12
– Ожоги лица первой и второй степени, – сказал врач. – Не переживайте, даже шрамов не останется. Всё заживёт.
– Там были ещё женщина и маленький ребёнок, – хрипло спросила я.
– Ребёнок жив, с ним всё будет в порядке. А вот женщина… Боюсь, ей не повезло.
Я ещё три дня провела с Ваней и Машей, а перед отъездом решила навестить Ларису – не ради неё самой, конечно, а из-за Леночки. Какое-то непонятное беспокойство звало меня проведать их, и, как оказалось, не зря.
Дым я увидела задолго до того, как стал виден сам дом, но у меня ёкнуло сердце: оно почувствовало, что горел именно наш дом, в котором родились и выросли наши с Эдиком дети. Возле дома уже стояли пожарные машины, в бушующее пламя били светлые струи воды из шлангов. Дорогу мне преградили двое пожарных:
– Нельзя, нельзя!
– Там ребёнок! – закричала я. – Вы спасли ребёнка?
Пожарные переглянулись. Один взгляд на них лица всё мне сказал. У меня опять что-то щёлкнуло в голове, и я, оттолкнув пожарных, бросилась в объятый огнём дом.
Весь первый этаж был адским пеклом. Оранжевый жар охватил меня со всех сторон, и я инстинктивно задержала дыхание. Леночка была на втором этаже, а лестница, которая вела туда, уже трещала, охваченная оранжевыми языками. Но она ещё не обрушилась, и я бросилась по ней на второй этаж. Ступеньки трещали и проваливались под моими ногами, снопы искр обжигали мне голени, но я взлетела на второй этаж по державшейся последние секунды лестнице. Грохот за моей спиной возвестил о том, что путь назад мне отрезан: лестница обрушилась сразу же после моего восхождения по ней.
Второй этаж горел слабее, но там было полно дыма. Из последних сил сдерживая вдох, я бросилась в комнату Леночки: оттуда слышался плач. Сердце радостно стучало: жива! Я распахнула дверь. Кроватка ещё не горела, но языки пламени уже плясали на коврике, подбираясь к ней. Я вынула кричащую девочку из кроватки и осмотрелась. Пусть к спасению был только через окно. Одной рукой прижимая к себе Лену, другой я схватила первое, что попалось под руку – кажется, это была лампа – и швырнула в окно. Выставив Лену в окно на вытянутых руках, я что было сил закричала пожарным, работавшим внизу:
– Эй! Ловите ребёнка!
Они услышали, и через несколько секунд под окном был растянут тент. Я отпустила истошно вопящую малышку, и она упала на растянутое полотнище. Один пожарный взял её, а другие махали мне:
– Прыгайте!
Но вместо того чтобы последовать за Леной, я решила попытаться найти Ларису. То, что её уже могли вытащить пожарные, мне почему-то тогда не пришло в голову. Когда я обернулась от окна, в лицо мне пыхнул целый сноп пламени, и я, отшатнувшись, зацепилась обо что-то ногой и упала.
Я пришла в себя уже в машине «скорой помощи». Всё лицо и руки горели. Поднеся руки к глазам, я увидела, что они покраснели и покрылись волдырями. Первое, что я спросила у сидевшего рядом врача, было:
– Что у меня с лицом?
Он ответил мне, что на лице у меня ожоги первой и второй степени, которые заживут полностью, не оставив после себя даже шрамов. Я спросила о Ларисе и Леночке, и врач ответил, что девочка не пострадала, а Лариса получила очень обширные и сильные ожоги.
– Но она жива?
– Да, – ответил врач. – Но состояние крайне тяжёлое.
В ожоговом центре мне густо покрыли лицо и руки каким-то прозрачным гелем с сильным охлаждающим эффектом, на лицо наложили белую маску из мягкого материала с прорезями для глаз, ноздрей и рта, крепящуюся заушными завязками, а на руки надели перчатки из такого же материала.
Дверь приоткрывается, и слышится голос Эльвиры Павловны:
– Проходите, дети. Если мы с вами правильно пришли, мама должна быть в этой палате.
