Жеребята. Часть вторая. Яд Темноогненного.
- А это правда, что ли-шо-шутиик Миоци очень скромно живет?
- Как положено белогорцу, - сурово ответила Тэлиай любопытной торговке, придирчиво выбирая сладкие корни, разложенные на прилавке.
- Он и дрова может колоть, и воду носить, я слышала? И коня сам всегда седлает? Рабские дела любит делать? Странные эти белогорцы...
- Они не то, что жрецы Уурта, которых рабы даже в нужник на носилках относят, - заметил раб, державший корзины с покупками для ключницы жреца Шу-эна.
- Да, жрецы Уурта- настоящие господа! Потому и ведут себя достойно...
- ...с полным брюхом Уурту молятся! - захохотал кто-то из любопытных покупателей, а может быть, и продавцов. Овощные ряды в предпраздничные дни
были полны и теми, и другими. Мясные ряды пустовали - скот закалывали в день праздника солнцестояния.
- Положено есть простую пищу, чтобы не отягощать свою душу, все это знают!- заметил кто-то. - Правда, Тэлиай?
Тэлиай, вздохнув, расплачивалась с хозяйкой сладких корней. Она не желала продолжать обсуждение этой важной темы.
- Жрец должен вести себя внушительно, а не жить, как батраки!
- Ли-шо-Миоци возжигает светлый огонь на главном алтаре, поэтому и живет как настоящий жрец, а не как боров!- продолжал раб с корзинами.
- Я вот доложу, что ты назвал боровом ли-шо-Уэлиша!
- Это ты назвал, я даже этого имени не произносил!
- Ты сказал "боров", а все знают, что ли-шо-Уэлиш...
В собирающейся толпе раздался смех. Все знали тучного помощника Нилшоцэа.
- Смейтесь, смейтесь - ваши деды были карисутэ, вот вы и не любите огонь Уурта! Небось лодки на чердаках храните, все ждете большой воды! Глупцы! А Миоци ваш - из рода карисутэ, говорят, что один дядя его был жрец карисутэ, его собаками затравили, а второй - мятежник, на большой дороге погиб, никто не знает, где! Вот мкэ ли-шо-Нилшоцэа доберется до вас всех!
...
- Вы слышали все это, ло-Иэ? - горестно спросила Тэлиай у старого святилища Шу-эна, которое было удивительно непохоже на другие храмы Всесветлого. С горы оно напоминало лодку, и многие суеверные аэольцы не ходили сюда, боясь ступить в лодку Шу-эна до срока.
- Все это не доведет хозяина до добра. Вы бы поговорили с ним, чтобы он вел себя иначе... хоть чуть-чуть. Он вас слушает.
- Не бойся, Тэлиай - это только уличные и базарные сплетни. Аирэи все делает, как должно. Белогорец не должен быть праздным. Да и лучшие аэольцы не гнушались работой. Помнишь древнего морехода, который даже ложе сам к своей свадьбе смастерил из огромного дуба?
- Да, было бы хорошо, если бы мкэ ли-шо-Миоци женился!- сказала Тэлиай.
Иэ махнул рукой и рассмеялся.
Когда Тэлиай в сопровождении рабов уже скрылась в рыночной толпе, а Иэ направился было в кузнечные ряды, кто-то осторожно потянул его за край плаща.
Иэ обернулся и увидел заплаканного Огаэ.
- Что случилось, сынок? - поспешно наклонился он к мальчику. Тот сначала не мог вымолвить ни слова, задыхаясь от слез и бега. Наконец, он проговорил:
- Мкэ Иэ! Отец...там...
Он показал в сторону храма-лодки.
Иэ крепко взял его за руку и быстро зашагал в сторону маленького белого здания у подножия холма. Люди, заметив его потертый плащ эзэта - странника-белогорца, служителя Всесветлого - почтительно давали ему дорогу.
Уже издалека Иэ заметил темную сгорбленную фигуру, кажущуюся нелепой у белоснежной стены храма. Огаэ-старший сидел на земле, прижимая правую ладонь к груди, и его обветренное лицо было тоже серым, как эта высушенная солнцем земля.
- Мкэ Огаэ, что с тобой? - Иэ опустился на колени рядом.
- Ло-Иэ! Как хорошо, что ты пришел... Я, видно, отжил свой срок. Жжет... как огнем...
Огаэ-младший заревел и уткнулся лицом в колени отца. Тот на несколько мгновений закрыл глаза, прежде чем погладить его растрепанные волосы.
- Не плачь, сынок, мне уже легче...
Иэ сделал знак какому-то любопытному храмовому рабу, и, когда тот подбежал, быстро приказал ему:
- Спеши изо всех сил в дом ли-шо-Миоци, скажи Тэлиай, что Иэ просил прислать сюда рабов и носилки. Когда их пришлют, получишь серебряную монету.
Служка стремительно умчался, взметая сандалиями пыль.
- Я не успел рассказать сыну, -говорил Огаэ-старший тяжелым, прерывающимся шепотом.- Я хочу, чтобы он знал, - он с трудом шевельнул головой, указывая на приникшего к его коленям мальчика.- Хотел прийти сюда помолиться - завтра я должен произнести отречение... Он ведь простит меня, Иэ? Он знает, что если я не произнесу этих слов, которые стоят в указе Нэшиа, нас с сыном казнят... Я не хочу, чтобы Огаэ умер! Ты расскажешь ему все, Иэ? Потом... когда он подрастет... Я прихожу сюда каждый год, прошу Его простить меня, а потом - иду говорить эти страшные слова...Огаэ уже не сэсимэ, я- последний сэсимэ в нашем роду. Огаэ будет свободен от отречений, ты все ему расскажешь, и он будет знать, но ему не надо будет отрекаться, он проживет жизнь, чистую от такого предательства. Ему не надо будет плакать и просить прощения, а потом произносить эти... гнусные слова. Я должен их сказать завтра... но я не доживу - Он милостив. Он знает, я не хочу их говорить...
