В октябре прошлого года пожилой мужчина в нашем дворе подошел ко мне и указывая на поднятый финский флаг, спросил на сносном финском: «А что за праздник сегодня?» – «День финской литературы, ответил я. – День Алексиса Киви.» – «Какой же я неуч, стыд какой!» заохал мужчина и покрутив головой пошел своей дорогой. Он был так называемый реэмигрант, которых в просторечии называют баламутами от финского «paluumuuttaja» – возвращенец. Но мужичок стыдился напрасно: далеко не каждый финн помнит этот день.
С самого начала нам нужно договориться о терминах. Ингерманладский реэмигрант (inkerilinen paluumuuttaja) это клише, которое не отражает полностью сути явления. Мне придется все же пользоваться им, чтобы избежать многословных объяснений, поскольку я намереваюсь говорить о тех российских иммигрантах, которые причиной переезда в Финляндию называли свое финское происхождение. Договоримся, что в ту же группу входят родившиеся в России потомки финских граждан. В просторечии все же как представителей этих групп, так и собственно русских в Финляндии называют обобщенно русскими, то есть не по этнического происхождению, а по стране, из которой иммигрант прибыл.
Я родился и вырос в республике Карелия, которую в Финляндии называют Русской Карелией. Писал я по-фински и поэтому еще на родине часто спрашивал себя, русский ли я писатель или финский? Во всяком случае провинциальный. Значительная часть литературы карельской провинции была написана на финском языке. Эту литературу, позднее названную национальной, создавали наряду с карелами финские иммигранты, выходцы из Финляндии, США и Канады. Русскую культуру они знали плохо и русским языком практически не владели. Тема эта мне несколько знакома, так как почти три последних года я провел в тридцатых годах, работая над романом о «финском» Петрозаводске тех лет.
Сегодня положение прямо противоположное в сравнении с 1930-ми годами. Большая часть финноязычных писателей Карелии перебралась в Финляндию. Однако ни о каком «карельском или ингерманландском клане» в финской литературе говорить не приходится. Я не могу знать, что тому причиной, незаинтересованность ли издателей, или обреченная бездеятельность самих писателей. Но они молчат.
Многим из них приходилось писать в Советском Союзе лишь дозволенное и молчать о главном. Некоторые даже жаловались на это, но попав на свободный запад, продолжают молчать. Я уверен, что у всякого прожившего жизнь в СССР есть история, которой он не мог рассказать прежде. Где эти истории?
Может статься что только следующее поколение, дети или внуки нынешних реэмигрантов примутся описывать по-фински жизнь эмиграции. Но будет ли тогда что описывать, будут ли эти дети отличаться чем-то от финского большинства?
В Финляндии есть саамские, шведские, цыганские, карельские, еврейские и даже палестинские писатели, пишущие на финском языке. Но у российских реэмигрантов, своими бумагами подтвердившими свое финское происхождение, своей финноязычной литературы нет. Можно сказать, что единственным выразителем чувств российских реэмигрантов был Пааво Воутилайнен, который, прожив несколько лет в Финляндии, вернулся в Россию и вскоре там трагически умер.
С другой стороны как мировая, так и финская литература полна примеров, когда писатели меняли свой язык на язык новой родины. Во всяком случае в литературном творчестве.
Книга родившейся в Палестине Умайи Абу-Ханны «Вверх ногами» получила теплый прием у финской критики, хотя была написана на выученном языке и безусловно содержала ряд стилистических и грамматических ошибок. Абу-Ханна рассказывает по-фински историю палестинской девочки в Израиле. В библиотеках столичного региона «Вверх ногами» занимает вторую позицию в рейтинге документальной литературы. Умайя Абу-Ханна участвует активно в общественной жизни страны, работает журналистом и является кандидатом от Партии зеленых в Европарламент.
