Моя жизнь
У меня было трудное детство. Я не был беспризорником, не ночевал по чердакам и подвалам, но всего в своей жизни мне приходилось добиваться упорным трудом. Даже дорога в школу была для меня ежедневным испытанием. Жили мы в районе товарной станции, и по утрам мне приходилось преодолевать многочисленные заборы, захламленные ржавеющим металлом территории сгоревших когда-то пакгаузов, и поминутно оглядываться, чтобы не быть сбитым маневровым тепловозом при переходе десятков станционных путей.
В будние дни мы с мамой виделись мало, потому что она часто работала во вторую смену. Иногда целая неделя проходила так, что я видел маму только по утрам, когда она будила меня в школу. Вечерами я ложился спать самостоятельно, не дожидаясь ее возвращения.
По пятницам мама приходила домой с каким-то особенно печальным выражением лица, валилась, не снимая сапог, на диван и минут двадцать лежала неподвижно, глядя в потолок. За это время я успевал разобрать принесенные ею сумки с продуктами и заварить чай. Потом я стягивал с маминых опухших ног сапоги и садился рядом с нею на краешек дивана. Она брала мою ладонь в свою шершавую красную руку. По радио передавали последние известия. Все больше людей в мире включалось в борьбу за свободу Анжелы Дэвис. Ощущение этого всенарастающего единства, могучей волны человеческого страмления к справедливости, вселяло в меня смутную пока еще силу, от которой почему-то сжимались кулаки и суживались глаза.
Уже тогда я знал, как мне бороться за мамино, свое и всеобщее счастье. Тайком от мамы я любил оставившего нас отца, которого едва помнил. Его профессия конструктора казалась мне важной и почти героической. То, что отец, судя по скупым маминым рассказам, пил, лишь пожтверждало в моих глазах суровость и трудность его дела. Но я верил, что я сильнее отца, и смогу не пить, а все силы отдам работе и трудом своим сделаю маму счасливой, а нашу лесную промышленность – самой передовой в мире. Я прилежно учился и мечтал поступить в наш университет на лесоинженерный факультет, чтобы проектировать потом могучие трелевочные трактора, которые были бы во много раз сильнее американских катерпилларов.
Но жизнь моя сложилась иначе.
Я не помню, какой это был год, но главным моим тогдашним ощущением было удивление, как это Никсон в своих коротеньких брючках, такой маленький на аэродроме рядом с Леонидом Ильичем Брежневым, может угрожать спокойствию нашей великой Родины. Тогда я еще не знал, что в поединке вождей победа была за нами, и соглашение ОСВ было подписано несмотря на все происки ястребов Пентагона.
Была зима. На улицах лежал снег. Мороз крепчал. Люди спешили по своим делам. Одни торопились на работу, другие, работающие во вторую смену, шли в кино, в музей или в библиотеку. Морозный воздух бодрил, и лица прохожих дышали здоровьем. Дети во дворе лепили снежную бабу и смеялись. Всю неделю стояла ясная погода.
В пятницу мама, как обычно, лежала в сапогах на диване, набираясь сил после трудовой недели, чтобы на все выходные запрячься в домашние дела. Дел у мамы всегда было много – уборка, стирка, магазины, починка одежды и самое тяжелое – дрова, которые привозили нам нерасколотыми чурками.
Мне было очень жалко мою маму, но помогать ей по дому она не позволяла, говоря, что главное мое дело – это учеба. Она, конечно же, была права, но мне уж очень хотелось как-то ее порадовать, и в тот вечер я решил написать про мою замечательную маму заметку в любимую газету «Молодой коммунар». Я хотел описать ее работу на радиозаводе, где она постоянно перевыполняла норму, собирая из крохотных деталей трехпрограммные сетевые приемники второго класса «Онего», упомянуть полученные ею грамоты и благодарности, рассказать про то, как мама сдавала деньги в фонд помощи всем угнетенным трудящимся капиталистического мира, как одна растила сына, заботясь о его образовании и здоровье, чтобы вырос полезный стране человек. Мне казалось, что если мама прочитает про себя в газете, то сил у нее прибавится, приемники она станет собирать еще быстрее, домой будет приходить не такая усталая, и может быть, мы даже поедем с ней летом на черноморское побережье Кавказа по профсоюзной путевке.
Накануне Международного женского дня я засел за работу. Мама, видя, что я допозна просиживаю за столом, ходила на ципочках, стаясь не греметь на кухне кастрюлями, и даже боялась подмести в комнате. Убирать она стала ночью, когда я, вконец обессилевший, валился в постель. Мама была уверена, что я готовлюсь к математический олимпиаде, и не просила меня даже вынести мусор.
