1) Ксенофан
После переселения ионийцев в Элею (http://www.proza.ru/2010/11/30/422), этот город сделался центром особой философской школы, именуемой элеатской. Основоположником ее считают мудреца Ксенофана из Колофона, который покинул родной город, чтобы спастись от персидского господства. По профессии он был поэт и певец, его часто приглашали на пиры, где он развлекал гостей. Детали биографии Ксенофана нам неизвестны, но нет сомнений, что это был человек бесстрашный, энергичный и предприимчивый, проживший кроме того очень долгую жизнь (около ста лет). Сам Ксенофан писал о себе, что провел в странствиях по Греции 67 лет, всюду наживая опыт и врагов. Он долгое время жил в сицилийских городах Занкле и Катане. Но, последние его годы прошли, по-видимому, в Элее.
Ксенофан был первым греческим философом, смело выступившим против народной религии. Мудрецы, считал он, должны опровергнуть нелепые суждения о божественном, сложившиеся под влиянием поэтов и прежде всего Гомера (http://www.proza.ru/2010/05/09/311). В самом деле, «Илиада» и «Одиссея» содержат множество живых сцен, рисующих жизнь и отношения семейного клана олимпийских богов, но все они от первого до последнего слова - ложь и бессмыслица. Ведь под видом богов Гомер изобразил тех же людей со всеми их слабостями и недостатками. Его боги нуждаются в сне и отдыхе, любят веселые пиршества, жадны до приношений, завистливы, коварны, ревнивы и мелочны. Единственное, что их отличает от людей это их бессмертие, но даже это качество не присуще их природе изначально, а поддерживается волшебным напитком - нектаром.
Все это возмущало Ксенофана. Он говорил, что изображать богов вероломными и порочными значит не просто отступать от истины, но и кощунственным образом клеветать на самое святое. Нелепо, кроме того, представлять себе Бога в человеческом обличье, ведь он совсем таковым не являются. Понятно, что наделяя богов человеческими чертами, люди берут за образец то, что находится перед их глазами. В этом они нисколько не отличаются от бессмысленных тварей. «Если бы у быков, львов или лошадей были руки, - говорит Ксенофан, - они бы несомненно, сотворили себе богов, похожих на них самих, изваяв изображения быков, львов и лошадей».
Опровергая сказки поэтов, Ксенофан противопоставил им собственное учение о божественном. Прежде всего, он категорически возражал против многобожия. «Если Бог есть самый могущественный, то ему подобает быть единым, - писал он, - ведь если бы существовали два бога или еще больше, один бог не был бы могущественнее других. Однако, если бы он не был могущественнее их, он не был бы Богом». Следовательно, во вселенной существует один единственный Бог. И этот Бог совершенно не похож на человека. Нелепо, к примеру, считать, что у него два глаза и два уха, что одной своей частью он видит, а другой – нет. Думать так, значит переносить на божество свои собственные слабости. «Так как существует лишь один Бог, - продолжал Ксенофан, - то он повсюду одинаков, повсюду слышит, видит, а также обладает и другими чувствами. Если бы это было не так, то одна часть Бога была бы могущественнее другой, что невозможно». Но с чем же тогда можно сравнить Бога? Ксенофан считал, что поскольку Бог повсюду одинаков, то он имеет форму шара. Основными его качествами должны быть вечность, неизменность и беспредельность. Последнее свойство очень важно. Люди привыкли разделять божественное и мирское. Большинство считает, что Бог находится где-то далеко и пребывает в какой-то своей особой области. Однако думать так – значит ограничивать всемогущество божье. Выходит, что есть такие места, где Бога может не быть. Но раз Бог всесилен и неизменен, значит он присутствует везде. Мир и Бог неотделимы друг от друга. «Вселенная – едина, - писал Ксенофан, - и Бог присутствует во всех вещах: он не имеет ни начала, ни середины, ни конца». Пронизывая собой все сущее, Бог управляет всем космосом. Но делает он это, конечно, не с помощью рук, ног или голоса. Так могут думать лишь наивные, недалекие люди. Бог вершит свою волю без всякого физического усилия, исключительно лишь силой своего духа и разума.
2) Парменид
Парменид - самый знаменитый ученик философа Ксенофана - происходил из богатого, пользовавшегося уважением рода и родился в Элее. О его жизни мы, однако, почти ничего не знаем. Говорят, сограждане очень уважали его и считали, что своим благосостоянием Элея во многом обязана замечательным законам, составленным Парменидом.
