Памяти ВОВ. Последний день Варвары...

Ирина Дыгас
                ПАМЯТИ ВОВ.
                ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ВАРВАРЫ…

    Она с трудом раскрыла глаза, долго не могла прояснить зрение – глаукома усиливалась.

    Едва справившись, дотянулась до капель, накапала под веки, дождалась, когда жжение уймётся, промокнула платком края глаз; вздыхая и ворча под нос по-старушечьи, встала медленно, без резких движений, чтобы не сорвать и кровяное давление. Посидев на высокой железной кровати, усмехнулась, поболтала ногами, как в юности, опомнилась, ругнула себя: «Подзор! Не отстирается ведь…» Успокоившись, опустила ноги на прохладный вязаный коврик, рассмотрела, убедилась, что видит рисунок ясно, радостно вздохнула: «Порядок. Удачный день».


    – Привет, подруга закадычная.

    Дыша астматически, остановилась Катерина, опустив коромысло с плеча, устроив на бровке тропинки почти полные оцинкованные вёдра.

    – Как ты, милая? Бледная такая… Поспала сегодня?

    – Привет, тараторка моя.

    Варвара положила на траву коромысло, составленные вместе вёдра пристроила рядом, обняла подругу детства.

    – Всё хорошо. По возрасту и здоровью. Норма.

    – Ага, а белки, как у моего Туськи – алые! Крольчихой заделалась? В его клетку подсадить? Повезёт, приплода дождусь! – беззлобно шутя, придирчиво всматривалась в отёчное нездоровое лицо. – В больничку. Срочно. Позвонить Ахмету? Приедет…

    – Не тревожь горца понапрасну, – прервала строго и упрямо. – Говорю же – порядок. Капли капаю, таблетки пью, слежу, контролирую – всё по назначению. Чего прицепилась, как репей? Сама не лучше: нос синий, сетка жилок на щеках – приступ был, не скроешь! – положила натруженные руки на плечи подруги. – Не тебе ли нужно под присмотр? Звонить сыну?

    Такие разговоры случались часто, пару раз в неделю, заканчивались тоже одинаково – начинали смеяться. Вот и сейчас расхохотались, утирая передниками слёзы.

    Поговорив ещё несколько минут, разошлись – дел по горло. Катерина понесла воду наверх, на холм, на свою улицу, а Варвара направилась вниз к колодцу.

    Единственный на всё небольшое поселение он был. Маета и вечный довод в спорах с сельсоветом – давно хотели расселить деревеньку, да жители противились. И было за что цепляться – чернозём и песчаная почва! Да, с водой проблемы, а зимой – аттракцион смерти, не меньше: спустись-ка на эти пятьдесят метров по крутому склону вниз! А как с полными вёдрами подниматься?.. Даже лестницу так и не сподобились за столько лет поставить! Потому что некому было это делать – одни бабы да полтора старика остались. Скинуться же и нанять бригаду – несбыточная мечта по нынешним ценам. А сельсовет и слышать о таком расходовании средств не хотел – расселение! Не желали его жители, вот и мучились по старинке.

    Управившись с немудрёным хозяйством, Варвара села завтракать: яишенка с салом и салат из помидоров со сметанкой. Взяв в руки вилку и хлеб, погрустнела, набежавшие слёзы размыли картинку накрытого стола. Посидев, справилась с горем, проговорила тихо и хрипло:

    – Хозяин мой, садись со мной, приглашай за стол праведников и мучеников, павших в боях воинов и Ванечку моего, без вести пропавшего на полях германских дальних. Аминь.

    Завтракала, давясь едой со слезами, что так и не ушли, не иссякли за столько лет вдовства, не вывелись, а только множились.

    Сорок лет прошло, как пришла бумага из военкомата, сообщая страшную весть, а горе так и не утихло. Сорок лет соломенного вдовства, недоказанной гибели мужа, полуслухов, полунадежды, полудогадок. Вся жизнь стала ополовиненной. Даже пособий и пенсий было не положено – статус пропавшего этого права не давал. Так и вырастила сына, как одиночка.

    Спасибо, земля рожала после войны щедро – не пропали с голоду.

    Потом Алексей уехал в армию, да там и остался на прапорщика учиться.

