Пригнали нас понурых и голодных на кирпичный завод. Заставили готовый кирпич на поддоны перекладывать. Голыми руками. Горячий. Через час у всех руки в кровь стёрлись, но норму выработать надо – это объяснили сразу и доходчиво.
- Вы что, ублюдки, думаете: отсидитесь тут до победы доблестной германской армии, а потом по своим бабам рванёте? Хрен вам в грызло, лодыри! Как говорил ваш Карл Маркс: кто не работает, тот не ест! Нет нормы – нет еды. Норма даётся на всю бригаду: как хотите - работайте, но вся бригада жрать не получит, если норму не сделает. А там разбирайтесь, сами. Хоть убивайте, но в лагере, а мне тут нужно производство. И учтите – всё равно оставшиеся норму будут делать за всю бригаду. И ещё запомните: вашу сволочную натуру я знаю. До вашего сраного октябрьского переворота папенька мой владел механическими мастерскими в Твери, так что я на вашего брата успел наглядеться в юности. У меня не побалуешь. Дурака валять я вам не дам. Сачковать не дам. Кто что испортит - убью на месте. А теперь - работать! Вам ещё норму надо успеть сделать. Мастера поставят к делу, покажут, и давай, шевелись.
Русская речь, перемежаемая отборным матом, после лагерных холуёв никого бы не удивила, ели бы не произнёс её довольно упитанный господин в немецкой военной форме, украшенный шикарными усами. За что и получил уже во время речи кличку Будённый:
- Этот Будённый ещё поскачет, погарцует на наших костях…
- Ох, каждому на наших косточках сплясать хочется…
Остатки дня, ночь и даже утро я не помню. Помню только миску баланды, схваченную чёрными от засохшей крови и грязи руками и выпитую прямо на месте. Кусок хлеба, похожего на тот, за которым мы с матерью простаивали в очередях вечера, я ел уже не торопясь, оставив на вечер добрую половину. Правда, я её съел уже на заводе потому, что оставить было нельзя, а работать этот кусок мешал здорово. Да и по дороге на работу я снова захотел есть, и смог вытерпеть только несколько часов.
Вечером, возвратившись в барак, я, как полоумный, смотрел на тех, кто сберёг свой хлеб, и теперь с упоением сосал его по кусочку. Смотрел и прижимался щекой и носом к грязной своей шинели в то её место, что когда-то было мокрым от маминых слёз…
В этот же вечер нам рассказали, что больше трёх месяцев на заводе не выдерживал никто. Ослабших загоняли в машины и куда-то увозили. О дальнейшей их судьбе никто ничего не знал. А строить догадки здесь не любили. С такими невесёлыми мыслями я кое-как уснул. Остальные дни в лагере были похожи на этот как две капли воды, разве что я всё-таки научился оставлять часть хлеба на вечер. Слово «пайка» я узнал позже. Уже в других лагерях…
Через неделю нас, благодушных после завтрака, едва мы успели завернуть в тряпицы хлеб, построили на лагерной площади, и к нам обратился с речью господин полковник Павлов. Моложавый, чуть суховатый полковник в безупречной немецкой военной форме был гладко выбрит и благоухал на всю площадь одеколоном.
- Солдаты, вы уже знаете, что в этом лагере также находятся военнопленные англичане и французы. Вы уже видели, что они не работают, получают медицинскую помощь и посылки из своей страны, питаются лучше вашего, получают письма от родных.
Да, всё это мы узнали на второй день от Будённого, сказавшего что-то типа «…вот с вами сидят англичане с французами. Как люди сидят – хлеб с маслом кушают. А вы, как были быдлом при моём батюшке, так при мне им и подохнете…». Как бы ни был труден путь с работы, в лагере мы обратили внимание на их зону. По вечерам они выходили нас встречать – покурить на свежем воздухе и посочувствовать, а вот утром не провожали – для них было ещё рано.
- Вы уже не нужны Сталину. Теперь германское командование вынуждено заботиться о вас. Кормить и обеспечивать работой. Не смейтесь – вас плохо кормят не потому, что хотят заморить голодом. Германии нужны рабочие руки, солдаты тоже нужны. Но земли тут немного, а потому в военное время есть определённые трудности с питанием. Только вас – русских – четыре миллиона ртов Германия кормит. То, что вы производите для Германии, в пищу не годится, а значит, каждый немец должен что-то оторвать от себя, чтобы хоть как-то накормить вас. Чтобы вы не умерли с голоду, - голос полковника был прост, без эмоций. Он говорил простые и понятные для нас, повидавших нужду в жизни, вещи. Мы ему верили. Верили, потому что он говорил правду:
- Сам я попал в плен под Смоленском. Я видел бескрайние поля, обтянутые проволокой и забитые нашими солдатами так, что спали сидя, места лечь не было. Так нас в бой вёл товарищ Сталин и его первый красный офицер Ворошилов. Тогда я был начштаба дивизии. Мне до сих пор стыдно перед немецкими офицерами за то, как мы воевали. Бестолково. Бездарно… Да, немцы испытали некоторые трудности в лютую даже для России-матушки зиму. Но, посмотрите даже на себя – едва пригрело солнышко, ещё не успел растаять снег, и новые колонны пленных потянулись сюда, на запад. Этим летом всё будет кончено. Германская армия дойдёт до Урала. А с той стороны Сталина за зад подожмут японцы.