Они входят и останавливаются на пороге, глядя на меня. Я говорю:
– Вы правильно пришли. Это я, не бойтесь.
Узнав мой голос, Маша подходит ко мне, глядя мне в глаза серьёзно и внимательно.
– У тебя сгорело лицо, мама? – спрашивает она.
– Нет, Машенька, оно не сгорело, – отвечаю я. – Его только чуть-чуть обожгло.
Она, обняв меня, говорит:
– Даже если у тебя будут шрамы, мамочка, я тебя не разлюблю.
Я не могу ни поцеловать её, ни как следует обнять: мешают маска и перчатки. Я кладу левую перчатку ей на голову и говорю:
– Доктор сказал, что шрамов не останется, моя родная. Я обожглась не сильно. Но всё равно спасибо тебе, принцесса.
Вечером я навещаю Ларису. Она лежит в стерильном боксе на особом столе с углублениями под форму тела, с разведёнными в стороны руками и ногами, вся в бинтах, как мумия. Леночка – в детском отделении. У неё ни одного ожога, только лёгкое отравление угарным газом, поэтому её собираются выписать завтра.
Ночь я провожу в больнице, а наутро узнаю, что Лариса умерла в четыре часа. У неё была четырёхнедельная беременность.
Мне снимают маску и перчатки. Волдыри на руках опали и превратились в тонкие корочки. Мне снова наносят на руки и лицо холодящий гель, но уже более тонким слоем, и надевают новую маску и перчатки. Врач объясняет, что этот гель ускоряет заживление ожогов, причем препятствует образованию рубцов и пигментации.
Я думаю о том, как сообщить Эдику о смерти его жены, а ко мне уже рвётся Платанас: он каким-то образом успел всё узнать и примчался сюда. Увидев меня в маске, он стоит и потрясённо смотрит на меня, прижав руки к сердцу.
– Боже мой, это же катастрофа, – бормочет он. – А пресса мне уже весь телефон оборвала! Все хотят знать, насколько сильно ты обгорела. Натэллочка, что сказал доктор? Нужна пластическая операция – сделаем, ты не волнуйся!
Я успокаиваю его: никаких операций не потребуется, всё обойдётся. Он охает, держась за сердце.
– Натэлла, ну зачем ты туда полезла? Кто тебя просил?
– Никто не просил, – отвечаю я. – Так было нужно.
– Что за ребёнка ты спасла?
– Это дочь Эдика от его второй жены.
Тут у Платанаса звонит телефон.
– Да… Да, Вадим, я добрался… Да, жива, слава Богу. Я сейчас у неё. Увидел… Не знаю, но говорит, что всё обойдётся. Да, она здесь, передаю. – Он протягивает мне телефон. – Это Вадим. Похоже, эти репортёры ему тоже звонили и напугали его.
Я беру телефон.
– Привет, Вадик.
Его голос дрожит:
– Господи, Ната…
Оказывается, он уже наслушался самых разнообразных версий: и о том, что я непоправимо обезображена ожогами, и что ослепла, и что даже погибла, героически спасая ребёнка. Они с Лизой провели ужасную ночь, теряясь в догадках, одна страшнее другой.
– Вадик, милый, успокойся, – говорю я ему. – Я жива, со мной всё в порядке. Всё хорошо, мой родной. Успокойся сам и успокой Лизу.
– Поговори с ней сама, Натэлла! Она не успокоится, пока не услышит твой голос… – Он обращается к Лизе: – Лизанька, это мама.
Я обрушиваю на всхлипывающую Лизу поток нежных слов – всех, какие только помню или могу придумать. Потом её опять сменяет Вадим.
– Натэлла, возвращайся домой. Мы примем тебя любую, только возвращайся.
– Вадик, всё не так страшно, как ты себе представляешь. Всё скоро заживёт, и даже рубцов не останется. Домой я обязательно вернусь… Очень скоро. Я по вас соскучилась.
Потом ко мне снова приходят Ваня с Машей в сопровождении бабушки. Я сообщаю им о смерти Ларисы.