Иэ тихонько сжал его руку.
- Я все сделаю так, как ты просишь, - сказал он негромко. Будь спокоен. Тише - нас могут услышать.
Вокруг них стали собираться храмовые рабы и даже младшие жрецы-тиики.
- А, это сэсимэ Ллоиэ! Он должен завтра отречься от зловредного учения карисутэ, которому следовали его предки.
- Ли-Игэа в городе? - спросил Иэ у кого-то.
- Нет, он уехал сегодня на рассвете.
- Мне уже не поможет ли-Игэа, - усмехнулся Огаэ-старший, превозмогая боль. Подоспевшие рабы Миоци вместе с Иэ помогли ему улечься на носилки.
***
Вечерний ветер нес с собой запахи разогретых за день камней мостовых, городских стен, храмовых благовоний и жертвенных костров, но вошедшая в силу летняя листва не допускала ничего чуждого в старый сад, и ветер, касаясь ее, терял свою городскую память, насыщался ароматом зреющих плодов и чистой воды пруда, в котором беззаботно плескалась рыба и цвели лилии.
- Он умер незадолго до твоего прихода, Аирэи.
Миоци медленно поднял руку к светлому, словно выцветшему от жары небу. Его губы шевельнулись, называя имя Великого Уснувшего.
Иэ не повторил его жеста, заботливо укрывая уже омытое тело Огаэ-старшего льняным полотном, принесенным Тэлиай.
- Что это? - спросил Миоци, указывая на белую скатерть, расстеленную на огромном пне. На ней было несколько надломанных лепешек и небольшой кувшин с вином.
Иэ вздрогнул и поспешно стал собирать остатки странной трапезы.
- Небо, - проговорил он, - я стал совсем стар и теряю память.
Он, помедлив, осушил кувшин.
- Откуда такие странные лепешки, Иэ?
- Это старый обычай соэтамо - такие лепешки пекут, когда кто-то при смерти, - быстро ответил ему Иэ, завязывая скатерть крепким узлом.
- Я не знал, что Ллоиэ - соэтамо.
- У покойного Огаэ мать была соэтамо. Он попросил, чтобы мы совершили этот обряд, прежде чем он умрет. Тэлиай испекла эти лепешки -она знает, как их готовить, она тоже из тех краев... а потом он начал умирать, мы засуетились, Огаэ отослали, забыли, что не убрали вино и хлеб. Если бы не ты, я и оставил бы их не пне… О, горе - выживаю из ума!
- Не расстраивайся так из-за простых лепешек.
Иэ снова подошел к телу Огаэ-старшего, осторожно поправил его сложенные на груди руки.
- Похороны будут перед рассветом, - сказал Миоци.- К сожалению, его можно похоронить лишь на кладбище для сэсимэ, за стенами города...
- Да.
- Ты будешь молиться над телом до утра? Провожать ладью Шу-эна с его душой?
- Он не верил в ладью Шу-эна... Буду, Аирэи, молиться - ждет его, верю, что-то лучшее, чем эта ладья.
- Огаэ был не шу-энец? Но ведь и не ууртовец?
- О, нет - не ууртовец.
- Кому же он служил? Фериану? Тогда тиики из священной рощи позволят его похоронить на их кладбище, а не на позорном кладбище сэсимэ?
- Тиики этой рощи не позволили бы похоронить на своем кладбище даже Игэа,- да даст ему небо долгие дни!- несмотря на то, что и Фериану он посвящен, и смерти они ему страстно желают.
- Кому же он служил?
- Великому Табунщику. Что ты так удивлен - думаешь, одни степняки в Табунщика верят? В жизни всякое случается. Так что не ладья Шу-эна повлекла Огаэ Ллоиэ за горизонт, а Табунщик позвал, как жеребенка, в свой неисчетный табун...
- Который мчится средь звезд и ветров?
- ...средь трав и вод,- закончил Иэ.- Да, так они говорят. Откуда ты знаешь эту песню?
- В детстве мне рассказывал об этом мальчик-степняк, огненно-рыжий - я запомнил цвет его волос, но не запомнил имя.
- Они все рыжие, степняки,- заметил Иэ.
- Этот был какой-то - у него волосы были цветом, будто медь. Помню, мы играли с ним в камешки, и он спросил, знаю ли я про Табунщика.
- И он рассказал тебе?
- Наверное, да. Я забыл. Помню только камешки и его медно-рыжие волосы. Даже не знаю, где была та хижина, на пороге которой мы с ним играли.
Миоци замолчал, зажигая погребальные светильники вокруг последнего ложа Огаэ-старшего. Лицо умершего было светлым и мирным - он словно видел дивный табун неоседланных жеребят, о котором говорилось в старой песне степняков.
- Всесветлый да просветит нас всех, - произнес ли-шо-шутиик начальные слова обычной белогорской молитвы.
***
- Тебе Великий Табунщик помог.
