ПАМЯТИ ВОВ.
«ФАШИСТ»…
Он вернулся только в сорок девятом – был в лагере. Видимо, не прошёл послевоенное сито НКВД. Или ещё за что-то туда попал – не рассказывал. И вообще мало говорил, хоть и был тараторкой до войны. Изменился очень сильно. Даже внешне.
– Видала Миколку Наташкиного? Жуть… Как покойник прямо…
– Глянула уж… Точно: мертвяк ходячий и есть. Глаза пустые и безжизненные, смотрит перед собой, не мигая, будто никого вокруг нет, словно не среди людей живёт и ходит.
– Нюта, говорят, взялась полечить. Может, поможет бедолаге? Жалко его, молодой ведь ещё, и тридцати нет. Бедная Ната, ей-то каково! Муж вернулся, а толку чуть – пустой, неживой, чужой.
– Время лечит. Бог даст, полегчает страдальцу. Видать, хлебнул по ноздри на войне этой проклятой. Не смирился с бедой, голова помутнела. Бедная семья…
Годы шли, семья пополнялась, звенели голосами детки – четверо уж, жена пласталась на работе и дома, да ещё муж-инвалид… Тяжко так было, но всё не одна, семья никак есть.
– Чего пришла? – Нюта-ведунья грозно зыркнула через тощее плечо на оробевшую Наталью, остановившуюся за порогом домика. – Не приглашала! Не знаешь правила? Пошла прочь!
– Баба Нюта, смилуйся! – повалилась на колени, бухнулась лбом об пол сеней, протянула перед собой узелок с подношением. – Выслушай, голубушка! Не гони, молю Богом! Помилосердствуй…
– Пошла вон, трихоруба! И слышать не желаю! Ещё Бога поминает! И ничего от тебя не приму! На твоих руках кровь невинного младенца! Убирайся к дьяволу! Не доводи и меня до греха!
– Прокляни, наведи на меня порчу смертную, только выслушай! Не за себя молю!
Долго пререкались и ругались, пока баба не уступила.
В дом не пустила, поманила за собой в баньку на краю огорода, заперлась с истицей, уставилась строгим взглядом, не мигала, не перебивала. Слушала.
– За стеной он. Так и не ожил, – утирая безмолвные слёзы, тихо принялась рассказывать гостья. – Днём-то ещё как-то держится, что-то отвечает, делает, старается быть, как все, а к ночи закрывается, съёживается, будто спекается от жара нутряного. И сильно мучается, кричит часто… – заметив вскинутую старушечью бровь, пояснила: – Возвращается опять на войну. Воюет, стреляет, спасает кого-то, исходит криком: «Держись!.. Иду! Рота, огонь! Стреляйте! Не дайте им погибнуть…» И кидается на улицу в исподнем, хватает вилы или лом и «идёт в атаку». Страшно нам так… Ловим, уворачиваемся, отбираем… Если не придёт в себя, придётся его в дом скорби везти… Помоги, баба Нюта! Люб он мне по-прежнему! Вылечи мужа, умоляю всеми святыми!
– Не смей к Нему взывать! Кровь дитяти на твоих руках! – взвилась старушка, вскочила с лавки, нависла глыбой тонной над низко опущенной головой в светлой косынке. – Думаешь, что мне соврёшь? Да он стоит за твоими плечами! И не один! Ты ж ещё и девочку сковырнула! Её-то за что? Ладно, мальчик – не мужев был приплод, а его брата! Девку-то за что убила? И эта нагульная оказалась? – потрясала кулаками, дрожала худым телом истинной монашки-аскетички. – И ты ещё поминаешь имя Господа всуе? Смеешь помощи просить?..
– Да, смею. За мужа и его страдания. За свои грехи мне ещё стоит расплатиться, а его уже сейчас прошу облегчить. Смилуйся над страдальцем, Нюша! Об нём одном прошу… За воина божьего…
Облегчение наступило только через год примерно.
По-прежнему «воевал» ночами, но хотя бы не выскакивал на улицу, не хватал инвентарь, не «шёл в атаку», и на том спасибо. Стал так крепко спать, что лишь крик прорывался сквозь путы сновидений.
Семья облегчённо выдохнула «отпускает» и окружила несчастного любовью и лаской.