– Как сказать об этом папе? Он и так чуть живой, а эта новость его окончательно добьёт.
– Я предлагаю пока не сообщать ему, – говорит Эльвира Павловна. – Похороним её сами, а ему скажем попозже. Ему это сейчас будет как соль на открытую рану. Да ещё и дом сгорел!
Уцелел только сейф с документами и деньгами, да каким-то чудом не пострадал чердак, и все Ванины вещи сохранились, а вот Машины все сгорели. В огне погибли также и все вещи Эдика. Маша, узнав о том, что Лариса умерла, вдруг разражается бурными рыданиями.
– Это я её убила, это я виновата, – всхлипывает она.
Она признается, что в какой-то миг пожелала ей смерти, и, хотя потом она «отменила» своё желание, оно всё-таки сбылось – вот таким страшным образом. А ещё Маше не даёт покоя её последняя выходка с клеем: она так и не попросила у Ларисы прощения.
– Машенька, ты ни в чём не виновата, – пытаюсь я её успокоить.
Но она, вбив себе это в голову, не желает в этом разуверяться.
13
Мы с Эльвирой Павловной сами организуем похороны Ларисы. Леночку, разумеется, ей приходится тоже взять к себе, как и Ваню с Машей. Под корочками на моих руках и лице – новая розовая кожа, а прах Ларисы упокоился в ячейке 1024, где ему предстоит покоиться ещё пять лет.
На кладбище у Маши случается обморок. Всю дорогу домой я держу её у себя на коленях, а она шепчет:
– Я во всём виновата… Всё из-за меня. Из-за меня ты ушла, а теперь…
– Машенька, не надо выдумывать себе вину, которой нет, – говорю я. – Я никогда ни в чём тебя не винила, а в смерти Ларисы ты уж никак не можешь быть виновна. Это был несчастный случай.
Мне некогда читать, что написали в газетах о том, как я, рискуя собственной жизнью, спасла ребёнка, и некогда выяснять, кто написал правду, а кто наврал: нужно как-то сообщить Эдику печальные новости. Эльвира Павловна не хочет брать на себя эту миссию:
– Нет уж, увольте. Такое дело не для меня.
Мне ничего не остаётся, как только идти к Эдику самой. В этот яркий, по-летнему тёплый день он сидит в четырёх стенах своей палаты, печально глядя в окно на залитый весенним солнцем больничный сад. Он худой, седой и бледный, на лице – одни глаза. Увидев меня, долго всматривается и спрашивает:
– Что у тебя с лицом?
Я беру стул и ставлю возле его кровати, сажусь перед ним.
– Об этом я и пришла рассказать, Эдик… Боюсь, у меня для тебя плохие новости.
Он невесело усмехается.
– Хуже, чем сейчас, уже быть не может.
Я беру его руки в свои и сжимаю. На правой – обручальное кольцо. Такое же кольцо, только чуть меньшего размера, я принесла с собой, чтобы отдать ему.
– Эдик, пожалуйста, крепись. Собери всё мужество, какое у тебя только есть. В доме случился пожар… То, что у меня с лицом – это от ожога, уже заживает.
Я рассказываю, он слушает – молча, с сомкнутыми губами, неподвижно глядя мне в лицо. Я достаю из кармана и кладу ему на ладонь обручальное кольцо Ларисы. Я не говорю ему, что вместе с ней оборвалась, едва успев зародиться, ещё одна жизнь, которой было всего четыре недели. Он смотрит на кольцо, и его губы вздрагивают. Потом он поднимает глаза и шепчет:
– А Леночка? Леночка… что с ней?
– Успокойся, с Леной всё в порядке. Она не пострадала, не получила даже малейших ожогов. Сейчас она у твоей мамы. О похоронах Ларисы мы с твоей мамой уже позаботились. Вот. – Я вручаю ему свидетельство о смерти и справку о захоронении. – Правда, она считала, что лучше сказать тебе обо всём этом попозже, уже после твоей выписки, но я решила, что надо сказать сейчас. Я знаю, ты сильный, Эдик. Ты справишься. Думай о Леночке. Ради неё ты должен выдержать.
