4
Я снимаю со стены палаты плакат, сворачиваю его. Эдик рассматривает вкладыш диска, читает:
– «Я выражаю благодарность всем людям, без которых этот альбом не появился бы на свет: Эрнестасу Платанасу, Наталье Рейнталь, Сергею Банникову…» Гм, а это что? «Особую благодарность я хочу выразить Вадиму Дорошеву – не только за его работу, но и за его безграничное терпение, каждодневную поддержку и тепло…» Гм, тепло. Кажется, ты зря времени не теряла.
– Как и ты, – говорю я. – Так что там насчёт развода?
Он смотрит на меня удивлённо.
– Откуда ты знаешь?
Я усмехаюсь.
– Твоей возлюбленной не терпелось сообщить мне это радостное известие.
Эдик морщится, смущённо кряхтит.
– Извини, Натэлла. Я сам хотел поговорить с тобой, всё обсудить… Мы бы так не спешили, если бы Лариса не была в положении. Согласись, играть свадьбу с большим животом – как-то не очень удобно.
– Можно сыграть её и после рождения малыша, – говорю я. – Думаю, ничего страшного в этом нет.
– Ларисе хочется, чтобы ребёнок был рождён в законном браке, – отвечает Эдик. – Я уже, в принципе, всё разузнал. Есть возможность оформить развод быстрее, чем это обычно делается. Насчёт имущества, я думаю, мы договоримся. Тебя устроит денежная компенсация?
– Не волнуйся, ничего отсуживать у тебя не собираюсь, – усмехаюсь я. – И никаких компенсаций от тебя мне не нужно. Ты и так влез в большие траты, разве я не понимаю? А за меня не беспокойся, я теперь материально ни от кого не завишу. Наживу себе новое имущество.
Эдик сидит на краю застеленной кровати, на которой ещё час назад лежала Маша, теребит в руках наушники от её плеера. В уголках его губ – усмешка.
– Я очень ценю твоё великодушие, Натэлла… Даже не ожидал. Вообще-то, так обычно уходит мужчина.
– Какая разница? Мы с тобой два взрослых, материально независимых человека, зачем нам какие-то склоки из-за денег и вещей? Это напрасная трата нервов и времени. Лучше давай решим насчёт детей.
Между бровей Эдика пролегает складка, он смотрит в пол, избегая моего прямого взгляда.
– Сразу хочу обозначить свою позицию… Детей я люблю и не хочу с ними расставаться. Я их отец.
– А я их мать.
Он поднимает на меня взгляд – холодный, насмешливый, чужой.
– Хороша мать… Сбежала от своих детей.
Да, он знает, куда бить, но я больше не прежняя мягкотелая Натэллочка. Я могу и напрячь пресс.
– Я бы не стала называть это бегством. Давай вспомним, кто первый предложил, чтобы я пожила отдельно. Именно с этого всё началось. Кто попросил, чтобы я дала вам вздохнуть? Что ж, я исполнила эту просьбу. Нет, я не хочу сваливать всё на тебя, Эдик. Может быть, и я в чём-то не права. Может быть, мне не стоило сдаваться так быстро, может быть, нужно было продолжать завоёвывать сердце Маши. Может быть, постепенно мне это и удалось бы. Но в тот момент… Ты сам помнишь, как всё было. У неё произошёл нервный срыв. Я растерялась. Я подумала: может быть, мне действительно лучше уйти? Не давить на неё, если она не хочет меня видеть? Если от одного моего вида она бьётся в истерике, то зачем мне навязывать ей своё общество? Ничем хорошим это не кончилось бы… По крайней мере, тогда я так думала. Может быть, тогда я была не способна рассуждать трезво и хладнокровно. Я и сейчас не всё могу объяснить относительно того, почему я поступала так, а не иначе. Я звонила домой, Эдик, но так и не услышала, что меня определённо ждут и хотят моего возвращения. Кроме того, было ещё кое-что, что удерживало меня…
– Этот… Вадим Дорошев? – усмехается Эдик.