    Варвара же вскоре нашла способ заработать – стала сдавать избу, а сама жила в летней кухне в саду. С годами постояльцев становилось всё меньше – сказывались отсутствие дороги к деревне и оторванность от цивилизации. Гости приезжали уже только на лето – дача, место, где можно отдыхать, не марая руки в земле: ходили по грибы-ягоды, купались в мелкой Оке, приносили вёдра мидий, а если их не наносило водой, возвращались с речным песком по просьбе бабушки – курям подкормка знатная: ракушки, остатки водорослей, всякая невидимая мелочь живая. Чаще наезжали юные художники с подружками разбитными, но Варя не вмешивалась – деньги не пахнут. Зорко следила за дурной молодью, боясь пожара или какого другого ущерба ей или соседям. Пронесло. Правда, пару раз пришлось отливать колодезной водой студёной перепившихся гениев кисти, но это были мелочи – жизнь их, не её. Деньги все отсылала сыну, прося не тратить, а собирать на женитьбу – нищий никому не нужен, понимала.

    Теперь смотрела с радостью на множество портретов на стене, разговаривала с Ваней-мужем: в красивой новенькой гимнастёрке с орденом, снятый незадолго до пропажи; с маленьким сыном: вихрастый, белокурый, забавный и родной; с повзрослевшим красавцем в военной форме: возмужал, глаза посерьёзнели, стал похож на отца покойного; с молодожёнами – Алексей и Людмилка: счастливые и смущённые, одеты по-городскому, важные, радостные; с парой детишек-погодков: внучка Машенька пяти лет – копия мама и внучок Ванечка – копия папа и дед, которого никогда не видел. Ещё множество фотографий под стеклом – коллаж, как объяснил сын, когда привёз это богатство матери: приехать не могла, будет любоваться фотками. Вот и смотрела, любовалась, беседовала, советовалась, пеняла негромко, что навещают редко, обещала неуверенно, что выберется как-нибудь, когда переедут поближе – служба бросала Лёшу.


    Часам к четырём пополудни сердце защемило сильно.

    Замерла, почему-то посмотрела на портрет мужа, застыла в ужасе: смотрел на неё живыми глазами, словно звал. Дыша медленно, подошла к аптечке, положила в рот сердечное, нащупала табурет, рухнула, продолжая смотреть в глаза Ване.

    «Так, Варюх, не дёргайся. Дай сердцу угомониться. Почему сейчас? Как ожил! Видать, в этот день и час он и помер. Знак подал. Почему только сегодня? Ааа, наверное, где-то там строительство какое, тронули захоронение, наткнулись на кости? Найдут ли медальон? Если найдут, понадобится время, пока выяснят всё. Дожила я, Ванятка мой. Дождалась. Подожду весточки… С год… Если бог даст…»

    Встала на ослабевшие ноги, подошла, погладила дрожащими пальцами обновлённый художником портрет, поговорила о личном и памятном, затем остановилась возле икон и бухнулась на колени, молясь за неупокоенный дух супруга, прося милосердного Боженьку о прощении и позволении войти в Его царствие…


    Закрыв сараюшку, долго сидела на лавке под стеной дома, любовалась красочным закатом, провожала взглядом самолёты в недостижимой выси, вздыхала радостно, когда летучие мыши со свистом пролетали между домом и старыми яблонями, замирала усталым сердцем, услышав нежную трель сверчков где-то за забором. На душе было легко и тепло, будто в молодости.

    «Как же славно нынче, Ванечка… – шептала увядшими губами. – Помнишь, родной, ту нашу ночь майскую? Согрешили ведь, нехристи… – улыбнулась покаянно, перекрестилась истово, попросила прощения у Бога. – Ох, как мать тогда орала на меня… Едва денег наскребли на скорую свадьбу. Твои-то воспротивились, Любку уж тайком тебе сосватали, а ты со мной слюбился… Даже не пришли, не благословили. Бог им судья. Отлились им мои слёзки скоро, прости Господи. Через три года сгорели заживо в домишке своём – сажа вспыхнула. Не отстояли избу, ветер был… Нас люди винили, но мы чисты были, и милиция это подтвердила – несчастный случай. Спасибо, золовка уцелела, училась тогда в городе, поняла, не осуждала. Заставила нас тайно окреститься и сыну стала крёстной. Лёшку уж любила, как дурная… Бедная она, Дуська наша – деток Бог не дал. Вот и помогала растить нашего. Жаль, одного я только и успела породить – война нагрянула, отобрала мужа и папку нашего… Одни мы остались… Сиротами… Дуню фашисты замучили – партизанила в Беларуси… Узнали позже, уж в пятидесятых только… Даже не смогли съездить, поклониться праху. Грех это, знаю. Денег не было. Может, простит нас?..»