Циэ положил в рот большой кусок жевательной смолы.
Каэрэ покачал головой, гладя своего коня, ласково тычущегося мордой в его шею:
- Бог мой мне помог, а не твой Табунщик.
- Ай, не дело говоришь. Глупый голова. Великий Табунщик все знай, всех думай-помни.Все - его жеребята, табун его.
Циэ развернулся всем своим мощным корпусом, посмотрел на лошадей:
- Грустно им. Умирай делать - никто не хоти. Это все фроуэрцы. После Ли-Тиоэй совсем худо стало. Степняк плохо делал, на помощь не ходи. Теперь фроуэрцы сами в степь иди, степняка в рабы бери... А ты откуда? Далекий путь делай? - неожиданно спросил он у Каэрэ.
- Я из-за моря, - кратко ответил он.
После его возвращения от Игэа, Циэ, как будто это было само собой разумеющимся, забрал его в свои помощники по конюшне. С Циэ никто особенно не хотел спорить.
- Хорошие лепешки у ли-Игэа жена печет! - заметил степняк, запуская руку в корзину, которую дала Каэрэ с собой Аэй.- Как надсмотрщик видел - не забрал?
- Мкэн Аэй дала им тоже по корзине, - ответил Каэрэ, улыбаясь - гнедой аккуратно прихватывал губами кусочки лепешки, слегка щекоча его ладонь.
- Ну что, будем убегай делать? Я смотреть, ты надежный. Будешь со мной убегай делать?
Каэрэ энергично кивнул. Конь шумно вздохнул, выпуская воздух из ноздрей.
- Слушай тогда! - торжественно сказал Циэ.- Праздник Уурта скоро. Тиики настойка много пить, надсмотрщики настойка много пить. Можно в степь на коне скачи. Степь близко, за рекой. Там Эна сейчас кочует, он знай, где общее стойбище.
- Кто этот Эна? - спросил почему-то Каэрэ.
- Степняк, один живет. Шаманит мало-мало. Великий Табунщик его любит - коней, скот, людей лечи. Кого ли-Игэа не лечи, того к Эне вези-торопись...
Рассказ Циэ был прерван шумом и криками за дверьми конюшни.
- Что ходи-смотри, коней пугай!- крикнул степняк, вываливаясь наружу и потрясая своей рыжей шевелюрой. Вглядевшись в группу рабов, он воскликнул:
- Зачем вышивальщица взял?
Каэрэ опередил его, сбив с ног одного из мельничных рабов, тащивших упиравшуюся Сашиа. Подоспевший Циэ помог разогнать остальных.
- Зачем дева Шу-эна обижай? - наставительно спросил Циэ у не успевшего спастись бегством раба и встряхнул его, взяв за шиворот.
- Отпусти, Циэ, - взмолился мукомол.- Уэлэ сказал, что она теперь такая же, как все, и что любой из нас может ее взять!
- Каэрэ ее бери тогда, не вы!- гаркнул Циэ, отшвыривая раба, который рад был избавиться от хватки степняка.
Каэрэ сделал шаг к Сашиа, прижавшейся к деревянной стене конюшни.
- Драться можешь хорошо. Позабавил. Ли-Игэа тебя и впрямь, вылечил.
Старший жрец Уурта, до этого спокойно наблюдавший за потасовкой, в сопровождении двух младший жрецов-тииков со смоляными факелами в руках, приблизился к ним.
- Ну, что же, Сашиа - быть тебе женой конюха, а не мукомола, - усмехнулся он, - раз не захотела служить Темноогненному. А ты не бойся - все эти россказни о том, что того, кто обесчестит деву Шу-эна, покарает Табунщик - суеверие.
Никто не проронил ни слова - ни Сашиа, бледная от гнева и страха, ни Каэрэ, вытиравший пот со лба, но Циэ, мерно жующий свою смолу.
- Кланяйтесь господину, дурни! - крикнул один из тииков и почти ткнул факелом в лицо Циэ. Тот невольно отпрянул. Уэлэ захохотал.
Его смех еще долго раздавался в вечернем сумраке двора, пока он шел к особняку, освещенному снаружи смоляными факелами.
Циэ ушел к лошадям.
Каэрэ хотел развязать веревку, стягивающую руки девушки, но, едва он коснулся ее, тотчас же вскрикнул от боли и неожиданности.
- Зачем кусаться?
Сашиа открыла глаза - она зажмурилась, ожидая удара - и удивлением посмотрела на него.
- Каэрэ? Ты... вернулся?
- Да,- просто сказал он и стал зубами развязывать тугие узлы.
Сашиа села у огня, растирая следы от веревок, врезавшиеся в запястья. Каэрэ заметил, что она заметно исхудала и побледнела со времени их первой встречи.
- Что требовал у тебя Уэлэ?
- Хотел, чтобы я приняла посвящение Уурту. Я отказалась. Он сказал, что отдаст меня рабам с мельницы. Я сказала, что я - дева Шу-эна, и он не сможет этого сделать. Он засмеялся и сказал, что сможет.
Она устало посмотрела на Каэрэ, протянув ладони к огню.
- Ты хочешь есть? - спросил он, и, не дожидаясь ответа, протянул ей лепешку и кувшин с водой. Она жадно принялась за еду.
Каэрэ сидел, скрестив ноги, молча наблюдаю за ней сквозь пламя костра.
- Этот... Уэлэ вдобавок морил тебя голодом?- сочувственно спросил он наконец.
