноценное тело. А когда оно будет готово, личностная информация будет перенесена в него с кристалла. По сути, это тот же перенос, только с отсрочкой. Вы получите вашу дочь прежней, какой она была до болезни. На изготовление детского тела требуется несколько меньше времени, процесс займёт около трёх месяцев. Учитывая нынешнее состояние вашей дочери и темпы прогрессирования болезни, без кристалла обойтись нельзя.
– А как Маша будет себя чувствовать при переносе на этот кристалл? – спрашиваю я, пододвигая к себе ёмкость с сиреневым желе и разглядывая его вблизи.
– Время пребывания в кристалле никак не зафиксируется в её памяти, – отвечает доктор Жданова. – Она ничего не почувствует. В её восприятии это будет как мгновенный перенос из старого тела в новое.
Я спрашиваю:
– А можем мы завтра присутствовать при этом?
Доктор Жданова приподнимает брови:
– Непосредственно при самой операции? Ну, если вам хватит духу, то я не возражаю.
– У меня хватит, – заверяю я. – Я сама прошла через это, я уже знаю, как это происходит. Эдик, поверь, это не страшно. А Маше будет спокойнее, если мы будем рядом. Только одна просьба, Диана Сергеевна. Можно, мы обойдёмся без ваших психологов?
Доктор Жданова пожимает плечами.
– Как вам будет угодно. Я не настаиваю.
– Ещё одна просьба, доктор. Вы позволите мне неотлучно находиться здесь, с Машей, вплоть до самой операции?
– Если хотите, оставайтесь, я вам не препятствую.
Эдик говорит:
– Я бы тоже остался, но мне нужно сегодня быть на работе.
– Поезжай, а меня оставь здесь, – отвечаю я. – Завтра приедешь. Во сколько операция, доктор?
– Сразу, как только девочка проснётся. Полагаю, в восемь утра.
На все подготовительные процедуры и обследования я ношу Машу на руках: от слабости она не может даже стоять. Страшно смотреть, что сделала с ней проклятая болезнь. Её лёгонькие косточки почти ничего не весят, сзади на шее и спине можно пересчитать все позвонки, и кажется, что вся её душа – в глазах, которые на исхудавшем личике выглядят огромными, как чайные блюдца.
Маше предстоит трёхчасовое сидение под «колпаком» – подготовка мозга к снятию информации. Когда к ней подходит девушка в белой спецодежде, Маша испуганно вертит головой, косясь на чёрный приборчик у неё в руке.
– Мама, что мне будут делать?
Приборчик – маленькая электробритва, в ширину не больше столовой вилки. Девушка ласково отвечает, становясь у Маши за спиной и кладя руки ей на плечи:
– Ничего страшного. Головку будем брить, гладенько. Это совсем не больно, не бойся.
Глазищи Маши наполняются слезами, она хватается за свою косу.
– Я не хочу… Не надо, пожалуйста!
Я вытираю ей слёзы и целую в губы.
– Машенька, так надо, – успокаиваю я её. – Ты не расстраивайся, потом у тебя будут волосы лучше прежних, такие же длинные, а может быть, даже ещё длиннее. Они сразу будут такими, тебе даже не придётся ждать, пока они вырастут. Ничего не поделаешь, до завтра тебе придётся походить лысенькой… – Я развязываю и снимаю с шеи пёструю шёлковую косынку. – Вот, я тебе платочек повяжу.
Девушка покрывает Маше плечи белой накидкой. Маша не успевает и пикнуть – её коса уже отрезана под корень, а девушка проворно и уверенно ведёт узкой головкой бритвы от лба к макушке. Бритва, негромко жужжа, оставляет за собой полоску гладкой, чуть голубоватой кожи, тёмные пряди волос падают на пол, скатываясь с накидки. Другая рука девушки придерживает снизу Машин подбородок, чуть поворачивает ей голову и наклоняет набок, когда бреет виски. Из глаз Маши катятся крупные слёзы. Я вытираю их и успокаиваю её.
Девушка покрывает маленький, туго обтянутый кожей череп Маши бесцветным гелем, поверх геля распыляет аэрозоль, который, застывая, превращается в плёнку. Я несу Машу под «колпак». Все три часа я сижу рядом с ней и развлекаю её, как могу: пою ей, рассказываю анекдоты, просто разговариваю с ней. После процедуры девушка снимает с головы сонной Маши плёночку и стирает салфеткой гель, я повязываю ей, как и обещала, шёлковую косынку и несу в палату.