– Поначалу это был даже не Вадим, а Лизанька, его дочь. Она ровесница Маши. Она прижалась ко мне, назвала меня мамой, и я поняла, что не могу без неё жить. Чувство к Вадиму пришло не сразу. Но сейчас я точно знаю, что и без него я не могу жить. Вот, я всё тебе честно рассказала, Эдик. Но ты должен знать также и то, что появление в моей жизни новых любимых людей не отменяет моей любви к Ване и Маше. Я очень по ним скучала, а по Маше у меня изболелась вся душа. И если ты думаешь, что я отступлюсь от них, то ты ошибаешься. Я дам тебе развод, не беспокойся, и ты женишься на своей Ларисе. Я уйду из твоей жизни навсегда, но от детей я уходить не собираюсь. Вот тебе и моя позиция.
– Ты объявляешь мне войну? – усмехается он.
– Нет, Эдик, что ты, ни в коем случае! Надеюсь, мы обойдёмся без военных действий. Хотя бы ради детей нужно постараться решить всё мирно и цивилизованно.
– В этом я с тобой полностью согласен.
– Я рада, что ты тоже так думаешь, Эдик.
5
От дождя никакого спасения: он льёт уже полдня. Но он мне не страшен, потому что я брожу по торговому центру, в котором тепло, светло и сухо. Я покупаю подарки для Лизы: три новых платья, серёжки, цепочку с кулоном, набор косметики для девочек. Моё возвращение домой должно быть праздником, но не потому что Вадим и Лиза привыкли к этому с Алисой, а потому что я просто так хочу. Я хочу, и я это сделаю. Почему не может быть так?
Я захожу в ювелирный отдел и покупаю скромное, но элегантное платиновое кольцо для Вадима, с тремя крошечными цирконами. У меня щёлкнуло в голове сделать сумасбродную вещь, хотя, может быть, сейчас не совсем подходящее время для неё. Но я всё равно сделаю.
Раз уж я решила это сделать, то надо и выглядеть соответственно случаю. А как это – соответственно? Думаю, для этого подойдёт такой костюм: белая приталенная жилетка, белые бриджи, белая блузка, белые сапоги и белый длинный плащ. Я покупаю и сразу же переодеваюсь, чтобы предстать перед Вадимом и Лизой во всём ослепительно белом и новом. Белая шляпа, белый шейный платок, белая сумочка и белые перчатки дополняют образ.
Но это ещё не всё. В цветочном магазине я покупаю два букета – белых роз и белых тюльпанов. Проезжая мимо парикмахерской, я останавливаюсь. Пожалуй, не мешает подстричься. Вхожу. Узнают или нет? Забавно: из динамика радиоприёмника как раз негромко звучит «Молчание». Девушка за приёмной стойкой задумчиво слушает. Она так поглощена этим, что не сразу отзывается на моё обращение к ней.
– Мне подстричься, – повторяю я.
– Вы записаны? – спрашивает она, даже не взглянув на меня.
– Вообще-то, нет, – отвечаю я. – Но мне быстро. Над моей причёской мудрить не нужно. Я, знаете ли, стригусь коротко. Подстричь меня машинкой – минутное дело. Вот, посмотрите.
Я снимаю шляпу, девушка поднимает на меня взгляд и как-то втягивает голову в плечи.
– Ой, – улыбается она. – Здрасьте…
Узнала. Показывает на приёмник, я улыбаюсь и киваю. Она кричит мастерам:
– Кто освобождается?
– Ну, я заканчиваю, – отвечает голос из зала.
– Тогда возьми клиентку.
– Без записи, что ли?
– Без…
– Без записи не беру. Потом те, кто приходит по записи, сердятся, что приходится ждать.
Я вхожу в зал. Все четыре кресла заняты, над головами четырёх клиентов трудятся четыре мастера. Я говорю:
– Девушки, стричь меня недолго. Машинкой под пять или шесть миллиметров. Следующему клиенту даже ждать не придётся. Успеете.
В зеркала мастера видят меня. Две из них сразу узнают меня и оборачиваются.
– Ой, это вы… Какое совпадение, тут как раз вашу песню передают.
Одна из мастеров – крайняя левая – обещает:
– Я вас подстригу, подождите в приёмной. Я уже как раз заканчиваю. Буквально пять минут, и всё.