Работа продвигалась трудно. За две недели я исписал целую общую тетрадь, вычеркивая, дополняя, начиная сызнова, но результаты меня ничуть не удовлетворяли. Учебу я запустил и в конце марта принес домой первую в жизни двойку. Мама была настолько изумлена, что совершенно ничего не могла сказать. Видя ее мучительные попытки понять происходящее, я решил сознаться.
Убедившись, что писание мое отнюдь не школьное задание, мама расстроилась и крепко задумалась, видимо заподозрив у меня какую-то болезнь. Моя простая мама не понимала, что литература – это великий двигатель духовного прогресса всего человечества.
На другой день мама вернулась с работы поздно, хоть и работала в первую смену. С ней была какая-то незнакомая женщина, которая стала меня разглядывать, как диковинного зверька. Вскоре выяснилось, что сосед этой женщины Семен Семеныч – писатель. Гостья рассказала нам про писателя все что знала. Семен Семеныч был сед и приветлив, работал в областной газете «Знамя побережья», не пил, ходил в галстуке и выглаженных брюках и никогда не бил жену. Встречаясь с соседкой на лестнице, Семен Семеныч всякий раз снимал шляпу.
Мама была покорена шляпой Семен Семеныча. Она тут же стала убеждать меня в том, что инженеров на свете полно, и что трактора проектировать есть кому, а вот писателей не так уж много, особенно в нашей области, и уважения к ним побольше. Мама говорила мне, что когда я стану настоящим писателем, я буду кушать в обкомовской столовой и лечиться в обкомовской поликлинике, и, быть может, туда запишут и ее, как заслуженную труженицу, взрастившую совесть народа. Но для всего этого надо опять же хорошо учиться.
Решение было принято, лесоинженерный факультет окончательно отвергнут, и я принялся писать обо всем, что видел вокруг, помня, что задача писателя заключается в объективном отражении действительности, и обращая особое внимание на встречающиеся кое-где нарушения ленинских принципов. Через месяц я отнес пухлую папку в редакцию молодежной газеты, где раз в две недели выходила юнкоровская страница «Товарищ». К моему глубокому удовлетворению, и к величайшей радости моей мамы, одни из моих рассказов был одобрен редактором.
После первой публикации ребята в классе стали глядеть на меня по-новому. И что самое главное, девочки тоже. Я был горд, но не важничал и, несмотря на то, что меня сразу же выбрали в комитет комсомола школы, продолжал здороваться с одноклассниками и даже курил с ними на переменках в туалете.
Судьба моя определилась. Узнав, что на писателей учат только в Москве, я решил готовиться на филологический факультет нашего университета. Я не сомневался в правильности своего решения, поскольку не мог оставить маму одну на пять лет. Мне казалось вполне достаточным, что на филфаке учили русскому языку и литературе. Практические навыки писательства я рассчитывал и впредь получать в литературном объединении при газете, куда ходил по вторникам со дня первой публикации. Позднее я убедился в своей правоте, познакомившись с выпускником Литературного института Смирновым, который был пьяницей и никаких книжек не писал.
Пока я учился на филфаке, комсомольская газета и университетская многотиражка печатали меня регулярно, и я уже вырос от критической заметки до очерка. Воодушевленный творческими успехами, я оставил университет на втором курсе и, полный надежд, пришел в редакцию. Но бюрократ.редактор в штат меня не взял, сославшись на отсутствие вакансий.
И все же я и не помышлял оставить Литературу. Несмотря на определенные материальные трудности, я поступил как большинство молодых писателей – пошел в сторожа. Обретя, наконец, свободу для творчества, я принялся за осуществление своих давних замыслов в области художественной литературы и несколько отошел от газетной работы, лишь изредка публикуя очерки о замечательных людях.
Молодому таланту всегда нелегко пробиваться. Мне же, не имеющему влиятельных покровителей, было и того труднее. Только упорным трудом достиг я расположения Петра Васильевича, замечательного писателя и председатля правления областного отделения Союза писателей СССР. Петру Васильевичу очень понравился мой очерк, напечатанный в областной газете в связи с его юбилеем. Он похвалил мой стиль, указал на некоторые недостатки и заверил меня в том, что я наделен своеобразным дарованием, и при условии упорной работы над литературным мастерством могу добиться значительных успехов. Окрыленный лестным отзывом маститого прозаика, я отнес свои повести, написанные в сторожке, литконсультанту Союза Покрышкину, но тот, как я узнал позднее, сунул их, не читая, в дальний ящик стола.
Прошло несколько лет. Наступили новые времена. Являясь подписчиком газет и журналов, я понял, что писательская работа в условиях гласности требует не только трудолюбия и упорства, но также мужества и решительности. Так и не дождавшись отзыва от Покрышкина, я бросился в бой с открытым забралом. На очередном собрании секции по работе с молодыми авторами я потребовал от Покрышкина честного и гласного разбора моих произведений. Меня поддержал присутствовавший Петр Васильевич, и Покрышкин был вынужден выступить. Начал он довольно вяло, но вскоре разошелся и голословно раскритиковал меня, напирая на якобы характерный для моих произведений идеологический дурман застойных лет. Из всей его демагогии я понял одно: мне предстояла нелегкая борьба.