Чья-то рука легонько трогает моё плечо, я вздрагиваю и поднимаю голову. Рядом стоит доктор Жданова.
– Натэлла, вы не голодны? – спрашивает она вполголоса. – Мы с Эллой идём в кафетерий. Если желаете, можете присоединиться к нам.
Уже три часа дня, завтрак уже давно растаял в моём желудке. Я проверяю: Маша спит.
– Спасибо, Диана Сергеевна, я с удовольствием.
Через пять минут мы втроём сидим за круглым белым столиком. Доктор Жданова и её дочь Элла едят творог со злаками и изюмом, а я – маленькую треугольную кулебяку с куриным мясом и картошкой. Мать и дочь очень похожи, они даже подстрижены одинаково. Их можно принять за сестёр-близнецов, и только при внимательном рассмотрении видно, что одна из этих «сестёр» старше.
– Я ещё раз извиняюсь за тот случай, – говорю я. – Но мне это было очень, очень нужно.
Доктор Жданова, набрав творог в ложечку, аккуратно отправляет его себе в рот.
– Вы тогда, помнится, сказали, что вам это нужно для того, чтобы разобраться в себе. Ну, и как? Разобрались?
– Вы знаете, я открыла в себе очень много нового, – говорю я. – Много новых способностей, желаний. Я познакомилась с семьёй этой женщины, Алисы Регер. Теперь это моя семья. Я люблю Вадима и Лизу и не представляю себе жизни без них.
– Гм, а они? Кого они видят в вас – их покойную жену и мать или всё-таки вас саму?
– Я думаю, они понимают, что я не Алиса, хоть и очень похожа на неё. Вадим никогда не называет меня Алисой. А Лиза… Знаете, как только она меня увидела, она сразу же назвала меня мамой, прилипла ко мне и больше не отпустила. Я думаю, она видит все мои отличия от Алисы, она не может их не видеть, но при этом она всё равно называет меня мамой.
– И как вы к этому относитесь?
– Знаете, если Лиза хочет, чтобы я была её мамой, я буду ею. Расстаться с ней теперь для меня уже немыслимо.
– А как же ваша прежняя семья?
– Моих детей я по-прежнему люблю и не собираюсь бросать, если вы об этом. Были временные проблемы с дочерью, но теперь, я думаю, у нас с ней всё наладится. Что касается Эдика… Боюсь, наш брак разрушен. Он уже подыскал себе невесту, и они, похоже, ждут ребёнка. Ничего, кроме развода, не остаётся.
Доктор Жданова собирает остатки творога с тарелки.
– Значит, вот как у вас всё сложилось… Мне очень жаль, что вы с мужем расстаётесь. Сочувствую вам.
Я отправляю последний кусочек кулебяки в рот и запиваю соком.
– Спасибо, Диана Сергеевна, но я не думаю, что нуждаюсь в сочувствии. Может, всё это и к лучшему. Одно я могу сказать точно: столкнись со всем этим прежняя Натэлла Горчакова, вряд ли она смогла бы выстоять. Она сломалась бы. А я – теперешняя я – не сломаюсь. Всё сложилось так, как сложилось, и ничего уже не повернуть вспять. Нужно двигаться вперёд, просто жить дальше и стараться брать от жизни максимум радости. И доставлять радость другим. Не надо мне сочувствовать, доктор. Я построю свою жизнь так, как я мечтаю, и мои дети тоже будут счастливы – я всё для этого сделаю. Думаю, теперь мне это по силам.
– Что я могу сказать? – разводит руками доктор Жданова. – Могу только пожелать вам успеха во всех ваших делах и в творчестве. И счастья в личной жизни, разумеется.
– А вот за это спасибо, доктор.
Когда я возвращаюсь в палату к Маше, она уже не спит – сидит в постели, а в её огромных глазах – тревога и испуг.
– Мама, где ты была? Я проснулась, а тебя нет…
– Я только ходила перекусить, – успокаиваю я её. – Я с тобой, Машенька, я никуда не денусь.
– Ты никуда не уйдёшь?