– Прекрасно, жду, – отвечаю я.
Я возвращаюсь в переднее помещение, вешаю на вешалку плащ и шляпу, снимаю шейный платок и перчатки, сажусь на диван и жду. Девушка-приёмщица подкрадывается ко мне с блокнотом и ручкой. Я знаю, зачем она крадётся, беру у неё блокнот с ручкой и расписываюсь.
– Спасибо, – шепчет она и возвращается на своё место – почему-то крадучись.
Через пять минут я сажусь в кресло, мои плечи покрывает накидка, жужжит машинка. Пожилая седая дама в соседнем кресле, которой делают стрижку под каре, неодобрительно косится в мою сторону.
Потом я расплачиваюсь, даю ещё два автографа, повязываю на шею платок, надеваю плащ, шляпу и перчатки.
– Большое спасибо. До свиданья.
– Да не за что, приходите ещё!
Дождь льёт стеной, я еду домой по мокрому городу-муравейнику. Через полчаса я дома, меня встречает Лиза.
– Ой, мама, какая ты красивая!
Розы я дарю ей, одной рукой приподнимаю её и кружу.
– А где папа?
– Он засел в подвале, снимки печатает.
– Ну-ка, тащи его сюда. У меня к нему важный разговор.
Лиза убегает, а я смотрюсь в зеркало. Поправляю платок на шее, чуть сдвигаю шляпу на одно ухо, открыв висок. Может, не стоит так сразу, с порога? Может, стоит обставить это как-нибудь поторжественнее?
Поздно: Лиза, восприняв мои слова буквально, тащит за руку Вадима.
– Натэлла, что же ты не предупредила, что возвращаешься? Мы бы подготовили встречу, я бы приготовил что-нибудь…
Увидев меня, он замолкает на полуслове. Несколько секунд он молчит, не сводя с меня удивлённого и восхищённого взгляда.
– Вот это да, – произносит он наконец. – Это по какому поводу такой наряд? У нас какая-нибудь дата? Прости, у меня память дырявая…
– Не ругай свою память, – говорю я. – С ней всё в порядке. Сегодня действительно важная дата, просто ты о ней ещё не знаешь.
Я вручаю ему белые тюльпаны, и он удивляется:
– Это мне?
– Тебе, тебе.
Лиза встревает:
– У мамы к тебе важный разговор.
– Тогда, может быть, тебе стоит пойти в свою комнату? – Вадим переводит вопросительный взгляд с Лизы на меня и обратно.
– Нет, удалять Лизу не обязательно, – говорю я. – Она может слушать, потому что никакого секрета тут нет. И ей, и тебе известно, как я люблю тебя. Поэтому этот момент неизбежно должен был настать.
Я становлюсь на колено, протягиваю Вадиму открытый футляр с платиновым кольцом с цирконами и говорю:
– Вадим Борисович Дорошев, согласны ли вы стать моим мужем?
Вадим окаменело молчит, глядя на меня, а Лиза хлопает в ладоши и хохочет:
– Мама, классно! Ой, папа, какое у тебя лицо! – Она подскакивает к Вадиму и дёргает его за свитер. – Папа, соглашайся, говори «да»! Говори «да» сейчас же, а то я рассержусь!
Вадим медленно и потрясённо опускается на корточки, упираясь коленом в пол, проводит ладонью по голове. Лиза нетерпеливо вынимает кольцо из футляра, хватает руку Вадима и надевает ему кольцо на палец.
– Всё, свадьба! – заключает она и целует в щёку сначала меня, потом Вадима.
– Ты, конечно, попрала все мыслимые традиции, – говорит Вадим, почёсывая затылок. – Ну, что я могу сказать? Мне ничего не остаётся… Да, я согласен, но только при условии, что ты не заставишь меня надеть подвенечное платье.
– А что, это хорошая идея! – смеюсь я.
– Ну, нет! – машет руками Вадим.
– Ладно, шучу, – говорю я. – А если серьёзно, каков твой ответ?
Лиза обнимает Вадима за шею, льнёт к нему щекой.
– Папочка, да, да, – подсказывает она.
Вадим проводит пальцами по моей щеке, берёт меня за руку, вздыхает и улыбается.