- Запер в подвале на два дня. Там холодно, сыро… крысы бегают... - она с омерзением передернула плечами, и черное покрывало слетело с ее головы.
- Все из-за того, что ты не хочешь поклоняться Уурту?
- Да, из-за этого.
Она подняла на него чуть раскосые зеленоватые глаза.
- Зачем ты вытащил меня из пруда, Каэрэ? Если бы этого не случилось, мы оба были бы теперь свободны.
- Возьми еще лепешку, - предложил он.
- Я не хочу больше.
- Тогда ложись спать, ты устала. В конюшне тепло и нет крыс.
Сашиа вспыхнула:
- Если Уэлэ забрал мое синее покрывало, это не значит...
- Нет, не значит, - улыбнулся Каэрэ. Будь спокойна. Ты честно служишь своему богу, я - своему. Пока ты со мной, никто не посмеет тебя тронуть.
***
- Почему Шу-эн забрал отца, учитель Миоци?
- Значит, уже пора, чтобы ты повзрослел, Огаэ.
- И я больше его никогда-никогда не увижу?
- Ты будешь жить за него. Он был бы рад этому.
- А он… уже никогда-никогда не узнает обо мне ничего? За горизонтом все всё забывают? Он и меня забыл тоже?
Огаэ всхлипнул. Миоци положил свою тяжелую ладонь на его плечо. Так они прошли десяток шагов.
- Сдержи слезы, Огаэ, - наконец промолвил жрец. – Люди видят, как ученик белогорца плачет.
Но Огаэ уже и без этих слов смолк – он знал, что его учитель очень строго относится к слезам.
…Тэлиай кормила их вкусным ужином, но Огаэ не смог даже допить свою чашку ароматной похлебки. Он сидел у ног ли-шо-Миоци, съёжившись – его до сих пор знобило, хотя в гостиной было натоплено. После захода солнца быстро холодало.
- Если ты поел, то поставь чашку на стол, - негромко сказал Миоци.
Огаэ чуть замедлил выполнить приказание учителя – горячая глина грела пальцы.
- Помолись и иди спать, - продолжил Миоци. – Иди спать к себе, а не на женскую половину.- Он строго посмотрел на растерянную и тоже заплаканную Тэлиай.
Огаэ послушно склонил голову для благословения, и Миоци коснулся его жестких темно-русых волос.
- Всесветлый да просветит твой сон.
…Из своей комнаты мальчик слышал, как Тэлиай убирает со стола и как Миоци поднимается вверх по деревянной лестнице, чтобы читать свитки и совершать ночную молитву. Он уткнулся в набитую свежим сеном подушку и рыдал, пока не уснул.
Проснулся он среди глубокой ночи, когда мертвенная полоса легла на пол комнаты. Огаэ натянул тонкое шерстяное одеяло на голову, чтобы не видеть лунного света. Ему все еще было зябко, и он надел опять снятую было рубаху. Что-то, выпав из ее кармана, ударилось об пол. Огаэ нырнул в разрезанную луной тьму и поднял мягкую медовую лепешку. Ему показалось, что она еще теплая. Стучащими от дрожи зубами он надкусил ее – ко вкусу меда примешался соленый привкус слез – и вдруг подумал: «Надо спросить у мкэ Иэ – может быть, учитель Миоци не все еще знает о том, что бывает за горизонтом?». От этой крамольной мысли Огаэ чуть не поперхнулся куском лепешки. Словно ночной ворон Уурта подслушал его мысли – вниз по лестнице зазвучали шаги Миоци. Сердце у мальчика ушло в пятки. Он мигом свернулся калачиком под одеялом и затаил дыхание.
Проходя через полосу лунного света, Миоци остановился у постели Огаэ. Мальчику показалось, что удары его сердца отражаются от всех четырех стен. Но Миоци ничего не услышал. Он постоял, посмотрел на ученика, и, благословляя, погладил его по голове. Это было слишком для Огаэ. Он громко всхлипнул и замер от ужаса.
- Ты до сих пор не спишь, Огаэ?
Неожиданно Миоци опустился на пол рядом с ним.
- Простите, учитель Миоци, - прошептал Огаэ.- Я…отец…- он в отчаянии закрыл лицо руками и зарыдал. – Простите… Не выгоняйте меня – я больше не буду плакать …- с этими словами он разрыдался еще сильнее.
Миоци обнял его за плечи. Огаэ вздрогнул всем телом, не понимая, что случилось.
- Что ты, Огаэ! Куда я тебя выгоню! Не плачь… Да ты весь горишь! Ты болен?
- Нет, мкэ ли-шо Миоци…
- Болен, конечно…
Миоци принес из дальней комнаты теплое зимнее одеяло и завернул в него Огаэ. Луна тем временем перекрыла весь оконный проем и вся комната наполнилась неживой желтизной. Огаэ больше не плакал, он словно впал в забытье и только что-то бормотал, вцепившись в одеяло. Взволнованный Миоци бегом кинулся к Тэлиай.
Пожилая рабыня не спала.
- Эта луна не дает покоя и вам, мкэ? – спросила она, оборачиваясь.
- Тэлиай, Огаэ заболел. Я не знаю, что делать. Что ты делала, когда у тебя болели дети? Не помнишь?
Тэлиай как-то странно посмотрела не него и мигом накинула платок поверх ночной рубахи.