Он держит в руках свидетельство, справку и кольцо – всё, что осталось от Ларисы.
– Да, – хрипло шепчет он. – Да. Леночка…
Я глажу его седой ёжик, он кивает и зажмуривается.
14
Третьего мая – сухим, тёплым днём – Эдик досрочно выписывается из больницы. Я заезжаю за ним, и первым делом он просит меня отвезти его в магазин: ему нужно подобрать костюм по размеру. За последнее время он так похудел, что его единственный уцелевший костюм – тот, в котором он отправился в больницу – висит на нём мешком. Он идёт вдоль длинной вешалки, на которой висят чёрные костюмы, а я с тревогой всматриваюсь в его лицо – сдержанное, каменно-суровое. Он выбирает чёрный костюм очень строгого покроя, в стиле милитари – закрытый, с воротником-стойкой. Он хочет взять второй такой же, но я уговариваю его выбрать тёмно-серый, классический. Мы покупаем ему также три рубашки, два галстука, носки, бельё и одну пару туфель. Он сразу же переодевается в чёрный костюм, и мы едем на кладбище.
День великолепный: яркий, солнечный, полный жизни и тепла. Мы идём по аллее под зелёной дымкой молодой листвы, только начинающей выбиваться из почек, в руках у Эдика – одна красная роза. Он стоит у ячейки 1024 минут пять, всё с тем же каменным лицом и мёртвым взглядом. Сменив засохшую гвоздику на свежую розу, он прикладывает пальцы к губам, а потом – к табличке с цифрой 1024, поворачивается ко мне и говорит:
– Пошли.
Мы садимся в машину. Я спрашиваю:
– Ну что, к Леночке?
Он кивает. Однако по пути происходит ещё одна задержка: Эдику нужно в парикмахерскую. Он заходит, а я жду его в машине.
– Натэлла, ну, где вы там? – Голос Эльвиры Павловны в динамике слегка нетерпелив.
– Эдик в парикмахерской. Скоро мы приедем.
– Тогда уж сделайте полезное дело: купите для Леночки детскую смесь и пачку подгузников.
Из дверей парикмахерской выходит худощавая фигура в строгом чёрном костюме, сверкая на солнце выбритой макушкой. Когда она садится в машину рядом со мной, я спрашиваю:
– Ты думаешь, так тебе лучше?
Угол сурово сомкнутого рта Эдика чуть заметно вздрагивает вверх. Он трогает бритый затылок и отвечает:
– Не знаю. Но так хотя бы седины не видно. Мне сорок лет, но дать можно было все шестьдесят.
Я пожимаю плечами.
– Ну, если ты уверен, что лысина тебя молодит…
Он перебивает:
– Не буду же я красить волосы.
– Ладно, – говорю я. – Звонила твоя мама, надо купить кое-что для Лены.
Мы заезжаем в торговый центр и покупаем всё, что нужно. Когда мы проходим мимо цветочного отдела, Эдик вдруг сворачивает туда. Он покупает большой букет нежно-розовых роз, возвращается ко мне и, остановившись передо мной с букетом, пару секунд молчит, опустив глаза.
– Я хотел поблагодарить тебя, – наконец произносит он глуховато. – За Лену. И за всё.
Он вручает мне розы и берёт у меня пакет с покупками для Леночки. Мы едем в лифте вниз, и я говорю:
– Не стоит благодарности.
– Ты рисковала жизнью, – говорит он. – Ты могла там погибнуть. Как ты вообще решилась броситься в огонь, чтобы спасать чужого ребёнка?
– Мне было всё равно, чей он, – вздыхаю я. – Из этого раздули невесть какое событие, но на самом деле ничего особенного я не сделала. Хватит об этом, Эдик. Давай закроем эту тему.
Эльвира Павловна, открыв нам дверь, несколько раз подряд моргает, глядя на Эдика, потом говорит:
– Эдик, я тебя не узнала. Богатым будешь.