– Да, – говорит он.
Лиза скачет вокруг нас и визжит от восторга.
6
В конце августа мы с Эдиком встречаемся у судьи и обсуждаем следующие вопросы: невозможность примирения, мой добровольный отказ от имущественных притязаний и возможность вынесения решения о детях на отдельном заседании, которое мы хотели бы перенести на более позднее время.
Решение суда: брак считать расторгнутым, имущество разделу не подвергать в связи с моим добровольным отказом от причитающейся мне половины, вопрос о проживании детей с кем-либо из нас вынести на отдельное заседание, которое назначить на шестнадцатое ноября текущего года.
Итак, я разведена. Но пока мне ещё не до свадьбы с Вадимом: двадцать седьмого сентября Машенька вернётся из небытия, и мне нужно быть в этот момент рядом с ней. Идёт напряжённая работа над вторым альбомом, выход которого планируется на конец января, с февраля по апрель запланированы гастроли с новым альбомом, ещё я приняла предложение представлять линию антивозрастной косметики, сняться в паре-тройке рекламных роликов и дать несколько концертов на частных вечеринках. Не скрою: я хочу заработать денег. Я не буду спать, не буду есть, буду давать хоть по три концерта в день, снимусь хоть в рекламе чипсов, но заработаю на свадебный подарок Вадиму. А подарить я ему хочу дом.
Я хочу переехать поближе к Маше и Ване. Что бы ни решил суд, я не хочу, чтобы нас разделяло большое расстояние. Если мне удастся забрать детей к себе, им не придётся покидать родной город, школу, друзей, Ваня не уйдёт из своей давно сыгранной хоккейной команды, да и с отцом им будет проще встречаться. Если дети всё-таки останутся с Эдиком (возможный, но нежелательный для меня вариант), я буду иметь возможность жить максимально близко. Вадим в принципе согласен на переезд, а Лизу я надеюсь заманить тем, что дом будет точной копией того, в котором мы живём сейчас. Разумеется, его придётся не покупать, а строить. От всех этих хлопот можно просто свалиться, но я уверена, что справлюсь. Всё, что я делаю, я делаю для моих детей.
А окрыляет, греет и даёт мне силы вернувшаяся ко мне Машина любовь. Только ради этого я сверну горы.
Вечером двадцать шестого сентября я звоню в дверь дома, который уже больше не мой. Открывает мне Эдик – тоже не мой: на пальце у него блестит обручальное кольцо. Лариса, в халате и тапочках, с округлившимся животиком и тоже с кольцом на пальце, сидит перед телевизором и ест бананы. Как и в прошлый раз, Эдик поит меня на кухне чаем.
– Как это вы так быстро расписались? – спрашиваю я.
– В загсе вошли в наше положение, – отвечает он, показывая руками большой живот.
– А, – киваю я.
Он интересуется:
– А ты ещё не вышла замуж?
– До этого ещё долго, – говорю я. – Много дел надо сделать.
– Понятно… Ну, а как творчество?
– Идёт помаленьку.
После чая Ваня завлекает меня к себе на чердак.
– Мам, с этой мымрой жить просто невозможно! – жалуется он. – Если она беременная, это ведь ещё не значит, что она – пуп земли?
– Вообще-то, беременной женщине нужна забота и повышенное внимание, – говорю я. – У неё бывают капризы, перепады настроения и тому подобные заморочки. К сожалению, с этим ничего не поделаешь. Не обращай внимания.
– Но я же не обязан подносить ей то и сё, бросать всё и ехать в магазин, если ей вдруг чего-то захотелось!
– Ну, а что страшного случится, если ты подашь ей то, что она просит?
– Ну, один, ну, два раза – это ещё ладно, я согласен. Но не десять же раз на дню! У меня ведь тоже свои дела есть. Я ей не прислуга. Знаешь, что она сказала? Что ты нас бросила, а она, видите ли, заменяет нам родную мать, и за то мы должны быть ей благодарны по гроб жизни. Представляешь? Да какая она мать? Она дармоедка, сидит на нашей шее, тратит деньги отца. И вообще, мам… Я вот что хотел спросить. Вы, когда с отцом разводились, что решили насчёт нас с Машкой? Где мы будем жить?