…Вскоре она уже авторитетно говорила ли-шо-шутиику:
- У него жар, мкэ ли-шо… Шутка ли: такие переживания! Бедное дитя! Надо развести воду с уксусом да обтереть его. Я мигом сделаю. Не беспокойтесь – ему сразу полегчает.
Они обтирали его несколько раз, но мальчику не становилось легче. Тэлиай поила его каким-то отваром – зубы Огаэ стучали по краю чашки, питье расплескивалось.
К рассвету он стал тяжело дышать и просил отнести его к отцу. Миоци взял его на руки, начал ходить с ним по комнате. В неверном лунном свете ему показалось, что губы ребенка посинели.
- Огаэ! – затормошил он его. – Тот застонал, но не откликнулся. Миоци вынес его наружу, в сад, и встал в стороне от лунной дороги.
Прохладный, чистый воздух сада, напоенный предрассветными запахами трав и цветов, принес мальчику облегчение. Он широко открыл глаза, и то ли спросил, то ли просто сказал:
- Учитель Миоци, я умру?
- Нет, нет, - заговорил Миоци, глядя в его глаза, лихорадочно блестевшие даже в полумраке. – Нет, Огаэ. Тебе трудно дышать?
- Вы будете меня… помнить?
- О Всесветлый! Огаэ, что ты такое говоришь!
Он прижал его к своей груди. Огаэ улыбнулся и закрыл глаза, впадая в забытье.
- Тэлиай, - растерянно обратился Миоци к рабыне, тихо стоящей рядом. – Что нам делать?
Тэлиай впервые видела, что он потерял самообладание.
- Мкэ ли-шо-Миоци, - сказала она с мягкостью пожилой женщины.- Не думайте плохого – дети часто в жару говорят всякое… Есть еще много средств. Одно из них мы сейчас испытаем. Оно должно наверняка помочь.
Она поспешно ушла в дом.
Миоци, держа на руках Огаэ, опустился на колени.
«Великий Уснувший, - умолял он.- Проснись же, восстань, восстань – все ждут Тебя! Проснись ради этого ребенка! Или Тебе все равно? Ты спишь! Твои сны бесстрастны! Ты неумолим!»
Он вскочил на ноги. От неожиданного толчка мальчик зашевелился, застонал. Лунная дорога бледнела.
Подоспевшая Тэлиай хотела взять Огаэ у ли-шо-шутиика, но тот сам перенес его в дом. Там, на кухне, присев на низкую скамью, он держал Огаэ на руках, пока Тэлиай разворачивала одеяло и снимала с него рубашку.
- Ты думаешь, это не повредит ему, Тэлиай? – почему-то шепотом спросил Миоци, кивнув на большой ушат, наполненный холодной водой.
- Если мкэ уж решился просить у меня совета, так пусть и слушается, - сердито зашептала старушка в ответ. – Опускайте его в воду, да крепче держите подмышки… вот так….
Вскоре Огаэ, завернутый в огромное цветное полотенце, (из тех, что хранились для ритуальных омовений) снова был на руках своего учителя.
- Я постелю ему наверху, на веранде – там свежий воздух из сада, - сказала Тэлиай.
Миоци кивнул. Она ушла. Огаэ глубоко вздохнул, заворочался в полотенце. Миоци погладил его спутанные волосы, и ощутил, что лоб ребенка стал прохладным и влажным. Подумав, что это – вода от купания, он отер его краем полотна, но капли пота снова выступили на лице мальчика.
- Огаэ! – позвал Миоци.
- Не тревожьте его, мкэ ли-шо – пусть спит. Видите, он пропотел и жар весь вышел наружу. Слава Небу – теперь он скоро поправиться! Батюшки! – всплеснула она руками, - да он, бедный, обмочился… и прямо на вас, мкэ!..
Она завернула обмякшего Огаэ в сухое полотенце.
- Совсем еще малое дитя, а вы к нему со своими белогорскими правилами… Будто сами никогда ребенком не были! Простите меня, глупую… Рубашку-то свою смените – я постираю.
- Значит, ему лучше, Тэлиай?
Миоци еще раз провел по влажным волосам Огаэ.
- Лучше, лучше – и не сомневайтесь. Скоро уже рассветет. Вы прилягте – а я посижу с ним. Вы не спали всю ночь, так и не ложились.
- Нет, Тэлиай, - покачал головой Миоци. – Ты иди, отдохни. Я не устал.
- Да, конечно – у вас в Белых горах все не как у людей. Вы и не спите, и не едите…
Она проводила Миоци с его драгоценной ношей наверх, оставила на столике горящую свечу и сама в полутьме спустилась вниз на кухню. Миоци услыхал, как она загромыхала ведром, выливая воду из ушата.
В окно уже дул предрассветный ветер, занавеси колыхались. Миоци осторожно уложил мальчика на высокую кровать с горой подушек. Огаэ не проснулся, только сквозь сон ухватился своей ручонкой за ладонь Миоци. Тот, не высвобождая своей руки, присел рядом, спиной к окну и долго смотрел на бледное лицо мальчика, успокоенное глубоким сном. Огаэ дышал теперь ровно, слегка посапывая носом. Вдруг он заулыбался во сне и позвал отца. Улыбка его становилась все шире, он зашевелил губами, разговаривая со своим сновидением. Потом он глубоко вздохнул и повернулся на бок, выпустив руку учителя. Теплый луч упал на его взъерошенные волосы, воздух сада огласился пением птиц.
Миоци выпрямился, встал и подошел к окну. Диск Шу-эна уже поднялся над горизонтом и слепил глаза.