Русская, или вернее русскорожденная Зинаида Линден живет в Турку и пишет на шведском. Она изучала шведский и другие скандинавские языки в Ленинградском университете, и так уж получилось, что молодая женщина попала в Финляндию. Писательство для нее было все же настолько важным делом, что перемена языка не могла ее остановить. Напомню русским гостям, что шведский является вторым официальным языком Финляндии.
Писательницу, издавшую две книги в издательстве Сёдерстрёма, заметили как в шведо- так и финноязычном литературном мире. Об этом говорят рецензии и интервью в Helsingin Sanomat, Aamulehti, Turun Sanomat и конечно же шведоязычной газете Hufvudstadsbladet (Huvuud-staats-blaadet). Это в Финляндии. Однако и крупнейшая газета Швеции Dagens Nyheter (Daagens Nheeter) не обошла молчанием необычную писательницу. В своей первой книжке Зинаида Линден рассказывала о русских, но во второй затрагивала уже темы финских шведов. Чужой язык, таким образом, не помешал автору реконструировать свое прошлое и набрасывать очертания новой действительности. Многие новеллы рассказаны именно от лица иммигранта.
Вышедшая в 1996 году книга verstinnan och syntetisatorn (verstinnan o syntetisaatorn) (Полковница и синтезатор) получила премию Общества шведской литературы Финляндии. Вторая книга, Scheherazades sanna historier (eherazaades sanna histoorier) (Подлинные истории Шахразады) вышла в 2000 году, и уже спустя три года была опубликована на русском языке московским издательством Интрада. Писательница сама подготовила русское издание, поскольку она свободно работает на двух языках. По ее собственным словам, истории, связанные с Финляндией и Скандинавией, она пишет по-шведски, русские истории по-русски. Зинаида Линден утверждает, что она не меняла язык, а просто пользуется в равной мере обоими. Последняя работа писательницы это выходящий будущей осенью роман I vntan p en jordbvning (I vettan po een juurd-bevning) (В ожидании землятрясения), который рассказывает историю русского эмигранта. Зинаиду Линден интересуют люди маргинала: одинокие, брошенные, иммигранты, всевозможные, в том числе сексуальные, меньшинства. Этническое происхождение героев не является самоцелью для автора.
Зинаида Линден выражала удивление, что финские издатели не проявляют особого интереса к ее книгам, хотя они имели хорошую критику также и в финноязычной прессе. Стандартным ответом издателей является следующее: рассказы плохо продаются, вот если бы роман… Тот же ответ получал и я, когда предлагал сборник рассказов финским издателям.
Однако о парадоксе Зинаиды Линден. В том ли дело, что финские шведы больше интересуются иными культурами, или разгадка кроется в чистой русскости Зинаиды, отсутствии предрассудков и страхов, которые порождают неуверенность в ингерманландских иммигрантах.
Литература финских шведов традиционно занимает важное место в финской культуре. Шведоязычную литературу быстро переводят на финский и награждают наряду с финноязычными авторами. Недавно получивший государственную премию Ларс Сунд прожил в Швеции 25 лет, но он пишет о выдуманном местечке Сиклакс неподалеку от Нярпиё, что в непосредственной близости западного побережья Финляндии. Жители этой местности говорят на шведском наречии, заметно отличающемся от языка по другую сторону Ботнического залива.
Ларс Сунд тоже представитель провинциальной литературы. Получивший премию роман Eriks bok (Eeriks buuk) (Книга Эрика) являтся заключительной частью трилогии о Сиклаксе. Одним из важнейших для себя писателей Сунд считает Габриэля Гарсия Маркеса, что говорит о многом.
«Сиклакс это Макондо Ларса Сунда. В своей деревне Сунд, по его словам, старейшина, пастырь и юродивый», пишет Тимо Хямяляйнен в Хельсингин Саномат.
«Сунд и раньше получал литературные премии, в том числе престижную премию Рунеберга в 1992 году. Все три части трилогии, Colorado Avenue, Puotinpitjn poika (Сын лавочника) и Eriks bok, были выдвинуты на соискание премии Финляндия, а Eriks bok соревновался в прошлый раз за литературную премию Совета Северной Европы.
