Глава 24. 2

Александр Викторович Зайцев
- КалинА МалинА
Хрен большой у Сталина!
Больше, чем у Рыкова
И у Петра Великого!

Орал частушку Спирка, ссученный вор. И поперхнувшись окончанием предыдущей, уже начинал следующую:

- Ох, огурчики да помидорчики!
А Сталин Кирова убил, да в коридорчике!

Ну, эту мы давно знаем…

Ещё вчера вохра с вышек разметала бы за минуту пулеметами и самого Спирку и всех, кто мог слышать его «асу» - антисоветскую агитацию. А сейчас молчат даже собаки… Что же случилось? Говорят, что Сталин умер… Так умер же Сталин, а не вся вохра вокруг вместе с собаками. Нет, вон шевелятся – там вон на вышке, и вон лейтенант стоит на крыльце лагерного клуба. Жив, здоров и румян от весеннего ветерка… Такое ощущение, что зеки осиротели без своей строгой охраны. Нет, она никуда не делась. Не испарилась, как влага из мокрой одежды на горячей печке. Тут же, все на своих местах. Но какие-то притихшие и безвольные. А ещё вчера на весь лагерь с шумом неслось:

- Шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству.

- Прыжок на месте - провокация! – как традиция, одиноким голосом доносилось из колонны.

А вот сегодня всё смешалось. Говорят, три дня назад умер Сталин. Но почему не узнать стало администрацию лагеря, охрану его? Взгляд стал чуть ли не заискивающий…

Я стоял на крыльце своего фельдшерского пункта в лагере, прислонясь к дверному косяку, и, не торопясь, пытаясь разобраться в обстановке, спокойно курил – спешить было некуда. Другой косяк подпирал Зосимыч.

Когда же они были настоящими? Когда при живом Сталине по его приказу, по воле его травили нас собаками, не смущаясь поступками своими, или вот такие, как сейчас? Нет, конечно, взгляд у них не заискивающий. Но более мягкий, что ли. Выйди сейчас в запретную зону, и они трижды окрикнут, потом сделают, обязательно сделают предупредительный выстрел в воздух. И только потом станут стрелять. А вчера... Вчера вся процедура состояла только из одного выстрела. Бах! И писарь бы сонно поплёлся писать акт…
 
- Ох, ты, мать ети, да они же просто потерялись сегодня! Вчера всё было просто и понятно, как и было заведено до этого годами и десятилетиями даже. А вот именно сегодня их мирок рухнул.

- И что будет завтра, никто не знает.

- Точно. Они сейчас больше все оборачиваются в прошлое, смотрят и припоминают, что там было такого, что может не понравиться  новой власти. Но ведь никто сегодня не знает, что будет за власть, и в какую сторону она начнёт вертеть руль партии… И, самое страшное, что спросить совета не у кого. Даже приказа в такое время никто из умных начальников не отдаст – кто знает, попадёшь ли со своими распоряжениями под новые веяния, или под метлу.
 
- Поминки, небось, справляют по каторжному режиму-то…

 - Ну, не все в вохре расстроились, что режим ослаб. Если всегда и везде, в каждом деле или профессии свои дураки попадаются, то почему бы этому закону жизни не распространяться на умных, честных и добрых людей, а? Значит, нормальные есть и в вохре.

- Есть. Точно есть. Я лично знаю троих.

- Ну-ка, ну-ка, это кто это? Просто интересно.

 - Раносян, Абрамов из вертухаев, и Данилец.

- Конвойный?

 - Ага…

- Эти, может, и довольны, что им - хотя бы пока - не приходится выполнять приказы, с которыми они не согласны… А, может, и в самом деле, будет послабление режима. Человек перед смертью на всё надеется. За всё цепляется, а тут - такая надежда зекам выпала. Такой шанс не то, что каждую ходку, не каждую жизнь случается. Амнистия. Амнистия заполнила воздух каторжного лагеря № 32/17, заполняя его пространство, освобождаемое стихающим лаем собак…

- Сталин умер! – весь день звучало над лагерем, как пароль.

- Амнистия будет! – было ему постоянным отзывом. Хотя все понимали, что зек, сообщивший тебе такую радостную весть, сам услышал её от другого зека, и никто ещё во всём лагере, Колыме, а то и всей стране просто не успел подумать об этой самой амнистии. Никто, конечно,  кроме зеков. Но и им заслуга в этом не велика – всегда и везде зеки по-настоящему думали только об одном. Нет, не о еде и не о женщинах. Потому что всё это есть на свободе. Но и не о свободе они думали. Просто потому, что свободу, настоящую свободу, дать могла только амнистия. Ждать конца срока, даже если оставалось всего ничего – три-пять лет, было бесконечно долго. Особо невыносимым, говорят знающие люди, бывает последний год. Ты уже весь, всей душой там, в раю материка, среди родных и близких, которые ждали тебя, надеялись на встречу с тобой, а ты только и жил этой одной встречей. Она для тебя была той целью, к которой нужно было идти, несмотря ни на что… А ещё в этот последний год могут впаять новый срок. Сколько крепких людей, перенёсших на себе всё, что можно, даже войну, ломал, гнул и сгибал этот новый срок. Потому что не было больше цели. Таяла надежда. И человек за несколько дней превращался в последнюю сволочь, готовую на всё, чтобы дожить до святого для каждого зека дня Освобождения. А могут, как это случилось в сорок первом, и просто отменить все освобождения. Без лишних объяснений. И «до конца войны» сидели те, чей срок заканчивался во второй половине сорок первого, сорок втором, и так далее, до сорок пятого... Только и сегодня, спустя восемь лет после Победы, многие из тех, кто сидел войну и после в лагерях, ещё здесь, на Колыме. Кто, освободившись чудом, вольняшкой. Кто расконвоированным или просто зеком. А те, кому не повезло, давно уже истлели, приваленные колымскими булыгами. Бывшие зеки, как правило, оставались здесь не от большой любви к Колымской природе, которую они все люто ненавидели – долгие зимы вымораживали до костей, колючие ветра продували круглый год тощую и вечно мокрую одежонку. Просто, на те редкие самолёты и нечастые суда, что уносили своих пассажиров на материк, билетов было не достать. И помыкавшись, люди оставались здесь, всё равно, ехать им было теперь не к кому. Интересная штука жизнь – тот, кто работает на износ, в надрыв, сверх сил, стараясь выжить, выживает. А тот, кто жил почти на всём готовом в райском месте под названием «материк», вдруг умирает от какого-то воспаления лёгких или заражения крови, бронхита, астмы или ещё чего. А в лагеря, получается, набирали абсолютно здоровых. Как лётчиков…

Но всё равно, зеки думали о свободе.

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/11/1031