Я спрашиваю:
– А ты где хотел бы жить?
– Мам… – Ваня вздыхает, водит пальцем по обивке дивана. – В общем, такое дело. В принципе, я хочу жить с тобой… Не с этой мымрой, это точно! Но, понимаешь, у меня команда… Скоро мы едем на соревнования. И вообще… Мне отсюда уезжать не хотелось бы.
– А если бы я сама переехала сюда? – спрашиваю я. – Ты бы согласился жить со мной, Вадимом и Лизой? Конечно, с папой ты бы тоже виделся, когда захотел.
– Если бы ты сюда переехала, было бы классно.
– Я и сама так планирую, Ваня. Только это будет ещё не так скоро.
– А когда?
– Придётся подождать, может быть, год. Я ещё об этом ни с кем не говорила, скажу тебе первому. Я хочу построить здесь красивый дом и поселиться в нём с Вадимом и Лизой. Может быть, если бы вы с Машей согласились, мы взяли бы вас к себе.
– А зачем строить? Можно ведь просто купить.
– Конечно, купить быстрее и дешевле, но построить самому – это уже совсем другое. В купленном доме кто-то жил до нас, а построенный дом только наш. К нему и относишься по-другому, и чувствуешь себя в нём иначе. Понимаешь, о чём я?
Ваня кивает.
– Вообще, да. Если я сам построил дом, он только мой и больше ничей. Я могу построить его так, как я хочу, сделать в нём столько комнат, сколько мне надо. Это было бы классно.
– Значит, ты меня понимаешь, Ваня. Но на это нужно время и деньги. Деньги я заработаю, но сколько времени это займёт, я пока точно не знаю. Но это моя мечта, Ванюша, и я сделаю всё от меня зависящее, чтобы её осуществить. Придётся очень много работать, выбиваться из сил, но я готова пахать столько, сколько потребуется, и даже ещё больше. Ради вас с Машей я сделаю всё возможное и невозможное. Но только я должна знать, Ваня… Если я построю этот дом, ты придёшь туда жить?
– А он будет лучше нашего?
– Лучше, Ваня. Лучше и больше. У него будет огромный чердак, который будет весь твой. Такой огромный, что там сможет разместиться вся твоя команда, если тебе захочется пригласить их в гости.
– Я приду к тебе жить, мама. Пусть через год… Даже через два.
– Ну, теперь я точно построю этот дом. В лепёшку разобьюсь, а построю. Даже если мне самой придётся работать на этой стройке и таскать кирпичи.
Перенос назначен на одиннадцать утра, но мы приезжаем в «Феникс» раньше: я хочу подготовить палату для Маши, чтобы она была такой же, какой Маша её видела в последний раз. Для нас прошло три месяца, а для неё – один миг. Я вешаю на стену тот же плакат, кладу на тумбочку плеер, диск с моим альбомом и ставлю в вазу букет белых роз. Также я ставлю на тумбочку зеркало, кладу расчёску и набор резинок для волос.
Доктор Жданова разрешает нам присутствовать при переносе, за исключением Вани.
– Мальчику не стоит находиться в операционной.
Я спрашиваю Эдика:
– Ты пойдёшь?
Эдик молчит. Он бледен и держится за сердце.
– Вам плохо? – обеспокоенно спрашивает доктор Жданова.
– Кажется, я перенервничал, – отвечает он, с усилием улыбаясь посеревшими губами.
Доктор Жданова распоряжается поместить Эдика в палату, сама обследует его и находит у него сердечный приступ средней тяжести. Девушка в белой спецодежде склоняется над ним, Эдик вздрагивает и морщится: в его тело вонзилась игла.
– Ещё сердечного приступа мне не хватало, – сетует он слабым голосом. – Сделайте что-нибудь, доктор, чтобы я встал на ноги… Я должен быть рядом с дочерью, когда она… О господи, да что же это…
– Сейчас вам противопоказано волнение и сильные эмоции, – возражает доктор Жданова. – Они могут спровоцировать новый приступ, возможно, более тяжёлый. Вам нужен полный покой в течение всего этого дня, как минимум. Вам ввели смесь, расширяющую коронарные сосуды и обладающую успокоительным и лёгким снотворным действием. Это то, что вам сейчас нужно.