После собрания Петр Васильевич пригласил меня в свой кабинет. Он сказал мне, что все это дело рук деструктивных сил, которые всегда пытались преградить дорогу молодым, а теперь, прикрываясь демократическими лозунгами, рвутся к власти. Он посоветовал мне продолжать и не сдаваться. Заручившись его моральной поддержкой, я отправился домой, чтобы, сжав кулаки и сузив глаза, с новыми силами вступить в борьбу.
Литературные страсти разгорались. Через два года мне удалось при содействии Петра Васильевича опубликовать в местном издательстве книжку рассказов, которую мои завистники обругали в новой газете местного отделения так называемого «Марта». Но, будучи уже закаленным в писательских битвах, я не сник. Петр Васильевич напечатал в ответ на грубую ругань отступников статью «Трудное детство», где рассказал о нелегком пути в литературу сына матери-одиночки.
К тому времени многие «писатели» вышли из Союза, и Петр Васильевич предложил мне написать заявление в Союз писателей. Я, конечно же, ответил ему, что недостоин, что слишком молод и не имею достаточного числа публикаций. Петр Васильевич возразил, сказав, что сейчас принимают даже по рукописям, так что мне с моей отдельной книжкой просто прямая дорога в члены. Кроме того, такие молодые сейчас остро нужны Союзу, переживающему трудные времена.
С рекомендациями вышла некоторая заминка – в нашей областной организации осталось к этому времени только трое заслуженных писателей из числа стойких художников слова. Но в конце концов все они согласились рекомендовать меня, и вскоре документы ушли в Москву. Я был принят на освободившееся место литконсультанта, и сменил, наконец, тулуп сторожа на костюм с галстуком. Мое филологическое, хоть и незаконченное, образование очень пригодилось на новом месте. Мне казалось невероятным, как мог Покрышкин, геолог по образованию, разбирать такие горы рукописей.
После того, как сепаратисты выделились в свой «Март», а писательницы образовали по половому признаку ассоциацию «Дарья», нас в Союзе осталось четверо. У меня появилась перспектива стать заместителем председателя, когда Петр Васильевич освободит высокий пост, а его нынешний заместитель Эдуард Константинович займет его место. Правда, был еще Юрий Федорович, но он был слишком стар и болен, чтобы занимать ответственные должности.
Можно было сказать, что жизнь моя удалась, хоть и нелегким был мой путь к успеху. Зарабатывал я, правда, меньше, чем мама когда-то на радиозаводе, но для человека творческого деньги не главное. К тому же мама теперь получала пенсию, и нам на двоих кое-как хватало. Мама по-прежнему штопала носки, а я по пятницам вваливался в дом с тяжелыми сумками и подолгу лежал на диване, не сняв ботинок. Но я не роптал, ведь моя и мамина мечта осуществилась, я стал писателем.
Все было бы хорошо, если бы не попрание вечных ценностей. Обкомовская столовая давно закрыта, но это было не так принципиально. Хуже, что бывшая обкомовская поликлиника была перепрофилирована в больницу для ветеранов. Презренный Смирнов не хотел со мной даже здороваться. Он, говорили, перестал пить и, как ни станно, пошел в гору. Он заведовал отделом культуры в новой городской газете и публиковал в каком-то центральном экстремистком журнальчике свои сомнительные вирши.
Я размышляю обо всем этом, сидя на скамеечке в осеннем парке. Я люблю посидеть осенью у реки – очень располагает к рамышлениям. По дорожкам, усыпанным желтыми кленовыми листьями, гуляют молодые мамы с детьми и бодрые бабушки с авоськами.
Вот так идет время, сменяются поколения, и люди отдают все силы и годы во имя будущего своих детей. Вот клин журавлей пролетает вдали. И опять – мысли, мысли… За теплом и кормом тянутся птичьи стаи – также и люди, все норовят найти себе местечко потеплее, словно забывая, что в отличие от неразумных пернатых, обладают умом, данным человеку для того, чтобы, чтобы…
Мимо проходят девушки, и я вспоминаю, что все еще не женат. Осенний воздух бодрит, я чувствую в теле здоровую молодую силу, но девушки не смотрят на меня, откуда им знать, что в скромном осеннем пальто сидит на простой скамеечке настоящий писатель. А может, нынешние расчетливые девицы боятся связывать свою судьбу с малообеспеченным инженером человеческих душ, да еще с такой непростой судьбой. Я их понимаю, подруг новых русских – писатели народ импульсивный и непрактичный, а потому в обыденной жизни бесполезный. Служенье муз не терпит суеты.