Этот философ был младшим современником великого Гераклита (http://www.proza.ru/2009/11/17/1218). Но, если Гераклит учил, что «все течет», то Парменид, напротив, утверждал, что, в сущности, «все неизменно». На этом основании их учения считали во всем противоположными друг другу. Однако, можно заметить, что оба философа мыслили во много схоже, только подходили к проблеме с разных сторон. Гераклит прилагал свои суждения к миру обыденных частных явлений, а Парменид стремился постичь Вселенную как целое. Сравнивая между собой самые несравнимые вещи, например, море и оливу, человека и горный склон, он хотел обнаружить, что их объединяет. Таким образом он установил, что все без исключения вещи роднит то, что они существуют. Ведь для того, чтобы мы могли их видеть и ощущать вещи должны быть, или, выражаясь философским языком, они должны быть причастными бытию. А раз так, то бытие вещи, ее существование и есть самое важное из ее качеств.
Но что такое бытие, то есть не бытие вот этой конкретной книги или вот этого конкретного плаща, а бытие в самом общем смысле, бытие как таковое? Постигая эту великую тайну, Парменид пришел к парадоксальному на первый взгляд выводу, что бытие – это мышление. Ведь ничто превращается в нечто, лишь тогда, когда его мыслят или высказывают. Многие, по-видимому, не согласятся с этим суждением. Скажут, к примеру: «Вот я представляю себе стул, я вижу его в своем воображении во всех деталях, но разве мое представление о стуле и реальный стул на котором я сижу это одно и тоже?» Конечно нет. Разумеется, предмет мысли (стул, на котором мы сидим) и мысль (воображаемый стул) существуют самостоятельно, каждый сам по себе. Парменид с этим и не спорил. Он только хотел сказать, что мысль лишь тогда становится мыслью, когда она предметна, а предмет лишь тогда предмет, когда он мыслим. Другими словами, мы можем представить себе какой угодно стул, с высокой или низкой спинкой, с дорогой обивкой или, напротив, обшарпанный, но в любом случае мы будем представлять себе нечто, что реально существует. А вот попробуйте вообразить то, чего не существует, то, что вы никогда не видели, то, о чем вы никогда не слышали и вообще не знаете, каково оно есть! Едва ли у вас что-то получится. Так что связь между мышлением и бытием не так проста, как может показаться на первый взгляд.
«Хорошо! – согласится кто-то. – Допустим, Парменид был прав! Пусть мышление и бытие это одно и тоже. Но разве не порождает это представление кучу других несуразностей? Ведь тогда получается, что все, что мыслимо - существует! И, напротив, все то, что не мыслимо – не существует! Разве такое возможно?» - «Возможно!» - отвечал Парменид. Прежде всего, следует иметь в виду, что речь идет не об обыденном человеческом мышлении, которое отягчено множеством заблуждений и несовершенно. Ведь от людей скрыта суть многих явлений, все их представления о мире основаны не на подлинных знаниях, а на мнениях, часто ошибочных. Совсем другое дело, идеальное мышление, мышление как таковое, которое присуще всезнающему Богу. Тут это правило выполняется с абсолютной точностью. Все, что Бог мыслит - однозначно существует. И напротив: если Бог чего-либо не мыслит, значит этого и нет.
Что же из этого следует? Самый интересный вывод, который делал на основании своих рассуждений Парменид, касался несуществования небытия. А не существует небытие именно потому, что оно немыслимо. Для человека оно немыслимо, потому что его невозможно ни познать, ни выразить словами. Но оно немыслимо также для всезнающего и всемогущего Бога. Ведь все, о чем только может подумать Бог, тотчас обретает свое бытие. (Можно доказать это и по-другому: сама мысль о небытие делает небытие бытием в качестве предмета мысли, что равносильно его несуществованию).