– Нет, нельзя спать, – стонет Эдик. – Как же Маша, я должен…
– Эдик, я буду с Машей, – говорю я. – Я буду с ней с самого первого момента, когда она откроет глаза. А вы с Ваней навестите её чуть попозже. Ваня, ты побудешь с папой? Видишь, ему от волнения стало нехорошо. Нельзя оставлять его одного.
Ваня кивает.
– Ладно, я побуду.
Я облачаюсь в белую спецодежду, переобуваюсь и покрываю голову шапочкой. Доктор Жданова велит мне также надеть стерильные перчатки и маску.
– Её иммунитет сейчас как у новорожденного, – объясняет она. – То есть, почти никакого. Мы, конечно, вводим основные антитела ещё во «внутриутробный» период, но чтобы этот искусственный иммунитет активизировался, нужно как минимум минут десять. Он «включается» с первыми самостоятельными вдохами и достигает своего максимального уровня только на десятой – двенадцатой минуте. Поэтому в течение первых минут после её пробуждения в новом теле к ней можно прикасаться только в стерильных перчатках, ни в коем случае нельзя целовать и обнимать. Минут через пятнадцать вы можете снять перчатки и маску, и тогда целуйтесь сколько угодно. Вам всё ясно?
– Да, доктор, вполне.
– Кстати, вы уверены, что не хлопнетесь в обморок? Конечно, вы сами испытали пробуждение в новом теле, но видеть это со стороны, да ещё у собственного ребёнка – совсем другое.
– Нет, доктор, всё будет хорошо. Я, конечно, волнуюсь, но это радостное волнение. В прошлый раз я провожала Машу, а сейчас буду встречать. Разница есть, согласитесь.
Доктор Жданова, перед тем как надеть маску, улыбается.
– Ну, смотрите… А то разволнуетесь, упадёте без чувств – Машу напугаете.
– Нет, – повторяю я твёрдо. – Я не какая-нибудь слабонервная.
Доктор Жданова надевает маску и кивает:
– Хорошо, идёмте.
Я тоже надеваю маску и следом за ней вхожу в операционную. Стол под «аркой» пуст, а на столе под пушкой транслятора лежит она – Машенька. Она уже не худая, как скелет, а вполне нормальная, даже чуть пухленькая. Из её рта тянется трубка, слышится ритмичное шипение: ей искусственно вентилируют лёгкие.
– Это пока она сама не задышала, – объясняет доктор Жданова. – Потом мы это уберём. Так, сегодня мы без ассистентов, так что будете помогать, Натэлла. Становитесь у её ног, и по моей команде пощекочете ей ступни. Эллочка, начинаем.
Рядом стоит установка со вставленной в неё ёмкостью с сиреневым желе. Элла быстро стучит по кнопкам, поднимает голову.
– Пуск, – командует доктор Жданова.
– Есть пуск, – отзывается Элла.
Начинается знакомое гудение и жужжание, ёмкость с желе раскручивается, прибавляя обороты, пульсируют полосы сиреневых огоньков сверху и снизу, а из пушки транслятора в середину лба Маши падает голубоватый, очень яркий и тонкий луч.
– Перенос начат.
– Элла, снизь скорость до пяти миллионов… Это ведь ребёнок.
– Снижаю.
Луч становится менее ярким, но по-прежнему непрерывно бьёт в лоб Маши. Не знаю, сколько это продолжается – минуту или две, а может быть, три.
– Внимание, перенос завершается. До завершения осталось десять секунд. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре…
Сиреневое желе вращается в установке всё медленнее, луч бледнеет.
– …три, два, один. Перенос завершён успешно, никаких сбоев и ошибок программой контроля не было обнаружено. Остановка транслятора.
– Так, Элла, ко мне, – негромко и быстро командует доктор Жданова.
Изо рта Маши быстро убирают трубку, надевают кислородную маску.
– Стимуляция дыхательного центра.
– Есть.
– Ещё.
– Есть.
Доктор Жданова приподнимает пальцем веко Маши и светит фонариком.