– Нет, солнышко, я ни на шаг от тебя не отойду. Ничего не бойся.
В девять вечера Элла приносит Маше две капсулы, розовую и белую.
– Чтобы не болела головка, и крепко спалось.
Маша послушно принимает капсулы и просит не гасить свет: в темноте ей страшно. Элла оставляет в палате гореть тонкую трубкообразную лампу над кроватью Маши, испускающую приглушённый сиреневый свет.
– А вы так и будете здесь сидеть? – спрашивает она меня. – Может, переночуете на кушетке в комнате для посетителей?
Машина костлявая лапка цепляется за мою руку.
– Мама, не уходи…
– Я останусь с Машей, – отвечаю я.
– Тогда попробую устроить вас поудобнее.
Она приносит надувное кресло. Это всё, что она может для меня сделать.
– Спасибо и на том, – говорю я.
Я придвигаю кресло почти вплотную к Машиной кровати. В сиреневом свете палата выглядит причудливо, но уютно. Маша рассматривает свою руку.
– Так прикольно… Мне нравится эта лампа. Я от неё вся сиреневая, и ты тоже. Как будто мы с другой планеты.
Её лёгонькая полупрозрачная лапка с острыми коготками лежит в моей руке, веки уже начинают тяжелеть, но она из последних сил поднимает их, чтобы смотреть на меня. Её губы приоткрываются тёмной щелью, и с них слетает полушелест, полушёпот:
– Эта болезнь мне в наказание… За то, как я вела себя с тобой. Может быть, ты теперь и не совсем такая, как раньше, но ты хорошая… Ты так классно поёшь. Мне больше всего нравится «Молчание», «100 000» и «Аквамарины». Я всем в своём классе сказала, что ты – моя мама, а они не поверили… Сказали, что я врунья. А школьный психолог Каролина Робертовна, знаешь, что сказала? Что я… сейчас, вспомню слово, которое она загнула… А, вот. Что я проецирую образ матери на своего кумира. Смешная тётка… Ты же в самом деле моя мама.
– Ох уж эти психологи, – киваю я. – Вечно они что-нибудь намудрят. Только, Машенька… Не говори про наказание. Не надо так думать, моя маленькая. Это не наказание, просто так получилось. А я на тебя не обижаюсь и не сержусь. Я очень тебя люблю, родная. Я очень по тебе соскучилась.
Она облизывает пересохшие губы.
– Мама… Помнишь, я тебе по телефону сказала… Что папа нашёл новую маму, и ты не нужна. Прости, что я так сказала. Ты тогда сильно расстроилась?
Сильно ли я расстроилась? Я думала, что нет смысла жить дальше. Я чуть не спилась, и только Вадим и Платанас спасли меня. Но стоит ли Маше знать об этом?
– Да, доченька, мне было больно. Но это ничего… Не думай об этом, это уже прошло. Ты снова любишь меня, и больше мне ничего не нужно. Я счастлива.
Маша чуть слышно вздыхает.
– Лариса тогда была ещё просто няней. Я не понимаю, как она может нравиться папе больше, чем ты… Она такая дура и уродина.
– Я видела её, – говорю я. – Не сказала бы, что она уродина.
– Нет, мама, она уродка. И дура. Знаешь, когда она проверяла у меня уроки, она говорила, что всё правильно, а потом оказывалось, что там ошибки. Она хвастается, что знает английский, а сама говорит «she do» вместо «she does». Это же третье лицо, это и первоклассник знает.
– Ну, если она не совсем хорошо знает английский, это ещё не смертный грех, – усмехаюсь я.
– Да она и русский-то… о-хо-хо, – зевает Маша, – и русский-то не очень. Прикинь, она как-то написала «котлеты вхолодильнике». Предлог со словом – слитно. А знаешь, что я сделала? Я взяла красную ручку, исправила на «в холодильнике» и поставила такую жирную двойку…
– Машенька, не надо тыкать людей носом в их ошибки. Не все это правильно воспринимают. Иногда лучше просто не обращать внимания. Главное, чтобы ты сама знала, как правильно. Ты у меня умница. – Я целую её в прохладный, слегка влажный лоб. – Закрывай глазки, Маша. Ты уже засыпаешь.
Её веки сонно опускаются, но она ещё борется со сном.