«Я начал интересоваться своими корнями, так как это обычно происходит в зрелом возрасте, когда женятся и заводят детей», рассказывает Ларс Сунд в интервью.
В результате работы над триглогией Сунд заметил также некоторые сходства между 1920-ми и 1980-ми годами. «Экономическая истерия, биржевая игра, новые устройства в промышленности развлечений. Оба периода закончились невиданным экономическим кризисом.» Явление знакомо и в России. НЭП 1920-х годов закончился коллективизацией и массовым террором, а дикий капитализм начала 1990-х привел страну к полнейшей нищете.
«Я не мог бы писать эти романы в Эстерботнии (по-фински провинция Похъянмаа), нужна была дистанция. Случайность, шведская девушка, привела меня сюда, и боже ты мой, вот мы уже 25 лет вместе », рассказывает Сунд.
Новое место жительства Сунда Уппланд отделяет от Эстерботнии всего лишь час лета, но дистанция оказалась достаточной. «С другой стороны Эстерботния это последняя колония Швеции», Ларс Сунд шутит. Можно ли и финский Петрозаводск назвать последней колонией Финляндии, памятуя о культурной экспансии 1930-х годов?
Ларс Сунд считает родной диалект очень важным в писательской работе: «Шведский в Финляндии в любом случае сильно отличается от швецкого Швеции. В работе я стараюсь не забывать финляндизмы, финские заимствования. Я шведоязычный финский писатель, и мне легко быть патриотом живя здесь.»
Почти то же самое я могу сказать о себе. Я не реэмигрант, а финская девушка прихватила меня из Петрозаводска сюда, правда всего четыре года назад. Но и за это время мне удалось отстраниться настолько, что я смог написать о Петрозаводске такой роман, которого бы никогда не написал живя там. Если перыдущая книга рассказывал о годах перестройки, то в новом я ныряю в мифические и трагические 1930-годы. Совершенно умышленно я пересыпал текст русизмами и англизмами, принятыми среди финнов того времени. Здесь в Финляндии я свободен писать о своей родине, так же как Ларс Сунд по другую сторону Ботнического залива. Возвращаясь к названию семинара, – я пишу о русской провинции, но по-фински и в Финляндии.
Русскоязычные иммигранты – это второе после шведов языковое меньшинство в Финляндии, но голос их не слышен, поскольку они не пишут по-фински. ЛитераруС и Альманах Другие Берега ни о чем не говорят финноязычному читателю. Ждать переводов не приходится, по крайней мере до той поры, как какое-нибудь значительное произведение не пробьет себе дорогу в русской литературе. Молчание иммигрантов по-фински кажется тем более странным, что в стране проживает немало писателей, которые живя в России писали по-фински.
Я не уверен в полноте своих сведений, но их и нелегко получить. Например Ингерманландский Союз не отвечает на попытки связаться, газету Вестник Ингерманландцев я не могу заполучить в руки, живя в Лаппеенранте, так же как не могу добиться даже ее адреса. Возможно вокруг общественных организаций и происходит что-то, возможно в ингерманландской газете издаются тексты начинающих и активно действующих писателей, но единственный стихотворный сборник реэмигрантов, которую мне удалось заполучить в свои руки в Финляндии, содержит лишь два стихотворения на финском языке, все остальное по-русски. Сборник расчитан, очевидно, для внутренненго пользования.
И это несмотря на то, что авторы сборника являются российскими финнами, реэмигрантами. Книжка по меньшей мере странная, поскольку на обложке написано по-фински Runoja maahanmuuttajilta, авторы аннотированы по-фински, но по меньшей мере 90% текста написано на русском. Вот характерный пример из сборника, не называя автора:
Мы в Финляндии встречаем
Новый год и новый век,
И страну благословляет
Ингерманландский человек.