– Едва ли, – отвечает он, вручая ей пакет с подгузниками и детской смесью.
Слышится плач Леночки, и мёртвый взгляд Эдика оживает, ссутуленные плечи расправляются. Стремительными шагами он идёт к кроватке, склоняется над ней, и его сурово сжатые губы дрожат в улыбке.
– Вот ты где, моя сладкая.
– Мы собирались принимать ванну, – говорит Эльвира Павловна.
Эдик вынимает Леночку из кроватки и целует её в животик. У него на руках девочка быстро успокаивается; Эдик снимает пиджак, закатывает рукава рубашки, моет руки и сам купает дочку. Наша помощь ему не нужна: он обращается с ребёнком ласково и умело. Когда родился Ваня, он вообще боялся к нему прикасаться, а ухаживать за Машей он начал мне помогать, только когда ей уже было года полтора, и только на третьем ребёнке он стал опытным отцом.
Солнечный блик лежит на голове Эдика, склонённой над дремлющей у его груди Леной. Он сидит с ней в кресле и смотрит, как она спит. Рыжевато блестят волосы на его озарённой солнечным лучом руке с закатанным рукавом, под кожей бугрятся голубоватые жилы. В сгибе локтя, упирающегося в подлокотник кресла, – головка Леночки. В его взгляде не осталось и следа тусклой мертвенности, у его глаз собрались морщинки задумчивой нежности. Эльвира Павловна склоняется к нему:
– Давай уложим её в кроватку.
Эдик, осторожно держа девочку и не отводя взгляда от её пухлого круглого личика, встаёт и несёт её к кроватке. Опустив её в кроватку, он ещё долго любуется ею. Эльвира Павловна вполголоса замечает:
– Как она сразу успокоилась… Видно, почувствовала родные руки. А то всё кричала и кричала… Сладу с ней не было.
Эдик, склонившись над кроваткой, осторожно дотрагивается до головки спящей Лены:
– Это чудо я никому не отдам.
В квартире тихо, в окна льётся майское солнце, за звуконепроницаемыми стеклопакетами роится город-муравейник. С кухни доносится вкусный запах кофе и свежей выпечки, Эдик читает газету. Пищит сигнал домофона: Маша вернулась из школы. Когда она входит, Эльвира Павловна уже достаёт из духовки свежеиспечённые кексы с изюмом. Маша принюхивается:
– Мм, кексы!
– Точно, – улыбаюсь я. – А папа уже дома.
Стряхнув с плеч рюкзачок, Маша идёт в гостиную. В кресле она видит развёрнутую газету и ноги в чёрных брюках и чёрных туфлях, останавливается перед ними и неуверенно говорит:
– Привет.
Газета, шурша, сворачивается, Эдик отвечает с улыбкой:
– Привет, пуговка.
Маша смотрит на него, хмурясь, потом говорит:
– Тебе так не идёт.
– Да что ты говоришь. – Эдик привлекает её к себе на колени и целует.
Маша трогает его чисто выбритый подбородок и спрашивает:
– Ты уже выздоровел?
Он трётся щекой о её щёку.
– Я решил, что хватит болеть.
– Ты уже знаешь, что Лариса умерла?
Эдик на секунду закрывает глаза, обнимает Машу крепче.
– Да, пуговка, знаю, – отвечает он чуть слышно.
Мы пьём кофе с кексами. Я расспрашиваю Машу о том, как прошёл день в школе, она отвечает скупо и нехотя: её как будто снедает что-то. Эдик тоже задумчив и погружён в себя: у него опять мертвеет взгляд и каменеет склад губ. Эльвира Павловна смотрит своё любимое ток-шоу, сопереживая участникам программы, и между бровей Эдика пролегает глубокая складка. Он молча пьёт кофе, потом наконец говорит:
– Мама, что за чепуху ты смотришь?
– Что хочу, то и смотрю, – невозмутимо отзывается та.