Исходя из всего вышесказанного, Парменид выводил свое знаменитое заключение о том, что бытие по сути своей едино, неделимо и неизменно. Допустим, кто-то предполагает, что каждая из существующих в природе вещей обладает своим собственным бытием или утверждает, что единое бытие делится на много отдельных существований. Таких людей Парменид просил объяснить: что же разделяет эти отдельные существования и не дает им слиться? Таким разделителем не может быть бытие, потому что в таком случае все части оказались бы слиты в одно общее целое, а не существовали бы раздельно. Разделить бытие на части могло бы только небытие, но его нет! С другой стороны, всякое изменение предполагает, что нечто исчезает и что-то появляется, но на уровне бытия нечто может исчезнуть лишь в небытие и появиться лишь из небытия. А это невозможно, так как небытия нет! Поэтому бытие едино и неизменно, оно замкнуто, самодавлеюще и неуязвимо. Для него не существует ни прошлого, ни будущего. Оно не может иметь начала и не может иметь конца. Потому что из чего бы оно могло бы возникнуть? Из небытия оно не могло родиться, а если оно появилось из бытия, то значит не возникло, а уже существовало. А куда оно может исчезнуть, кроме как в небытие? Но его нет, и значит сущее вечно! «Истинно лишь то, что «есть», - писал Парменид, - оно не порождено, и не проходяще, цело, однородно, неподвижно и бесконечно. Оно не было, оно не будет, а все существует одновременно, все существует теперь, ибо какого рождения хочешь ты искать для него? Как и откуда оно умножится?» И далее: «Бытие нераздельно, ибо оно всецело равно самому себе; оно не больше где-нибудь, ибо в таком случае оно не было бы единым, и не меньше, ибо всегда одинаково полно сущим. Вселенная есть связь, ибо сущее сливается с сущим. Она неизменна и пребывает прочно в самой себе…» Итак, отождествив бытие с мышлением, Парменид пришел к выводу, что Вселенная как целое неизменна. «Ибо, признав изменение, - пишет он, - мы признали бы небытие того, что существует, а, между тем существует лишь бытие».
«Но позвольте! – скажет кто-то, - все это, возможно, звучит очень убедительно, но как быть с нашим обыденным повседневным опытом? Не много ли мы берем на себя, утверждая, что Вселенная неизменна? Это значит, что никто не рождается и не умирает! Это значит, что окружающий нас мир никогда не меняется! И как быть с движением? Получается, движения тоже нет?» Думается, многие современники (а в особенности последователи Гераклита) не раз задавали Пармениду подобные вопросы и пытались опровергнуть его доводы, ссылаясь на примеры из окружающей нас жизни. Однако они ни на йоту не поколебали его убеждений. «Вы апеллируете к чувствам и мнениям, – говорил он своим оппонентам, - но критерием истины может быть только разум». Ведь бытие как таковое можно постичь только умом, его нельзя наблюдать в нашем известном обыденному сознанию мире и описать обычным языком. Лишь мудрец способен устремить свой взгляд за завесу вечно меняющейся обыденности и лицезреть за ней пребывающую неизменной Вселенную. Как Гераклит, отрываясь на определенном этапе своих рассуждений от изменяющихся частностей, прославлял гармонию единого мироздания, так и Парменид считал истинным лишь целое. А что до конкретных возникающих перед нами объектов, которые, якобы движутся и якобы изменяются, то они просто нереальны. Ведь если все его рассуждения верны (а он не сомневался в этом ни мгновения!), значит видимости вообще не существует. Мир кажущегося не более чем ничто!
3) Парадокс Зенона
Учитель Зенона (ок. 490 г. До Р. Х. — ок. 430 г. До Р. Х.) Парменид утверждал: «Вселенная неизменна, ибо, признав изменение, мы признали бы небытие того, что существует, а лишь бытие существует». Точка зрения Зенона более диалектична. Он говорил: «Предположите существование вашего изменения; в нем, как в изменении, содержится его ничто, или, иначе говоря, оно не существует». При этом нужно заметить, что для Парменида изменение означало определенное и завершенное движение, а Зенон высказывался и выступал против движения как такового, или, иначе говоря, против чистого движения. «Чистое бытие не есть движение, оно, наоборот, есть ничто движения».
Тем, кто придерживался противоположной точки зрения Зенон предлагал опровергнуть его парадокс, сформулированный в виде четырех апорий (от греч. aporia «безвыходность»), показывающий, что движение (образец «видимого» изменения) логически невозможно. Большинству современных читателей парадокс Зенона знаком именно в приведенной выше формулировке (ее иногда называют дихотомией — от греч. dichotomia «разделение надвое»). Первая апория провозглашала, что невозможно пересечь комнату. Ведь сначала нужно преодолеть половину пути. Но затем нужно преодолеть половину того, что осталось, затем половину того, что осталось после этого, и так далее. Это деление пополам будет продолжаться до бесконечности, из чего делается вывод, что вам никогда не удастся пересечь комнату.
Апория, известная под названием «Ахилл», еще более впечатляюща. Древнегреческий герой Ахилл, непобедимый в беге, собирается состязаться с черепахой. Если черепаха стартует немного раньше Ахилла, то ему, чтобы ее догнать, сначала нужно добежать до места ее старта. Но к тому моменту, как он туда доберется, черепаха проползет некоторое расстояние, которое нужно будет преодолеть Ахиллу, прежде чем догнать черепаху. Но за это время черепаха уползет вперед еще на некоторое расстояние. А поскольку число таких отрезков бесконечно, быстроногий Ахилл никогда не догонит черепаху.