Ингерманландец благодарит Финляндию. По-русски.
В Луумяки, между Коуволой и Лаппеенрантой, живет русская женщина Галина Пунккинен. Пунккинен по мужу, девичьей фамилии ее я не знаю. Она говорит по-фински с сильным акцентом, но является членом местной писателькой организации Юго-Восточной Финляндии. И эта немолодая русская женщина пишет по-фински! Два ее рассказа, один из финской действительности, другой о Сибири (возможно она сибирячка), были напечатаны в журнале Карелия. От финноязычных же авторов Карелии, живущих ныне в Финляндии, я не припомню за десять лет ни одного художественного произведения, опубликованного в этом журнале, за исключением стихов Пааво Воутилайнена, о котором упоминалось выше.
Социолог Ольга Давыдова, о которой я обещал рассказать в самом начале своего выступления, работает в университете города Йоэнсу и изучает проблемы этнического самосознания реэмигрантов.
Давыдова развивает идею или теорию некоего третьего пространства, которое не ограничивается существующими границами государств, пленен и культур. У этого нового культурного пространства совершенно новые координаты, и его нельзя называть эмигрантской культурой. Термин «эмигрантская» подчеркивает отстранение, окончательное отделение, но в данном случае отстранения и новые сближения перемежаются одновременно на многих уровнях.
Люди, живущие в таком третьем пространстве навряд ли будут поняты как значимая и единая группа. По мнению Давыдовой, любая власть (в том числе культурная) привязана к месту, и поэтому у говорящего должна быть земля под ногами, иначе у него и нет права говорить. Человек должен представлять определенную группу или территорию. Это традиционная логика, в рамках которой любой язык для представителей третьего пространства есть ограничивающий фактор.
Это знакомо мне по собственному опыту: кто будет слушать меня по-русски в России, кто примет всерьез по-фински в Финляндии.
Иммигрант всегда стоит перед выбором: он должен выбрать себе лагерь. Или он финизируется или же сохраняет русскость (в этом случае он опять чужой, так же как был на старой родине), или он обращается к богу, работает как бешеный или начинает жить растительной жизнью. В любом случае его личность подвержена немилосердной ломке.
В своем исследовании Давыдова отмечает этническое самосознание реэмигрантов и подчеркивает его выражение. Очень важно подтвердить свою финскость. Перед большой переменой в жизни человек находится в хаотическом, почти паническом состоянии. Рассказывая историю своего рода человек упорядочивает хаос. Он является частью чего-то большего, и это дает уверенность в себе. Казалось бы, что потребность укреплять свое этническое самосознание рассказом естественно ведет к попыткам писательства, но создается впечатление что потребность рассказывать остается на пороге финского косульства. Попав в Финляндию, реэмигрант уже не хочет рассказывать о своем происхождении, он хочет слиться с большинством. Так ценнейший опыт пропадает почем зря.
Если позволите, процитирую Ольгу Давыдову в своем несовершенном переводе (она тоже пишет по-фински):
«Всеобщий кризис самосознания в России актуализирует новые идентитеты. У финнов была нелегкая судьба в СССР, и к подъему этнического самосознания примешивается компенсаторная функция. Российский обычай понимать национальность как формальную, наследственную категорию, а также применяемая финскими властями практика классификации иммигрантов по их этническому происхождению, оказывают вместе сильнейшее влияние на стиль рассказов будущих реэмигрантов, когда они говорят о своем роде. Государства являются сильнейшими агентами в поле действия этнических и национальных вопросов. Проявляющийся в определенных условиях национальный дискурс должен быть рассматриваем именно через призму государственной политики.»
Наконец реэмигрант попадает в Финляндию. Декорации меняются, его ощущаемая в России финскость бледнеет, на ее место приходит русскость, зачастую как печать, данная окружением. Теперь уже не этническое происхождение решает, а способность адаптироваться к новой действительности. Это не всегда удается реэмигранту, и нередко он до конца дней своих несет на себе печать гражданина второго сорта, которую определяет степень владения языком.