– Реакция зрачка есть. Энцефалограмма?
– Мозговая активность в норме.
– Пульс, давление?
– Шестьдесят. Давление – сто пять на шестьдесят три.
– Ещё стимуляция дыхания! Машенька, детка, слышишь меня? Дыши, уже можно! Давай, набирай воздуха в грудь.
Я помню это чувство: сознание уже есть, а грудь ещё не дышит, она как будто скована железными обручами. Я знаю, как трудно сделать первый вдох. Я зову:
– Машенька, родная моя! Мама здесь, с тобой. Дыши, ты можешь.
И она делает первый вдох – с хрипом втягивает в себя воздух. Это такое облегчение и счастье, что я смеюсь и плачу одновременно.
– Ещё, милая, ещё. Элла, увеличь приток кислорода.
Маша делает ещё один вдох, её веки дрожат и приподнимаются, взгляд мутный, потусторонний.
– Молодец, девочка, дыши.
Стол превращают в кресло. Доктор Жданова водит перевёрнутым фонариком перед глазами Маши, и она следит за ним взглядом.
– Стимуляция щекоткой!
Так, это мне. Кончиками пальцев, обтянутых тонким стерильным латексом, я щекочу Машины босые ступни, и они дёргаются, Маша вздрагивает всем телом.
– Так, хорошо, достаточно.
Я тихонько поглаживаю ножки Маши руками в перчатках.
– Машенька, посмотри на меня… Ты меня узнаёшь?
Кислородная маска снята, и Машины губы шевелятся. С них слетает первое слово:
– Мама…
Я подхожу и сжимаю её руку.
– Да, моя маленькая, я с тобой. Всё хорошо. Всё получилось.
Я несу Машу в палату. Она здорово потяжелела, это теперь не тот лёгонький скелетик, который я носила три месяца назад, но я всё-таки с наслаждением тащу мою дочь на руках. В палате я укладываю её на кровать, стягиваю перчатки и маску и первым делом крепко целую её.
– Любимая моя.
А Маша первым делом щупает голову. Она стягивает шапочку, и на грудь ей падает длинная тёмная коса, заплетённая чьей-то заботливой рукой. Я смеюсь:
– Ну, вот видишь. На месте твои волосы. Давай-ка сделаем тебе причёску.
Я беру с тумбочки расчёску, присаживаюсь рядом с Машей и расплетаю ей косу. Волосы сухие и чистые, даже поскрипывают. Я расчёсываю их, пропускаю прядки между пальцами и не могу сдержать слёз. Маша заглядывает мне в глаза, вытирает мне щёки.
– Мама, ты что плачешь?
Не удержавшись, я притискиваю её к себе. Теперь, когда она больше не худышка, обнимать её одно удовольствие.
– Мама, а где папа и Ваня?
– Доченька, папа очень волновался, сильно переживал… Ему пришлось поставить успокоительный укольчик. Ваня сейчас сидит с ним. Ты с ними увидишься попозже.
– Сегодня?
– Конечно, сегодня.
Она осматривается, видит плакат на стене, плеер и диск. Спрашивает:
– Какой сегодня день?
– Двадцать седьмое сентября, Машенька. Этот день мы теперь будем праздновать, как твой второй день рождения.
Она округляет глаза:
– Ничего себе! Я помню, как мигали красные огоньки, и мне сильно хотелось спать… Я уснула на одном столе, проснулась на другом. Ни фига себе, какая долгая операция!
Она рассматривает своё лицо в зеркале, хмурится.
– Ой, я растолстела…
– Ты не толстая, Машенька, ты просто поправилась, – говорю я. – Ты красавица. Ты самая красивая на свете, я люблю тебя. А это – твоё новое тело. Ты сейчас такая, какой ты должна быть.
– Значит, я больше не болею?
– Болезни больше нет.
– А тебе делали то же самое, когда ты заболела этой болезнью?
– Да, Маша. Ты испытала то же самое, что было со мной. Ну, как ты себя ощущаешь? Это по-прежнему ты или кто-то другой?
Она задумывается, кладёт зеркало на одеяло. Я заплетаю ей две косы, а она снова берёт зеркало и долго вглядывается в своё отражение.