Лет через пять Микола как-то выскочил из-за стола колхозной столовой и, схватившись рукой за голову, закричал:
– Вот он, фашист! Держи его! Режь скорее!
Фельдшер подбежал, перехватил руку, нащупал чуткими пальцами что-то острое и жёсткое, понял сразу, что это за «фашист» – осколок!
– Спокойно, Николай. Держи его крепко. Быстро в бричку! Нужна операция! Галина… – оглянулся на медсестру, – звони Семёну! Пусть операционную и бригаду хирургов готовят!
Повезло, успели доехать, не потеряв блуждающий осколок вновь.
Когда всё было закончено, хирург принёс в палату виновника переполоха, завернув его в носовой платок.
– Держи фашиста своего. Долго скрывался подлюга. Сколько тебе пахал в голове… Потому и все твои галлюцинации и вспышки агрессии. Не вини себя. Это всё он. Через неделю сделаем снимок, посмотрим, нет ли ещё «подарочков» с войны. Теперь станет легче.
Возвращался домой с попуткой, щупал в нагрудном кармане пиджака железный кусочек, вспоминал войну и страшный бой, когда контузило и ранило. Но не телесная боль в тот миг так подкосила, а душевная: на глазах разнесло в клочья бричку с санитарками и тремя ранеными. Видел своими глазами: авиабомба падала с пронзительным свистом, будто в замедленной съёмке, попала точно в бричку, взорвалась так мощно, что взметнула к небу волну земли высотой с двухэтажный дом! А вот оседала, уже перемешанная с кусками тел, кровью, обломками повозки и обрывками тряпья. Последней упала поодаль ополовиненная туша лошади, что тянула переполненный санитарный возок. От ужаса у Николая помутилось в голове и показалось, что в куче рыхлой земли кто-то копошится, старается выползти из-под завала. Живые! Вот тогда и заорал со всей мочи:
– Держись!.. Иду! Рота, огонь! Стреляйте! Не дайте им погибнуть…
Поднять-то поднял ребят в атаку, да только полегли они все под бомбами и шквалистым огнём из дзота на соседнем холме. Уцелели несколько человек. Николай в их числе. Когда понял, что погубил людей напрасно, свихнулся.
Долго лечился от ранений и контузии, выкарабкивался худо-бедно, только с головой был полный швах. Списали, это спасло от трибунала.
Год продержали в неврологии, потом в психиатрии, но признать сумасшедшим не согласились.
Дождались окончания войны, передали дело проверяющим компетентным органам с формулировкой «острый травматический синдром». Следователи попытались беседовать с подследственным, потом, кучеряво обматерив медиков, вернули больного в отделение. Там и лечился до сорок восьмого, пока сам не попросился домой. Подержали ещё полгода и дали добро.
То, что «потеряли» осколок в голове больного, выяснилось лишь в сорок пятом, ждали, когда всплывёт ближе к черепу. Не дождавшись, отправили домой, сопроводив бумагой с предостережением местным хирургам.
Теперь «фашист» смирно лежал в платке и уже не мог ранить физически, а только духовно. Что и продолжал делать, когда его опять трогали и смотрели.
– Лежишь? Сверкаешь красиво, гад? – Микола тихо и горестно шептал. – Что ж, ирод, не убил меня совсем? Не мог сильнее черкануть по мозгам? Вжик и всё. И был бы мне покой и вечная память… Так нет – свербел, мучил, резал медленно, будто наказывал за то, что не сгинул тогда, а пережил тех девчат молодых да ребят-юнцов безбородых… А то я виноват… И виноват…
Годы шли, менялась эпоха.
Росли дети, рождались внуки, которые уже не помнили ни войны, ни страшных криков вдов, получивших похоронку, ни голода, ни невыносимого труда на износ и измор, ни воплей вернувшегося деда, что всё во сне воевал и бросался в атаку, стараясь спасти тех, кому было по судьбе суждено пасть на поле брани…
Наступала иная жизнь. Неизменной оставалась только память.
С нею и умер как-то по весне Николай, с радостью ушёл в закат, разглядев в дымке всех тех, кого так давно потерял! Они все стояли вокруг санитарной брички и приветливо махали, звали с собой. Облегчённо лишь выдохнул: «Иду…»
Июль 2019 г.
Репродукция с картины Лихоносова В. В. «Медсестра».
http://www.proza.ru/2019/03/30/1014