«Для чего Ты оставил нам это обманчивое в своем постоянстве знамение? Отчего диск Шу-эна каждое утро поднимается над горизонтом, а ты все спишь? Отчего каждую зиму люди празднуют прибавление света, и каждое лето приносят жертвы, чтобы дать солнцу силу – а Ты не видишь человеческой тоски? Зачем Ты мучаешь сотворенных Тобой пустыми надеждами, которые всеяли в них Твои же образы в Твоем творении? Отчего Ты спишь?».
Миоци резко, с силой опустил тяжелую занавесь. Потом взял свиток из тростниковой корзины и сел в углу на простой травяной циновке, подогнув ноги. Его распевное чтение вполголоса сливалось с набирающим силу утром.
Когда подошло время, вошла Тэлиай с завтраком на подносе – горячий отвар из трав и простые лепешки из грубой муки. Поклонившись, она поставила поднос на циновку.
- Спасибо, Тэлиай, - кивнул Миоци. – Приготовь что-нибудь вкусное для Огаэ. Когда он проснется, наверняка будет голоден…Ты ведь знаешь, что любят дети?
Тэлиай недоверчиво взглянула на него.
- Хорошо, если мкэ позволяет…
Она посмотрела на Огаэ с нежностью:
- Спит, родимый…Сиротка!
Потом неожиданно добавила:
- А у мкэ ли-шо – доброе сердце. Даром, что из Белых гор. Зря мкэ родители туда отдали. Мкэ ли-шо надо было жениться на красивой соэтамо из знатного аэольского рода, и завести пятерых таких мальчишек! Вот ваш батюшка бы радовался, глядя на вас! А теперь таким, как мкэ Иэ, бобылем, наверно, всю жизнь, и будете.
По лицу Миоци пробежала тень.
- Простите, мкэ ли-шо – не мое это дело… Жаль вас старой рабыне.
Она наливала в высокую глиняную чашку напиток, и Миоци увидел, что в морщинках у краешков ее глаз поблескивают слезы. Одна из них медленно стекла по щеке и затерялась в пестром, бело-желтом платке, какие носят женщины соэтамо. Миоци отложил свиток в сторону и почему-то сказал:
- Батюшка не был бы рад, если бы знал, что его внуки с рождения – рабы храма Уурта.
Тэлиай выронила кувшин из рук, и настой из трав быстро впитался в циновку, оставляя темно-красное пятно с горьким ароматом.
- Рабы храма Уурта? Так вот почему… Вы из древнего рода соэтамо? Из тех, кто в "списках" Нэшиа Второго?
Миоци не сразу кивнул головой.
Тэлиай собрала черепки в передник.
- Я в доме Ллоутиэ кормилицей была… До трех лет кормила их первенца. Весь дом души в нем не чаял – такой красивый был мальчик, только слабенький. Мы его скрывали до трех лет с половиной, чтобы попозже отдать по закону Нэшиа в селение дев Шу-эна…У меня много молока было, я и хозяйское дитя, и свое кормила. Хозяин-то сына назвал Аирэи, а я-то, по глупости, не зная, что они такое имя ему дать собрались, назвала своего Аэрэи … Так вот. А господа не сердились, все смеялись. А потом, как Аирэи забирать стали, стражники Нэшиа в дом пришли, госпожу мамки снотворным зельем неделю поили, - отец приказал, боялся, что она не переживет… А отец-то сам молчал все, а ночами рыдал целый месяц. А уж я-то по Аирэи как скучала…Возьмешь своего малютку, а вторая-то рука – пустая…Нет второго-то. Забрали на верную смерть. Сказали, что он и умер скоро – где же девам Шу-эна малыша выходить…он и умер у них…
Голос ее прервался, она поспешно поднялась с колен, завязывая черепки в передник. Миоци встал, и, склонившись, заглянул ей в лицо.
- Не плачь, мамушка Тэла, - сказал он ласково.
Черепки снова с грохотом упали на пол. Он продолжал, касаясь ее плеч:
- Помнишь, как Аиреи опрокинул на себя светильник с маслом? – с этими словами он обнажил правую руку до локтя – на мускулистом предплечье был ясно различим шрам.
- Сынок! – обхватила Миоци Тэлиай, и расплакалась. – Хозяин… Как же…Мкэ ли-шо-Миоци…Живой! Вот бы мкэн Ийя видела! Ах, Небо!
- Как же ты попала в храм Шу-эна в Шу-э-ане, мамушка Тэла? И где твои косы? Я помню – у тебя были две толстые черные косы.
- Ах, дитя моё…Косы! Сколько мне лет – чай, забыл? Полвека уже живу. Скажи – ты был в имении Ллоутиэ? Простите, мкэ ли-шо, что я так разговариваю с вами…
- Не беспокойся, Тэла – со мной так больше некому разговаривать, кроме тебя… Имение отца отошло храму Уурта.