    Раскачиваясь, Варвара говорила вслух, обращаясь то к мужу покойному, то к его сестре Евдокии, то к сыну, то к внукам…

    Долго так сидела.

    Проводив закат, встретила луну, посчитала, по привычке, звёзды, пока глаукома не дала о себе знать – заволокла всё вокруг жёлтым туманом. Вздохнув с сожалением, решила ещё посидеть – тёплая ночь выдалась, хоть август отсчитывал последние дни. Слушала ночные звуки деревеньки, ленивую перебранку собак, запоздалые смешки дачников и молодят, шелест старого сада, стук опадающих яблок, вдыхала аромат доцветающих флоксов, душистого табака, мирабилиса и ночной фиалки, и всё вспоминала…


    – Здоров, Валентина! Ты Варьку мою не встретила на колодце?

    Катерина дождалась наверху односельчанку, помогла с вёдрами – самые тяжёлые метры.

    – Не вижу её что-то. В это время всегда приходит.

    – Нет. И по дороге не встретилась…

    Задохнувшись на высоком подъёме, женщина с радостью присела, поставила полные вёдра на траву, сняла впившееся в полное плечо коромысло, выдохнула протяжно и шумно.

    – И не слышала – обычно цыпает-то своих курят громко… Не зайти ли?..

    – Айда. Психовать буду, пока не увижу. Вода подождёт.

    Нанизав дужки пустых вёдер на коромысло, Катерина устроила его на плечо, подхватила полное ведро сельчанки сильной рукой.

    – Помогу. Двигай, Валюх… Сердце не на месте…

    Подойдя к дому Варвары, поняли, что стряслась беда – в сарайке орали гуси-куры!

    Валентина кинулась выпускать животину, искать зерно, наливать в поилку воду.

    Катерина, завернув за угол, наткнулась на лавку: там и сидела с раскрытыми глазами Варя. Мёртвая. Улыбалась.

    Катя заголосила, опустилась мешком в горячую духмяную траву, стала раскачиваться из стороны в сторону, крича всё громче.

    Валя подбежала, охнула, перекрестилась, заплакала, стала поднимать Катерину, а та всё кричала:

    – Вот упрямая… Дура ты, Варька… Говорила ж, к врачу едем… Ослица ты… Оставила меня…

   
    Прошло полгода.

    Алексея неожиданно вызвал в кабинет начальник, представил гостя:

    – Из вашего военкомата товарищ.

    – Честь имею, товарищ Миронов. Буду краток: в Германии нашли захоронение Вашего отца. Спрашивают, поедете ли на место упокоения солдата? Обеспечат приглашение, сопровождение и средствами для проезда к месту.


    Спустя три месяца, в пригороде маленького городка Вербиг, недалеко от границы Польши, на маленьком мемориале наблюдалось оживление: несколько военных в формах советской и германской армии, венки, цветы в руках мужчин и женщин.

    Любопытные горожане потихоньку стекались к ограде, скромно стояли в сторонке, перешёптывались:

    – Ещё хоронят? Новые останки?

    – Нет. Приехали родственники того парня, которого прошлый год летом нашли наши поисковики.

    – Жаль их. Ждали, наверное, все эти годы. А всё война. Этим повезло, а нашего деда в России вряд ли найдут. Хоронили в лагерях в общих могилах…

    – Ищут. Найдут. Время меняется. Горбачёв. «Перестройка». Всех найдут…

    Этих разговоров не слышал седеющий мужчина в советской военной форме.

    Он выслушал краеведа местного, поблагодарил, кивнул благодарно, когда тот деликатно увёл всех за границу мемориала, оставив троих русских наедине с их отцом и дедом.

    Над мраморной плитой белого цвета стояли Мироновы: Алексей, Людмила и Иван-младший.

    Слёз не было, только глодали душу боль и чувство несправедливости – мать не дожила, не дождалась известия, что теперь точно вдова солдата, не приняла в натруженные руки ордена и личные вещи мужа: крестик и ложку, на ручке которой он выцарапал её имя…

                Март 2019 г.

                Иллюстрация с картины Максимова В. «Солдатская вдова».

                http://www.proza.ru/2019/03/25/1013