…И лампа опять горела между нами, и тени странно двигались по стенам, и печка дышала тёплыми боками, и девушка в синем платье с простым белым воротничком сидела напротив, и я всё не мог отвести от неё глаз.
- Значит, умри, но не дай поцелуя без любви?
- А зачем по-другому? - сказала она, помолчав.
Я подумал.
- Действительно, зачем… Жаль, - я искренне вздохнул.
- Почему? – спросила она тревожно,.
- Потому что… - мне мешала лампа, я переставил её с чётким чувством, что это уже было, что я уже переставлял эту лампу, но чувство сразу пропало, как только я коснулся её рук. Руки дрогнули, ладони раскрылись мне навстречу. И я взял их в свои.
- Потому что мне всё время хочется тебя поцеловать, - сказал я. – Прямо не знаю, что делать. Наверное, я сейчас должен сказать: я буду всю оставшуюся жизнь ждать, когда, меня полюбят, - сказал я.
Она прерывисто вздохнула и опустила глаза. Я бережно отпустил её руки и встал.
- Ладно, я, пожалуй, пойду, - сказал я неуверенно, одёргивая тельняшку. – Спасибо тебе…
- Как пойду? – она подняла изумлённые глаза.
- Так поздно уже, - пробормотал я. - Ты меня умыла, накормила, напоила, пошёл я…
- Как пошёл! – она испуганно вскочила. – Куда?
- Ну… домой, наверное, - нерешительно предположил я.
На самом деле, я понятия не имел, есть ли тут какой-то мой дом, но почему-то какой-то глубиной души был уверен, что, стоит мне выйти, как что-то похожее на мой дом непременно найдётся.
Но Нина выскользнула из-за стола и встала передо мной, сжав руки на груди.
- Как же так? Ночь, ты заблудишься… Нет, тебе нужно остаться… А как же я? – спросила она вдруг.
Я засмеялся.
- Но ты же ничего не боишься, - сказал я.
Она, маленькая в своих чуниках, стояла передо мной, подняв ко мне лицо и теребила свои пальцы.
- Ты должен остаться, - говорила она. – Так нельзя. Тебе нужно здесь переночевать, а утром пойдёшь.
- А у вас есть где переночевать? – неуверенно спросил я.
- Конечно есть, - она быстро закивала. – Конечно, у нас там есть спаленка, там моя кровать. А баба Рада на печке спит. Тебе и на печке можно сегодня… - быстро и сбивчиво говорила она. - И ты можешь в горнице спать на лавке… Или на моей кровати...
Она вдруг сделала ко мне шажок и положила обе ладони мне на грудь – таким мягким, женским и одновременно таким осторожным движением, что я не посмел обнять её в ответ, только осторожно взял за локти и так стоял, не шевелясь.
- А хочешь, я буду вместе с тобой спать, - тихо сказала она, и у меня вдруг что-то защекотало в горле и защипало в глазах.
Я медленно, очень медленно притянул её к себе, боясь сделать неловкое движение.
- Это чтобы я не боялся? – тихо спросил я, улыбаясь. – Вдруг придёт серенький волчок?
Она дышала совсем близко, и я чувствовал тепло её рук, и было уже ясно, что никуда я не уйду, что я остаюсь, что это и есть мой дом – тут, в потерявшихся зарослях, которых нет на свете. Я ещё ниже наклонил голову и очень осторожно, с замершим сердцем, едва слышно провёл губами по её тёплой щеке, по пушистым ресницам, по нежным растерянным губам… И глаза её тихо закрылись, а губы приоткрылись. Но я всё равно не мог целовать её так, как привык целовать женщину, я не мог обращаться с ней так, как привык обращаться с женщинами, я не видел в ней женщину, она была мотыльком, и обращаться с ней нужно было, как с мотыльком, чтобы, не дай бог не стряхнуть пыльцу с крыльев. Поэтому я просто трогал губами её губы и всё лицо, и это потрясало сильнее, чем самые страстные поцелуи, которые только были в моей жизни… И я не знал, как это называлось, когда люди стоят и, забывшись, просто ловят губами друг друга, узнают губами друг друга и больше ничего не хотят, кроме одного: чтобы это никогда не кончалось… Может быть, это называлось нежностью… я не знал…
…И запах трав стал сильнее - это я уже шёл за ней по дому, она вела меня за руку через горницу, держа лампу в другой руке, и я опять не успел ничего разглядеть - только беленькие занавески на окнах бросились в глаза в зыбкой темноте.
В боковой комнатёнке было уютно, глинобитный пол был густо устлан травой – охапками сухих цветов. Всю стену занимала затейливая печь с лежанкой и полочками. Я понял, что это та кухонная печь выходила сюда одной своей стенкой.
Я сел на кровать, потому что больше особенно некуда было – здесь была только кровать с самодельными деревянными спинками, школьная тумбочка у кровати, на которой лежало несколько книг, ещё одна тумбочка притулилась возле печи да под окном стоял небольшой сундук, застеленный тряпочным половичком, на котором лежало немного одежды. Окно было плотно завешано байковым одеялом.
Нина ещё убавила свет в лампе и поставила лампу на пол.
- Ты можешь на печке лечь, - сказала она тихо. – А я тут…
- Да, конечно, - сказал я.
Я поднял её с полу за руку, мне хотелось посадить её к себе на колени, но она не села, осталась стоять рядом.