…После рождения второго ребенка у Раиэ Ллоутиэ и Ийи гонения уже успокоились, как и скорбь по отданному навек из дома незабвенному первенцу. Девочку тоже назвали Ийа – «весенняя радуга». Но память последователей Нэшиа Второго оказалась долгой – брата Ийи-старшей, жреца карисутэ, растерзанного на глазах у сестры псами Уурта, они не забывали. Ллоутиэ напрасно думали, что девочка останется с ними до тихого и счастливого замужества. Семьям, среди родственников которых были карисутэ, предлагался нехитрый выбор судьбы их детей: отдавать их на воспитание или в общины Уурта, или Шу-эна, без встреч с родителями и писем, с последующим принятием обетов посвящения, если они хотят сохранить свою жизнь. Так славный род Ллоутиэ должен был разделить судьбы многих благородных аэольских семей. Сделав Раиэ и Иию бездетными, ууртовцы не оставили их в покое. Земли их и рабы, и все имущество были забраны в пользу храма Уурта. Потрясения были слишком велики, и первым не выдержало сердце Ийи, умолявшей разрешить ей жить как рабыне в общину дев Шу-эна, где воспитывалась ее дочь, и получившись насмешливый отказ от чиновника храма Уурта: «об этом надо было думать до замужества». Раиэ похоронил жену на своем маленьком поле, которое оставили ему, посадил молодой саженец сосны – дерева с островов Соиэнау и поставил на могилу привезенный издалека каким-то из его старых друзей большой белый камень. Под него вскоре лег и он сам…
- А когда нас привели в храм Уурта, заставили поклоняться темному огню. Все кланялись, а Аэрэи сказал, что не будет… Ну и тут его и схватили…- Она смолкла. - Мкэ сам знает, что с такими делают. Не посмотрели, что еще ребенок. Спрашивали, кто научил, да где карисутэ прячутся…И все на моих глазах. Я к палачам в ноги, они как собаку отшвырнули. А он мне –«матушка, свидимся». Глаза ему выжгли…Он и умер почти сразу…А ли-шо-Оэо приказал своим людям меня силой увести, да и сюда, в храм Шу-эна.Так и живу. Сколько уж времени прошло. Даже не знаю, где его могилка – бросили, наверное, в печь или в выгребную яму… Да что уж – верно, скоро свидимся.
- Мамушка Тэла, - Миоци обнял старушку.- Родная! А я ведь видел сестру.
- Видел Ийу-малышку?? Так забери ее сюда, к нам, Аирэи! – воскликнула старая рабыня.
- Она писала, что хочет посвятить себя Шу-эну, и не хочет покидать общину. Просила, чтобы я не волновался и больше не писал.
- Вот как! Да не может этого быть! Это, верно, ее заставили. А мкэ ездил туда? - Тэлиай то переходила на почтительный тон, то снова просто говорила со своим питомцем.
- Ездил…- он помолчал, жалея, что начал этот разговор. – Не хотел тебе говорить. Видел сестру – три года назад, когда ей было двенадцать. А теперь увидел только разоренное сокунтами поселение. Где она, что с ней – не знаю. Жива ли?
Тэлиай погладила его плечи:
- Жива, сынок, жива. Что думать о плохом… Надо искать. Ты теперь – ли-шо-шутиик, а ли-шо-шутиик может найти и иголку в стоге сена, не только сестру в имениях Уурта.
- Нет следов нигде, Тэла. Я уже искал. Я начал с этого, как только приехал в Тэ-ан.
Тэлиай вспомнив что-то, вдруг сказала:
- Постой! Я сейчас тебе принесу кое-что.
И вернулась из своей комнаты, неся плотной завязанный узелок.
- Видишь – это семейный знак рода Ллоутиэ. Его одел на тебя твой отец, когда дал тебе имя.
Аиреи Ллоутиэ медленно поднес к губам деревянный с серебряным узором диск на длинном расшитом шнурке , поцеловал его и одел на шею, а потом поцеловал Тэлиай.
- А это – твои пеленки и первая рубашечка, что ткала и шила мкэн Ийя. И вышивала она. А это – помнишь? Ты никогда с ним не расставался. Даже спал вместе.
- Конь? – Миоци улыбнулся, беря старую деревянную игрушку. – Помню. Аэрэи отбирал его у меня, а я плакал и бежал к тебе жаловаться.
- Помнишь? Ты помнишь Аэрэи? А еще, скажи, еще, что ты помнишь?
- Еще – помню, как мы ели арбуз, сидя у тебя на коленях. И медовые лепешки, которые ты так же вкусно делаешь до сих пор… А у тебя осталось что-нибудь от моего молочного брата?
- Вот это, - она показала ему кусок простого полотна. – Это у меня осталось, после того как в пятнадцать лет он решил…
Она неожиданно смолкла.
- Он был очень сильным и смелым, - продолжила она. – Мкэ Раиэ ведь дал ему вольную, сразу после того как узнал, что Аирэи, то есть вы, мкэ, умерли…И он воспитывался в хозяйском доме. У него был и конь, и лук – все как полагается воину. Он мкэ Раиэ был за сына. Вы уж простите меня. Но мы ведь не думали, что вы живы…простите….
- Что ты, Тэла! Рассказывай дальше!
- А когда пришли слуги Уурта, он не захотел уехать, оставить меня… Да и мысли у него были…Он же прошел посвящение…
- Посвящение? Кому?
- Не знаю, мкэ ли-шо. Не знаю, - заторопилась Тэла. – Я только вам это говорю. Это тайна.
- Шу-эну? Фериану?
- Нет, нет. Нет. Не знаю. И не допытывайтесь, мкэ. Какая теперь разница? В молодые годы часто Небо касается сердца юноши. Вашего тоже коснулось. И моего сыночка – тоже…
- Мамушка Тэла, завтра я зажгу огонь на жертвеннике Шу-эна в память моего брата и буду делать это каждый день, как я это делаю за своих родителей. Не печалься. Доля его да будет освещена лучами Шу-эна!