– Мама, – бормочет она, еле ворочая языком, – если я умру, сходи в школу, зайди в мой класс и скажи им, что ты – моя мама… Чтобы они не думали, что я врунья.
– Господи, Машенька, что ты такое говоришь! Ты поправишься, доктор Жданова сделает тебе новое тело. Максимум, что ты пропустишь в школе, это сентябрь. Но ты нагонишь, ты же умница.
Её пальцы ещё пару раз шевелятся в моей руке, но она больше не в силах поднимать веки. Они опускаются и больше не поднимаются.
Полночи я не смыкаю глаз: я всё прислушиваюсь, дышит ли она. Она дышит еле слышно, и мне то и дело чудится, что она перестала дышать. Я склоняю ухо к её лицу, вслушиваюсь. Дышит. Я облегчённо откидываюсь на спинку надувного кресла. Прошлую ночь я тоже не спала, и сейчас я чувствую безмерную усталость. Глаза горят, мне хочется их закрыть. Болит всё тело. Я выключаю сиреневую лампу, в последний раз удостоверяюсь, что Маша дышит, и закрываю глаза.
– Просыпаемся, глазки открываем, – раздаётся молодой, бодрый и ласковый голос, очень похожий на голос доктора Ждановой. – Пора вставать, уже утро!
Это Элла. Склонившись над Машей, она гладит её затянутую косынкой голову и щекочет под подбородком. Приподняв голову, Маша озирается, ища взглядом меня.
– Мама…
– Мама тоже просыпается, – говорит Элла весело.
Семь утра. Всё тело затекло и болит, как будто я спала не в надувном кресле, а на твёрдой земле. Кряхтя, я приподнимаюсь. В ушах звенит, голова пустая и кружится, слабость: я жутко не выспалась.
– Завтракать будете? – осведомляется Элла.
– Нет… Нет, спасибо, – бормочу я. – Я бы только чего-нибудь выпила.
– Чай, кофе, вода?
– Лучше кофе. Чёрный. Покрепче и сладкий.
– Одну минуту. Машенька, открой ротик.
Элла кладёт Маше в рот капсулу и уходит.
Я изо всех сил стараюсь проснуться и взбодриться. Остался всего час, а потом – три долгих месяца разлуки. Элла приносит крепкий сладкий кофе, белую спецодежду, обувь и шапочку.
– Если пойдёте в операционную, наденьте это.
Я киваю и отпиваю глоток кофе. Кофе так себе, но сейчас это неважно.
– Мама, я хочу пить, – шепчет Маша.
– Нельзя, моё солнышко. Перед операцией нельзя ни есть, ни пить.
Чтобы не мучить её, я выхожу из палаты и допиваю кофе в коридоре. Смотрю, не идёт ли Эдик. Его пока не видно.
Возвращаюсь в палату, переодеваюсь. Маша сидит в постели, смотрит на меня, а потом протягивает ко мне руки:
– Мамочка, я тебя очень люблю.
Глаза у неё какие-то странные, как будто пьяные. Капсула, догадываюсь я. Модулятор эмоций – так, кажется, это называется. Я присаживаюсь на край постели и обнимаю Машу, а она тянется ко мне губами. Я целую её, и она просит спеть «Аквамарины». Я пою, она мне подпевает, и после каждого куплета и припева мы чмокаемся.
– А я совсем не боюсь, мама, – говорит она.
– Правильно, и не надо, – отвечаю я. – Больно совсем не будет. Ты просто заснёшь, а когда проснёшься, всё будет уже хорошо. Ты будешь здорова.
Эдика всё нет. Без десяти восемь в палату входит Элла. У меня мурашки, лёгкий холодок в животе и странная тягучая тоска.
– Уже пора?
– Да, пойдёмте.
Я поворачиваюсь к Маше.
– Машенька, нам пора.
Я поднимаю её невесомый хрупкий скелетик, она доверчиво обнимает меня за шею. Мы идём по пустому коридору, Эдика нет.
– А где папа? – спрашивает Маша.
– Я не знаю, наверно, сейчас придёт, – отвечаю я.
– А Ваня?
– Он в школе. Всё будет хорошо, родная. Когда ты проснёшься, все будут с тобой: и я, и папа, и Ваня.