И вот уже тогда, этой осенью нам придётся строить новую Россию. Россию без Сталина и НКВД. Без евреев и грузин. Да, с немцами. Но у них и без нас ещё много дел – Англия и Америка – и им будет не до нас. Да, мы поможем нашему союзнику – Великой Германии, освободившей нашу Родину от большевиков, всем, чем сможем, – пушками и танками, мясом и хлебом. И солдатами тоже поможем. Они помогли нам – мы поможем им.
Сейчас у нас есть выбор: остаться пленными в Германии или вернуться в новую Россию хозяевами. Сделать это можно только сейчас. Потом, когда ни одного большевика не останется отсюда и до Урала, когда немцы выиграют войну, будет поздно. Войну мы должны выиграть вместе с ними. Тогда мы останемся русскими, а не станем немецкими рабами.
Полковник замолк. Все бригады стояли ровно, прямо, молча, как на параде. На площади повисла тишина. Было слышно, как первые англичане в своей зоне выходят на утреннюю прогулку… А мы стояли и не могли поверить своим ушам. Никто не проронил ни слова. Каждый думал о своём. О себе, о своей семье, что будет с ними, если…
- Если вы думаете, что с вашими родными, оставшимися под властью НКВД, что-то случится, то вспомните, чему вас учили в Красной Армии: «пленный – предатель Родины». После того, как вы попали в плен, ваши родные – уже семья «врага народа». И изменить к худшему тут ничего нельзя. Но к лучшему можно, - полковник знал, куда надо бить, и теперь все слушали внимательно, - есть только одно средство: вместе с победоносной германской армией уничтожить этот режим, у которого половина страны стала врагами народа. У которого народ стал врагом самого себя! Врагом власти!
Вас никто не заставит стрелять в своих соотечественников – германским дивизиям нужны сапёры и водители, подносчики боеприпасов и санитары. Очень нужны полицейские для охраны тыла армии от банд НКВД, которые ночью нападают на склады и мосты, а днём бесчинствуют в деревнях, отбирая хлеб у простых крестьян. Забирая последнюю пищу, они оставляют голодными детей. Наших детей. Нам нужны те, кто защитит их от разбоя, насилия, грабежа, голода, смерти! – полковник замолчал.
Стало совершенно тихо. Даже англичане в своей зоне молча смотрели на нас. Даже конвойные собаки, чей лай был слышен круглосуточно, смолкли. Полковник молчал. Молчали мы. Молчали англичане, молчали собаки. Жизнь замерла. Остановилась, готовясь сделать крутой поворот…
- Желающих воевать за Россию без сталинского НКВД, прошу выйти вперёд!
Сразу же из разных бригад вышли двое. Потом, кто, оглядываясь, кто, опустив глаза, кто спокойно и безразлично к остальным выходил к полковнику. Таких набралось ещё человек десять. Из нашей же бригады вышли сразу двое. Мы с Мишкой посмотрели друг на друга и остались в строю. Пусть будет то, что должно случиться.
Но полковник на этом не остановился:
- Это вышли те, кто готов был сделать этот шаг давно. Остальным предлагаю подумать до вечера. После работы все, решившие изменить судьбу Родины и свою, смогут подойти ко мне прямо из колонны. Конвойные стрелять не будут. Впереди - день. Есть время подумать. Выбор за вами…
Ни в пути, ни на заводе никто не произнёс ни слова о том, что было. Не сказал, что думает сам, не спросил другого. Каждый переживал в себе. Каждый свой главный выбор делал сам. Молча. Не советуясь и не советуя.
На заводе, увидев только часть нашей бригады, Будённый сказал коротко и просто:
- Нет бригадной нормы, нет еды.
Весь день мы работали изо всех сил, но норму так и не сделали. Не сделали ее и те бригады, откуда ушло по одному человеку. Норма была высокой. Бригада и в полном-то составе едва её выполняла.
В лагерь шли из последних сил, едва волоча ноги. О дне грядущем думать не хотелось. Завтра, если бригады и пополнят новыми пленными, нам, голодным, всё равно не сделать норму. Значит… значит, нам с завода будет уже не уйти…
Вползли в лагерь. Из последних сил тащимся через площадь к своим баракам. Я уже начал радостно теребить за пазухой тряпицу, в которую были завёрнуты последние хлебные крошки в жизни… Все бригады, все люди вдруг встали разом, как по команде. Все до единого смотрели направо. Полковник и двенадцать бывших пленных стояли, как Спаситель и его двенадцать апостолов. «Апостолы», умытые, свежие, довольные сытным обедом, в новенькой, с иголочки, форме, с бритыми, но ещё измождёнными лицами, но уже благоухая одеколоном, стояли чуть за полковником.
Если бы их было не двенадцать… Моя бабка, глубоко верующая женщина, много рассказывала мне про Христа, когда я бывал у неё в деревне на каникулах. Показывала мне храм с пятиконечной звездой вместо креста, устроенный под мастерские, но меня больше интересовали станки, чем старинные фрески, проступавшие своей вековой святостью сквозь свежую побелку безбожия. Я не отталкивал её веры из любви к ней и полного доверия, хоть и не принимал её. И вот теперь её рассказы встали передо мной наяву, и от того вот сейчас во мне проснулась вера в спасение. Ах, если бы я тогда слушал внимательнее, я бы понял, что говорила она о спасении души, а не тела. Именно на этом я и погорел. С этого момента оставшиеся мне считанные дни вытянулись в десятилетия, долгие десятилетия страданий. С этого момента всё пошло наперекосяк. Если бы их было не двенадцать… Именно это сравнение со Спасителем и апостолами выбило меня из колеи. Поверив в возможность спасения, я, крепко сжав в кулаке остаток хлеба, сказал Мишке:
- Пошли…
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/12/21/466