- Нет, нет, мкэ – не делайте этого. Аэрэи был бы против…да и я против. Не надо. Мкэ ли-шо-шутиик зажигает священный огонь Шу-эна, а у нас в нем нет доли…- запальчиво начала было Тэлиай, и осеклась.
- То есть, ты хочешь сказать – Аэрэи не почитал и Шу-эна, а не только Уурта? – изумился Миоци.
- Забудьте, забудьте все, что я тут наговорила…- испуганно заговорила рабыня. – Да просветит Шу-эн мкэ за его доброту! Да осветит он его разум и…
- Постой, Тэлиай – ты что, боишься меня? Ты думаешь, что я работаю в сыске Нилшоцэа? Мой дядя был жрецом карисутэ, и я не стыжусь и не скрываю этого.
Тэлиай внимательно посмотрела ему в глаза.
- Зато Нилшоцэа, будьте уверены, уже внес тебя в свои новые списки, как внес он мкэ Игэа. Одно неосторожное движение – и Уурт настигнет тебя. А ты – последний из Ллоутиэ. Ты должен беречь себя.
- Ллоутиэ не берегли себя никогда, и поэтому род наш славен, мамушка Тэла. Ты сама это знаешь. И мой молочный брат был настоящим Ллоутиэ. Жаль, что мы с ним не свиделись. Я отчего-то часто думал о нем в Белых горах, а однажды он мне приснился.
- Правда? – улыбнулась Тэла сквозь навернувшиеся слезы.
- Давно…была ранняя весна, в горах таял снег… Недавно было равноденствие, и рождалась новая луна. Я спал в хижине Иэ. Это было за день до моего первого посвящения, я пребывал в посте и молитве несколько месяцев. На молитве я уснул. Вдруг отворилась дверь, и двое людей вошли в хижину. Я подумал, что это тиики-белогорцы пришли за мной, сказал: «я готов», и хотел идти с ними. Но один из них жестом не допустил меня. Я помню, что хотел рассмотреть его лицо и не мог. А лицо второго я помню – он был светловолосый, веснушчатый, с голубыми глазами и улыбался мне. Он был мой ровесник. Увидь я его сейчас, узнал бы из тысячи. В волосах его был вплетен шнурок, а на нем вышито «Аэрэи».
- Небо! – воскликнула Тэлиай. – это я вышивала этот шнурок…а уж веснушек у него было хоть отбавляй! Что он сказал? Он говорил что-нибудь?
- Говорил. Он смотрел на меня и говорил о какой-то тайне. Но не словами – иначе я бы это записал позже. Я пробовал, много раз пробовал, мне не удалось…Мне казалось, что он говорит нашими словами, но на другом языке. Он был таким радостным. Мне показалось, что он говорит о своем спутнике, на которого я не мог глядеть. Они стали уходить. «Нет, - закричал я, - я пойду с вами!». И проснулся. Я рассказал свой сон Иэ уже после посвящения, случайно. У нас не принято верить снам, Тэла – это наваждения, которые бывают у тех, кто борется с телесными слабостями. Но этот сон я почему-то не могу забыть. Мне кажется, он – не наваждение.
- А что сказал мкэ Иэ?
- Иэ очень огорчился, - сказал входящий эзэт. – Здравствуй, Аирэи, здравствуй, бабушка Тэлиай! Так это ты нянчила этого сорванца? Нам обоим пришлось несладко! Зато теперь он возжигает огонь Шу-эна. Правда, интересно, Огаэ?
Обернувшись на слова Иэ, Миоци и Тэлиай только теперь заметили, что проснувшийся ученик ли-шо-шутиика во все глаза смотрит на них.
- Что случилось? Почему он в постели, когда Шу-эн почти в зените? – Иэ подхватил Огаэ и несколько раз подкинул под потолок. Мальчишка заливался счастливым смехом.
- Отпустите, отпустите его, мкэ Иэ – он еще болен! Мы его чуть в эту ночь не потеряли. Вот мкэ ли-шо не даст соврать…
- Приветствую тебя, Иэ, - улыбаясь, склонил голову Миоци. – Пойдем в сад – там и поговорим. Огаэ, действительно, заболел.
Иэ посадил Огаэ на кровать.
- Доброе утро, мкэ, - не нашел другого, что сказать тот, запоздало приветствуя обоих. Белогорцы расхохотались.
- Доброе утро и тебе, - наконец вымолвил Миоци. – Вот – держи, а когда совсем поправишься, будешь ездить на настоящем.
Он протянул мальчику деревянного коня.
- Спасибо, мкэ ли-шо-Миоци! – с восторгом воскликнул Огаэ, целуя ему руку. - Я всегда хотел такую лошадку…
- Он еще совсем ребенок, а мкэ ли-шо все его по-белогорски воспитывает, - шепотом пожаловалась Тэлиай Иэ.
- Ничего, Тэла – я его тоже так воспитывал. Не все на женской половине у юбок сидеть.
Они вышли в сад, а Тэлиай стала кормить сладкой молочной кашей Огаэ, прижимавшего к себе игрушечного коня.
- У меня есть хорошие новости, Аирэи, - расслышала она слова Иэ.
Начало - http://www.proza.ru/2009/04/26/635 и http://www.proza.ru/2009/06/19/987
Предыдущее - http://www.proza.ru/2009/04/26/630
Продолжение - http://www.proza.ru/2009/06/19/1001