Со временем оказывается, что настоящий родной язык все же русский, и мысль рассказать о своей жизни по-фински кажется просто невозможной. Тем не менее многие реэмигранты овладевают финским в совершенстве и прекрасно находят свое место на рынке труда.
Писательство требует все же чего-то большего. Страстности, какой-то степени безумства. И конечно же уверенности в себе. Наглости заявить: я писатель! И достаточного тщеславия для желания опубликоваться.
Мировая литературва полна примеров перемены языка. Первыми приходят на ум Самуэль Беккетт и Эжен Ионеско. Явление не чуждо и русской литературе. Почитаемая в России эмигрантская литература почти неизвестна остальному миру. Исключениями являются Владимир Набоков и Иосиф Бродский, которые, покинув родину, пришли со временем к тому, что стали писать на английском. Финский энциклопедический словарь определяет их как американских писателей русского происхождения. Потомок русских эмигрантов Андрей Макин пишет о своей сибирской бабушке по-французски и таким образов становится известен широкой европейской публике.
Ныне интерес к эмигрантской лнтературе явно растет во всем мире. Где-то в мусульманском пригороде Стокгольма живет писатель-иммигрант, имени которого к сожалению не помню. Он написал роман на недошведском языке окраин, жаргоне, в который вливались различные языковые материалы. Такая книга вызывает недоумение: так же не пишут, это же не язык вообще! Однако жители пригорода говорят так, и таким образом роман отражает языковую действительность многонационального третьего пространства. Не знаю, как книга была принята в Швеции, но Хельсингин Саноман отметила ее на своих культурных страницах.
Америтканский афганец Халед Хоссейни написал роман о своем детстве в Афганистане The Kite Runner (Бегущий со змеем) по-английски, и на следующее утро, как говорится, проснулся знаменитым. Это был первый роман без малого сорокалетнего писателя, который подростком видел ввод советских войск в родную страну. Права на перевод романа проданы сразу в 16 стран, в том числе в Финляндию. В апреле автор побывал в Хельсинки на презентации финского перевода. Роман имел большой коммерческий успех в Америке и Европе.
В Афганистане роман не пользуется такой же любовью читателей, как в остальном мире. Книга продается в Кабуле на английском, и сам автор считает, что без определенной цензуры ее невозможно перести на язык фарси. Хоссейни говорит, что в Афганистане один критик сказал, что автор довел до логического завершения весь тот кошмар, на который даже советские танки не оказались способны. «Из меня сделали в Афганистане своего Салмана Рушди, который гадит в родное гнездо», признается писатель. В то же время афганцы США и других стран в большинстве своем восторгаются романом.
Роман рассказывает о возвращении на родину, где остались «неискупленные грехи прошлого». Тематический стержень книги составляют груз прошлого и усугубленное годами чувство стыда.
Роман Хоссейни является крупным событием как в американской так и в афганской литературе: это первое художественное произведение, написанное афганцем по-английски. То есть на языке страны, в которой писатель живет.
Литература, написанная на финском языке российскими реэмигрантами, сегодня жизненно необходима прежде всего самим переселенцам. Американская писательница, лауреат нобелевской премии Тони Моррисон сказала где-то, что группа начинает существовать только тогда, когда у нее появляется свой роман.
О своем Петрозаводском симпозиуме мне доводилось слышать, что он обозначил группу и дал ей голос. Это конечно же преувеличение. Герои Петрозаводского симпозиума еще не собираются покидать родину. Романа же, рассматривающего проблемы отъезжающих и уже переехавших, пока нет.
Книг о страданиях ингермаландцев в годы сталинщины и книг об истории Ингермаландии достаточно. Я не преуменьшаю их значения. Писатели ингерманландского происхождения писали также и на другие темы, но литература перемены страны и перелома культуры отсутствует. У этой интереснейшей темы есть явный социальный и культурно-политический заказ.