Эдик со звоном ставит чашку на блюдце, и Маша слегка втягивает голову в плечи. Наверно, ей пришла в голову та же мысль, что и мне: не рановато ли он выписался? Мы молча ждём, что будет дальше, но Эдик не раздражается и не кричит. Поцеловав Машу, он встаёт из-за стола. Остановившись за моим стулом, он протягивает мне раскрытую ладонь, и я вкладываю в неё руку. Эдик склоняется и целует её, потом говорит спокойно:
– С вашего позволения, я приму моё лекарство и вздремну. Надо привести себя в порядок перед работой.
Эльвира Павловна отвлекается от экрана.
– А не рано ли тебе выходить на работу, сынок?
– В самый раз, – отвечает Эдик. – Где я могу расположиться, мама?
– Где тебе удобно, Эдик.
– Ну, в таком случае, я займу диван в гостиной.
За окнами по-прежнему бесшумно кишит муравьиная жизнь, не прекращающаяся ни днём, ни ночью. Эльвира Павловна уходит в гости к соседке, Маша делает уроки, а на виске Эдика тихо бьётся голубая жилка. Его закрытые веки подрагивают во сне, губы приоткрыты, из расстёгнутого ворота чёрной рубашки видна дрябловатая шея. Из кроватки подаёт голос Леночка, и Эдик открывает глаза. Сев на диване, он разминает затёкшую шею, поворачивая голову в стороны, потом встаёт и идёт к кроватке.
– Ну что, сладкая? – спрашивает он тихим и хрипловатым после сна голосом. – Что такое? Кушать хочешь? Сейчас будем кушать.
Он моет руки, подогревает детскую смесь и садится с Леночкой в кресло. Девочка сосёт бутылочку, причмокивая, а Эдик широко зевает и жмурится. За этим занятием его и застаёт вернувшийся с тренировки Ваня. Бросив краткий настороженный взгляд на отца, он сразу идёт в ванную мыть руки, а потом устраивается на кухне с кофе, кексами и газетой. Покормив Лену, Эдик с полотенцем на плече носит её на руках, ласково похлопывая по спинке. Заглянув на кухню, он останавливается за спиной у Вани, жующего кекс и читающего газету.
– Привет, – говорит он после некоторого молчания.
– Угу, – отзывается Ваня, запив кекс глотком кофе.
– Ты не против, если я поживу здесь, с вами? – спрашивает Эдик.
Ваня отрицательно мычит, не отрываясь от чтения. Эдик, постояв ещё несколько мгновений, наклоняется и целует его в затылок.
Горячие спагетти аппетитно дымятся в тарелке Эдика, политые томатным соусом и посыпанные тёртым сыром, но он мешкает есть, вертит вилку в пальцах, а взгляд у него опять неподвижный, мёртвый. Именно в этот момент Маша подходит и садится к столу, сцепив перед собой пальцы замком. Она собирается с духом и говорит:
– Папа, я хочу кое-что сказать.
Видимо, это – результат её задумчивости за кофе с кексами: она наконец решилась озвучить свою мысль. Эдик, поворачивая вилку, всё ещё не притрагивается к спагетти. Маша начинает:
– Я плохо себя вела с Ларисой, перед тем как она…
Запнувшись, она умолкает и сглатывает. Эдик устремляет на неё потухший мёртвый взгляд и перестаёт вертеть вилку.
– Я отказалась есть кашу, а она меня ткнула лицом в тарелку. Мы поцапались. Она надавала мне пощёчин. А потом, когда она пошла в душ, я налила ей в бальзам для волос клей. У неё склеились волосы. А ещё… А ещё я хотела ей смерти. Потом я подумала, что это плохо, но… – Губы Маши начинают подрагивать, и она с трудом заканчивает: – Потом случился пожар. Я подумала… Я подумала, что это потому что я пожелала ей смерти. Это я виновата, папа.
Маша роняет голову на руки и вздрагивает. Высказав то, что её мучит, она беззвучно плачет, уткнувшись в сложенные на столе руки. Эдик, моргнув, кладёт вилку и протягивает к ней руку.
– Пуговка, иди ко мне.
Он ставит Машу между своих колен и заглядывает ей в глаза, но она ничего не видит от слёз.