А вот третья апория словами самого Зенона: «Если что-то движется, то оно движется либо в том месте, которое оно занимает, либо в том месте, где его нет. Однако оно не может двигаться в том месте, которое оно занимает (так как в каждый момент времени оно занимает все это место), но оно также не может двигаться и в том месте, где его нет. Следовательно, движение невозможно. Этот парадокс называется «Стрела».
Наконец, существует четвертая апория, в которой речь идет о двух равных по длине колоннах людей, движущихся параллельно с равной скоростью в противоположных направлениях. Зенон утверждает, что время, за которое колонны пройдут друг мимо друга, составляет половину времени, нужного одному человеку, чтобы пройти мимо всей колонны.
Апории Зенона будоражили творческую мысль с самого того времени, как они были сформулированы. Известно, что циник Диоген Синопский в ответ на доводы нашего философа молча встал и начал ходить взад и вперед; таким образом он опроверг его парадокс о невозможности движения делом. Но там, где ведут борьбу доводами, пишет Гегель, допустимо лишь такое же опровержение доводами; нельзя в таком случае удовольствоваться чувственной достоверностью, а нужно понять. К тому же наличность видимого движения и не оспаривалась Зеноном. Движение обладает чувственной достоверностью, оно существует, подобно тому, как существуют слоны; в этом смысле Зенону и на ум не приходило отрицать движение. Вопрос здесь идет о его истинности, но движение неистинно, ибо представление о нем содержит в себе противоречие; и значит движение не обладает истинным бытием. Опровержение данного положения - совсем другой уровень полемики и подняться до него не просто, поскольку в парадоксе Зенона едва ли не впервые оказались сведены воедино такие фундаментальные понятия, как «пространство», «время», «движение» и человеческое сознание. Соответственно, чтобы доказать нелепость его апорий, необходимо сначала определить философскую, физическую природу пространства, времени и движения.
Сам Гегель, уделивший парадоксу Зенона важное место в своих «Лекциях по истории философии», строит свои доводы следующим образом. Первая форма опровержения состоит в утверждении: «Движение не обладает истинностью, так как движущееся должно дойти до половины пространства, прежде чем оно дойдет до цели». То есть, мы должны признать, как предпосылку, непрерывность пространства. Движущееся должно достигнуть известного конечного пункта; этот путь представляет собою целое. Чтобы пройти целое, движущееся должно сначала пройти половину; теперь конечным пунктом является конец этой половины, но эта половина пространства есть в свою очередь целое, которое, таким образом, также имеет в себе половины; движущееся, следовательно, прежде должно дойти до половины этой половины – и т.д. до бесконечности. Зенон здесь указывает на бесконечную делимость пространства: так как пространство и время абсолютно непрерывны, то нигде нельзя остановиться с делением. Каждая величина (а каждое время и каждое пространство всегда обладают величиной) делима в свою очередь на две половины, которые должны быть пройдены, и это всегда имеет место, какое бы маленькое пространство мы ни взяли. Движение оказывается прохождением этого бесконечного количества моментов; оно поэтому никогда не кончается; движущееся, следовательно, не может дойти до своего конечного пункта.
Общее разрешение этого противоречия, даваемое Аристотелем, заключается в том, что пространство и время не бесконечно разделены, а лишь бесконечно делимы. Но может показаться и действительно кажется, что, будучи делимы, т.е. разделены в возможности, они должны быть разделены также и в действительности, ибо в противном случае их нельзя было бы делить до бесконечности. Исходя из этого соображения, мы, не задумываясь, соглашаемся, как с чем-то невинным, с утверждением, что движущееся должно дойти до половины; но, таким образом, пишет Гегель, мы уже согласились со всем остальным, т.е. согласились, что оно никогда не дойдет, ибо сказать это раз равнозначно повторению этого высказывания бесчисленное количество раз. Возражают, что в большом пространстве можно признать необходимость дойти до половины, но вместе с тем представляют себе дело так, что в очень маленьком пространстве доходят до такой точки, где деление пополам больше уже невозможно, т.е. доходят до неделимого, не непрерывного, доходят до того, что не есть пространство. Но это неверно, ибо непрерывность есть существенное определение; в предположении наличности половины содержится уже перерыв непрерывности. Следует сказать: не существует половины пространства, ибо пространство непрерывно; можно разломать на две половины кусок дерева, но не пространство, а в движении имеется только пространство. Можно было бы сказать: пространство состоит из бесконечно многих точек. Обыкновенно представляют себе, что можно переходить от одной такой неделимой точки к другой, но таким образом нельзя продвинуться дальше, ибо таких точек – бесчисленное множество. Своим невинным на первый взгляд допущением Зенон заставляет нас расщепить непрерывное на его противоположность, на неопределенное множество, в следствии этого мы не принимаем непрерывности и, следовательно, не принимаем наличности движения. Ошибочно утверждение, будто оно возможно, если дойдешь до одной такой точки, которая уже не непрерывна; это ошибочно, потому что движение есть связь.