Предрассудки и стереотипы, закрепленные за переселенцами из России, весьма крепки. Один из худших – это предствавление о молодых реэмигрантах как о дельцах наркобизнеса. Российские реэмигранты выглядят в глазах добропорядочных финнов чем-то вроде сицилийской мафии. Неужели Ингерманландия это финская Сицилия? Или эта роль достается Эстонии? России в целом? Порог новостей в общефинской прессе преодолевают лишь информации о преступлениях, наркомании и проституции в русскоязычной среде. Хельсингин Саномат пугает своих читателей заголовком: «Наркобизнес Финляндии целиком в руках преступников из сопредельных территорий.» Читай: России и Эстонии.
Пресса рассматривает преступность и русскость в такой тесной близости, что и без указывания пальцем ясно, в чем или в ком корень всего зла. Переехавший из России реэмигрант для финна то же что русский, и что парадоксально, в редких положительных публикациях доказывается, что ингерманландцы не такие плохие, как остальные русские. Попахивает расизмом?
Здесь стоит упомянуть, что в Финляндии иммигранты рассмантриваются (неофициально, конечно) по четкой этнической оценочной сетке: хуже всех сомалиец, чуть лучше араб (мусульманин), следом идет китаец / вьетнамец, и почти за людей идут русские, в том числе и финского происхождения. Они хоть с виду не отличаются, и их темные делишки не видны среди бела дня на улице.
Простому финну чрезвычайно трудно понять те исчезающе тонкие различия, которые определяет культурная почва человека, плохо или с акцентом говорящего по-фински. Но ведь то же мы видим и в России: достаточно черноволосого южанина назвать нерусским, худшего ругательства даже не надо подбирать. И за этим отношением стоит конечно же язык: русский уроженец Краснодара может быть так же похож на чеченца, как сам чеченец, но последний плохо говорит по-русски. Очень трудно поверить, что человек, говорящий с акцентом, может быть умен и образован.
Социальный заказ, о котором я уже упоминал, существует: неоднократно мне приходилось слышать намеки или же прямые советы от деятелей культуры, издательских редакторов и писателей: финны хотят знать, что живет по-соседству. Сегодня уже буквально: на одной лестничной площадке.
Долгое время я думал, что как-то искусственно и глупо писать о реэмигрантах, которых я вследствие обстоятельств жизни знаю плохо, все равно что задумать роман о полярниках или шахтерах. Стереотипы, поддерживаемые прессой, укоренились и во мне, российском иммигранте. У меня нет опыта общения с соплеменниками в Финляндии, и должен признаться, что я избегаю их, как и финское большинство. Я боюсь, что если пойду на сближение, то начнутся бесконечные жалобы на скучную финскую жизнь, и как следствие – попытки по ее окультуриванию в виде контраданды бензина, водки и кильки в томате. Я стараюсь незаметно проскочить мимо, когда навстречу идет шумная соседская «русская» семья. Я не знаю о них ничего, ни о прошлой, ни о нынешней их жизни. Они пугают меня своми шумными посиделками на балконе и раздражают всегда поперек припаркованной машиной.
Реалии жизни заставляют менять отношение. Первым знаком для меня была та маленькая деталь, что многие финские читатели заметили в моем Петрозаводском симпозиуме такие тематические пласты, которые я и не предполагал поднимать. Я писал роман о родном городе в крутых вихрях перестройки, историю о любви и водке, разочаровании, безверии, но книга была многими прочитана как описание жизни финноязычного меньшинства в русском городе. Другой посыл посвежее, это Ольга Давыдова, которая настоятельно и аргументированно советовала браться за тему реэмиграции. И наконец третий момент, безусловно решающий: один культурный чиновник дал мне однажды недвусмысленно понять, что если я расчитываю на гранты от его учреждения, мне следовало бы писать об ингерманданцах.
Бамбарбия кергуду, сказал один герой известного советского фильма.
Шутка.