– Маша, посмотри на меня.
Она всхлипывает, поникнув головой, и он поднимает её лицо за подбородок, берёт его в свои ладони и ласково приказывает:
– Маша, не плачь, открой глазки и посмотри на меня.
Она открывает полные слёз глаза. Эдик, смахнув ей слёзы со щёк, говорит:
– Пуговка, ты ни в чём не виновата. Я люблю тебя. Успокойся, обними меня.
Маша, обхватив его за шею, всхлипывает. Эдик усаживает её к себе на колени и крепко обнимает. Между его бровей лежит складка, веки полуопущены.
– Всё хорошо, Машенька. Ты не должна себя ни в чём винить. Никто не виноват.
– Папа, я плохая, – горько шепчет Маша. – Я насылаю зло… Из-за меня ушла мама, а стоило мне на секундочку захотеть, чтобы Ларисы не стало…
– Маша, нет. – Эдик, подхватив её на руки, встаёт из-за стола. – Ты не насылаешь никакое зло, что за глупости.
Он стоит с ней на руках у окна, расставив ноги. На его затылке справа – круглое родимое пятнышко, которого раньше не было видно под волосами. Маша, всхлипнув, спрашивает:
– Папа… Ты опять женишься?
Эдик, помолчав, отвечает тихо:
– Не знаю, пуговка… Наверно, теперь уже вряд ли.
– Ты наймёшь няню для Лены?
– Нет, больше никаких нянь. Бабушка поможет.
За окнами – ночной город-муравейник, вечно не спящий и живущий своей муравьиной жизнью. Завтра утром я возвращаюсь к Вадиму и Лизе, а пока передо мной раскинулся мерцающий океан городских огней: я стою на балконе, вдыхая веющею мне в лицо ночную прохладу. Ваня и Маша спят, Эльвира Павловна досматривает последний вечерний сериал, Эдик только что покормил Леночку и укладывает её спать. В небе над городом стоит полная луна.
Балконная дверь открывается у меня за спиной, в проёме – круглоголовая худощавая фигура.
– Извини, не знал, что ты здесь. Не буду тебе мешать.
Я отвечаю:
– Ты мне не помешаешь. Как там Лена?
Эдик выходит на балкон и встаёт рядом со мной, поднимает лицо к луне.
– Уснула… Луна-то какая!
Мы стоим молча. Эдик, опираясь на перила, смотрит на мерцающий океан огней. На его голове лежит тусклый лунный блик.
– Да, из нашего дома такого вида нельзя было наблюдать, – говорит он задумчиво.
Я поёживаюсь от прохлады. На плечи мне опускается пиджак Эдика, согретый его теплом, его рука проскальзывает в мою, но сжать не решается, просто тихонько держит.
– Я всё-таки благодарен тебе, Натэлла.
– Не стоит.
Его лицо в полумраке приближается, и я во второй раз чувствую поцелуй вдовца. Сухие твёрдые губы, горячий рот, отдалённый тёплый привкус детской смеси: видимо, он её пробовал, прежде чем дать ребёнку.
– Эдик, уже ничего не изменить.
Он выпускает мою руку.
– Я знаю… Извини, не удержался. Это было лишнее. Наверно, луна виновата. Я сейчас вдруг понял, что в последние несколько лет вообще не обращал на неё внимания. А тут – разглядел…
Я говорю:
– Мы часто порой не всматриваемся в то, что находится постоянно рядом с нами.
Он усмехается, снова поворачивается к огням и опирается на перила.
– Да, это верно подмечено. Привычные вещи ускользают от взгляда. Вот так не присматриваешься к ним, а потом вдруг посмотришь и подумаешь: а ведь эта штука совсем не такая, какой я её себе представлял в последнее время. – Помолчав секунду, он тихо добавляет: – Бывает так и с людьми.
– Да, бывает. – Я снимаю его пиджак и накидываю ему на плечи. – Спасибо… Я, пожалуй, пойду. Завтра рано вставать.
Он кивает.
– Я ещё постою.
окончание см. http://www.proza.ru/2009/11/29/192