Точно также обстоит дело со второй апорией. Более быстрое движение, утверждает Зенон, не помогает Ахиллу пробежать то расстояние, на которое оно отстает; время, которое он употребляет для этого, используется всегда и более медлительным, чтобы в продолжение его снова опередить первое, хотя и на все меньшее и меньшее расстояние, которое, однако, благодаря непрерывному делению пополам, никогда вполне не исчезает. Аристотель, рассматривая этот довод, говорит по поводу его кратко: «Это доказательство представляет ту же самую бесконечную деленность; оно, однако, ложно, ибо быстроходный все же догонит медленного, если будет дозволено преступить границу». Его ответ, пишет Гегель, правилен и содержит в себе все нужное: в этом представлении принимаются именно две точки времени и два пространства, отделенные друг от друга, т.е. отграниченные друг от друга; если же мы, напротив, примем, что время и пространство непрерывны, так что две точки времени или пространства, как непрерывные, соотнесены друг с другом, то они суть две точки и в равной же мере не суть две точки, а тождественны. В представлении мы разрешаем этот вопрос легче всего, говоря: «Так как второе тело быстроходнее, то оно в одно и то же самое время проходит более значительное пространство, чем медленно движущееся; оно, следовательно, может дойти до того места, откуда начинает свое движение первое тело, а затем – пойти еще дальше». Время, значит, и есть то ограниченное, за пределы которого, согласно Аристотелю, мы должны выйти, то, через которое должно проникнуть дальше; так как оно непрерывно, то мы, чтобы разрешить затруднение, должны сказать, что то, чт; мы различаем как две части времени, должно быть взято как одна часть времени. В движении две точки времени, равно как и две точки пространства, суть на самом деле одна точка. Ведь когда мы желаем уяснить себе вообще движение, мы говорим, что тело находится в одном месте, а затем идет в другое место. Во время движения оно уже не находится в первом месте, но вместе с тем еще не находится во втором месте; если бы оно находилось в одном из этих мест, оно находилось бы в покое. Но где же оно находится? Если скажем, что оно находится между этими двумя местами, то этим в действительности ничего не скажем, ибо в таком случае оно также находилось бы в одном месте, и перед нами возникло бы, следовательно, то же самое затруднение. Но двигаться означает быть в данном месте и в то же время не быть в нем, – следовательно, находиться в обоих местах одновременно; в этом состоит непрерывность времени и пространства, которая единственно только и делает возможным движение. Зенон же в своем умозаключении строго отделял друг от друга эти две точки. Дискретность времени и пространства признаем и мы, но в равной же мере им должно быть дозволено преступать границу, т.е. полагать границу как то, что не есть граница, или полагать деленные части времени, которые вместе с тем суть и неделенные части.
Из сказанного очевидно, каким образом можно опровергнуть третью апорию Зенон, когда он говорит: «Летящая стрела находится в покое, и именно потому, что движущееся всегда находится в равном себе «теперь» и равном себе «здесь», в неразличимом»; стрела – здесь и здесь и здесь. Мы можем сказать о стреле, что она всегда одна и та же, так как она всегда находится в одном и том же пространстве и в одном и том же времени; она не выходит за пределы своего пространства, не занимает другого, т.е. большего или меньшего пространства, но это мы называем не движением, а покоем. В «здесь» и «теперь» упразднено становление иным; в них, правда, положена ограниченность вообще, но она положена лишь как момент; так как в «здесь» и «теперь», как таковых, не содержится различия. Аристотель говорит об этом третьем доказательстве: «Оно возникает из того, что Зенон принимает, будто время состоит из теперь, но если мы не согласимся с этим, не получится и вывода».
Что до четвертого возражения Зенона, то оно построено на противоречии, получающемся при движении в противоположных направлениях; общее движение целиком получает одно тело, тогда как само по себе оно проделывает только часть. А на самом деле расстояние, пройденное одним телом, есть сумма расстояний, пройденных обоими.
Конспекты по истории человеческой культуры http://proza.ru/2011/06/02/190
Цивилизация и культура Древней Греции http://www.proza.ru/2012/06/14/273