– Вроде бы – я… Нет, всё-таки я немножко другая.
– Это ты, Машенька. Я очень тебя люблю, малыш.
Она вдруг бросает зеркало и утыкается лицом мне в грудь.
– Мама, а если это не я? Ты бросишь меня, уйдёшь?
– Нет, я никогда этого не сделаю. Ты моя Машенька, я родила тебя, всегда тебя любила и никогда не смогу разлюбить. Это навсегда. Ты сейчас не думай, ты это или не ты. От этого, знаешь ли, мозги кипят. Пусть пройдёт какое-то время – ну, скажем, неделька… И ты поймёшь, ты это или не ты. Это так сразу не понять, особенно в незнакомом месте, где много незнакомых людей.
– А как я пойму, я это или не я?
– Если ты испытываешь те же чувства к людям, которых ты знаешь, если тебе нравятся те же вещи, что и раньше, а то, что тебе раньше не нравилось, продолжает тебе не нравиться – значит, это ты. Доктора здесь обследуют тебя со всех сторон и скажут, кто ты есть. Но мне и без их обследований ясно, что это ты, Машенька. Скажи, малыш, ты любишь меня?
– Я тебя очень люблю, мамочка…
– Значит, это ты.
– Мама, прости меня…
– За что, Машутка?
– Я только сейчас поняла, как это… Я плохо себя вела с тобой, я тебя била, я тебя укусила… Если бы я не… Ты бы не ушла, и папа бы не нашёл эту… Ларису!
Она трясётся от рыданий. Я прижимаю её к себе, душу поцелуями, и она понемногу успокаивается. Когда она засыпала на столе под «аркой», папа и мама были ещё женаты, а сейчас, когда она проснулась, они уже не муж и жена. Как ей сказать, что папа всё-таки женился на «этой Ларисе»?
Я спрашиваю:
– Маша, ты бы хотела, чтобы у тебя была сестрёнка?
– Не знаю.
– С ней можно поиграть, поболтать, обсудить что-нибудь такое, что с братом нельзя обсудить.
– Это если ей столько же лет, сколько мне. А если младше, то ничего хорошего… Одна маета.
Я смеюсь.
– «Маета»… Это какое-то старушечье слово.
– Бабушка так говорит.
– А ты не всё повторяй за бабушкой. Но если у тебя будет не младшая и не старшая сестрёнка, а твоя ровня? Что ты скажешь?
Она пожимает плечами.
– Так же не бывает.
– Бывает, Машенька. Уже есть. Я тебя с ней познакомлю. Хочешь?
Она снова пожимает плечами, настороженная.
– А она уже о тебе знает и хочет познакомиться. Вот, она написала тебе письмо.
Я достаю из сумочки письмо Лизы и вручаю Маше. Маша читает:
– «Здравствуй, Маша! Меня зовут Лиза, мне десять лет, я учусь в школе. Больше всего мне нравится английский и литература. Я люблю слушать музыку и танцевать. Ещё я люблю рисовать. Из актёров мне нравится Джон Ирвинг и Лола Моралес. Из праздников я люблю Новый год, мне нравится наряжать ёлку и есть всякие вкусные блюда. Я знаю, что ты очень сильно заболела. Я желаю тебе, чтобы ты поскорее выздоровела и приехала ко мне в гости. Мой папа Вадим тоже передаёт тебе привет и желает скорейшего выздоровления, и чтобы ты не грустила. Папа печёт очень вкусные блинчики, я их больше всего люблю. Если ты приедешь к нам в гости, он их обязательно испечёт, и ты попробуешь, какие они вкусные. Ещё папа делает очень красивые фотографии. Пожалуйста, не грусти и скорее выздоравливай. Напиши мне что-нибудь. Лиза Дорошева, 10 л.»
В конце письма нарисован букет красных роз и солнышко.
– Будешь писать ответ? – спрашиваю я.
Маша пожимает плечами. Я даю ей ручку и тетрадь, она кладёт себе на колени подушку, пристраивает на ней тетрадь, открывает и начинает писать.
продолжение см. http://www.proza.ru/2009/11/08/1196