В операционной по-прежнему куча приборов, два стола – с «аркой» и «гранатомётом», только рядом с «аркой» стоит новая установка, в которую вставлена ёмкость с сиреневым желе. Установка гудит, доктор Жданова стоит у пульта позади «арки», нажимая какие-то кнопки и поворачивая ручки.
– Доброе утро, – приветствует она нас. – Надеюсь, хорошо выспались?
– Да, доктор, спасибо, – отвечаю я. – Мне укладывать Машу?
– Да, кладите её на стол.
Я опускаю Машу на стол у «арки», Элла снимает с её головы косынку. Красные огоньки «арки» отбрасывают красную полоску света на лицо Маши на уровне глаз.
– Сейчас тебе очень сильно захочется спать, Машенька, – предупреждаю я. – Ты этому не сопротивляйся, закрывай глазки и спи. А когда ты проснёшься, ты будешь уже вон на том столе. – Я показываю на соседний стол под «гранатомётом». – Я правильно говорю, доктор?
– Да, всё правильно, – отзывается доктор Жданова из-за пульта. – Больно не будет, деточка. Ничего не бойся.
– А я и не боюсь, – отвечает Маша.
– Ну и молодец.
На часах в операционной без трёх минут восемь. Эдик так и не появился.
Красная полоска на лице Маши становится ярче, к гудению установки добавляется чуть слышное жужжание, а ёмкость с сиреневым желе начинает вращаться. Она вращается всё быстрее и быстрее, и вокруг её основания и верха пульсируют полоски сиреневатых огоньков. Я прижимаю к губам пальцы Маши.
– Я с тобой, родная.
Её глаза закатываются под верхние веки. Стол, на котором она лежит, медленно двигается, и красная полоска плавно, сантиметр за сантиметром смещается от её глаз вверх по лбу. В быстро вращающемся сиреневом желе мерцает вихрь светло-голубых искорок.
– Идёт запись на кристалл, – говорит доктор Жданова. – Всё хорошо, всё идёт как надо.
Красная полоска достигает макушки и исчезает за ней. Вращение ёмкости с сиреневым желе замедляется, вихрь искорок растворяется в сиреневой толще.
– Запись завершена успешно. Программа контроля никаких ошибок и сбоев не выявила.
У Маши из-под век видны только белки глаз, из угла приоткрытого рта течёт слюна. Доктор Жданова выключает установку, и становится тихо. Рука Маши мягкая и безвольная в моей руке. Элла берёт меня сзади под локоть.
– Отойдите в сторонку.
Я пячусь на ватных ногах от стола, рука Эллы – на моём локте. Доктор Жданова, взглянув мне в лицо, озабоченно замечает:
– Элла, будь начеку и подстраховывай. А то она у нас что-то бледная.
Рука Эллы крепко обхватывает меня за талию. Дверь операционной открывается, появляются два крепких мужчины в белой спецодежде, с каталкой, на которой расстелен прямоугольный кусок серебристой ткани, похожей на тонкую фольгу. Санитары перекладывают Машу со стола на каталку. Я вижу, как они своими могучими мускулистыми руками берут её хрупкое иссохшее тельце: один за ноги, другой под плечи. Уложив, они берутся за свисающие концы серебристой ткани и укрывают ею Машу с головой. Пол уплывает из-под меня, рука Эллы обнимает меня крепче.
– Мама, помоги, я не удержу её.
Одна моя рука лежит на плечах Эллы, другая – на плечах доктора Ждановой. Они обе поддерживают меня за талию. У них одинаковые лица, только доктор Жданова чуть старше. Нет, дочь не может быть настолько похожа на мать, а сестра-близнец не может быть другого возраста. До меня вдруг доходит: Элла никакая не дочь доктора Ждановой, она её клон. Странно, почему я раньше этого не заметила?
– Ну, как? Всё хорошо? Падать не собираетесь?
Они ведут меня из операционной. В коридоре – Эдик, он провожает растерянным взглядом каталку, увозимую двумя крепкими санитарами. Переведя взгляд на нас, он спрашивает:
– Уже… всё?
Доктор Жданова отвечает:
– Да, перенос на кристалл был осуществлён успешно. Всё хорошо.
Он опоздал на десять минут. Его задержала Лариса: её опять тошнило.
продолжение: http://www.proza.ru/2010/04/04/1183