– Ты меня боишься? - спросил я. – А собиралась спать вместе…
- Просто это нехорошо - сидеть так, - сказала она сдержанно.
- Как нехорошо? - удивился я. – Сидеть у меня на коленях нехорошо?
- Нехорошо, - убеждённо сказала она. – Нескромно.
- Нескромно? – я не нашёлся, что ответить. – Но это, может быть, у всех подряд сидеть нескромно, - попробовал было я оправдаться, но прикусил язык. В принципе, в её понимании я вполне мог быть именно из тех, которые «все подряд».
- Нет, это просто мещанство, - сказала она убеждённо.
- Мещанство? – я слегка обалдел. - Это почему же? Такая обычная вещь – женщина сидит на коленях у мужчины… Даже на картинах это рисовали известные художники… - честно говоря, я не помнил ни одной такой картины, в голове у меня была совершенна пустота, но я знал, что такие картины есть.
- Нет, это мещанство, - не сдавалась она. – Это значит, нет равноправия. Это значит, женщина игрушка, а не… а не друг, - она запнулась и замолчала.
- Но почему ты так решила? – почти возмутился я. - Кто тебе сказал такой…
Я хотел сказал «бред», но испугался обидеть и стал искал подходящее слово, однако, не успел.
- У нас комсомольское собрание было, - сказала Нина.
- Ах, комсомольское собрание… - протянул я. - Вон оно что...
- Мы обсуждали отношения мальчиков и девочек. Дружбу.
- А любовь? – заинтересованно спросил я. – Любовь обсуждали?
- Любовь… нет… - сказала она тихо. – Мы обсуждали мещанские отношение между мужчиной и женщиной.
- Ну, раз вы это обсудили, тогда вопросов нет, - сказал я. – Против комсомольского собрания я пас.
Я уютно облокотился на подушку, сложил руки на груди и прикрыл глаза.
Если у тебя проблемы с девушкой, согласись с ней и отпусти её на все стороны. Такой закон. Закон немедленно сработал: Нина почти сразу села рядом и вздохнула, приглашая к разговору. Я открыл глаза. Она сидела, потупившись, и перебирала складки на подоле платья.
- Баба Рада говорила, - сказала она тихо, - придёт твой человек. Силой светел, сердцем чист, сам пригожий…
- Ну, баба-то Рада на комсомольские собрания не ходит, вот и дело говорит, - тихо фыркнул я. - Ах ты, Белка-Белка, - я не выдержал и засмеялся. – Ты уж выбери, или ты с комсомолом, или с бабой Радой. А то каша у тебя в голове…
- Каша в голове, - почти прошептала она и кивнула. – Правильно ты сказал. Каша в голове. Я вообще никчемная. Видишь, как у меня всё в судьбе? Видишь, как всё складывается? Ни одну девочку во дворе не поцеловали. Одну меня.
- Ну, так это замечательно, - сказал я. – Это значит, ты лучше всех. Это значит, ты красивая.
- Это значит, я непринципиальная, - она сильно затрясла головой из стороны в сторону. – Остальные девочки принципиальные. Они твёрдые. А я – беспринципная.
Я не удержался и заржал.
- Вот видишь, - сказала она, ломая пальцы. - Ты тоже смеёшься. Потому что я беспринципная…
- Это тебе кто сказал? – спросил я, отсмеявшись. – Девочки, которых не поцеловали?
- Откуда ты знаешь? – она повернулась ко мне с удивлёнными глазами.
- Да завидовали они тебе, Белка ты, Белка, - сказал я.
- Нет… - она опять принялась качать головой… - Я же про себя знаю. Я нетвёрдая. Я ненавидеть не умею.
- Ненавидеть? – я изумлённо привстал и загляну ей в глаза. – Зачем ненавидеть? Кого?
- Врагов, - просто сказала она. – Врагов надо ненавидеть. А я… не умею.
Я вдруг вспомнил пережитые ею бомбёжки и тяжело вздохнул. Она была права. Она была права, а я был не прав, хотя и не успел ей возразить. Хорошо, что не успел...
- Знаешь, - доверчиво сказала она, - у меня в Москве подруга, Наташа Огарева. Вот она другая. Она принципиальная, твёрдая, смелая. Она понимает, ради чего нужно жить. Она стреляла даже лучше некоторых мальчишек.
- И ты тоже умеешь стрелять?
- Конечно, - она кивнула. – Наши девочки все умеют стрелять и оказывать первую помощь. С нами занимался санинструктор.
- Значит, ты умеешь стрелять, но не умеешь ненавидеть, - сказал я. – А где сейчас Наташа, не знаешь?
- Знаю. На фронте. В начале войны она училась в школе снайперов. А потом ушла на фронт. Вот она умеет ненавидеть.
Она помолчала.
- Мы с Наташей с первого класса дружим. Но она совсем другая… Она всегда на своём месте. Это я бесталанная. Заболела в такое тяжёлое для страны время. Люди на фронт уходят, а я… Наташа бы не заболела… Знаешь, она в трудные минуты с Орлёнком разговаривает.
- Что? - Я изумлённо повернулся к ней? - С каким орлёнком?
- С Орлёнком. Про которого песня. Знаешь эту песню? Орлёнок, орлёнок, блесни опереньем, собою затми белый свет – прочла она с выражением.
- Знаю песню, - сказал я. - Конечно. Но как она с ним разговаривает?
- Просто представляет его рядом и спрашивает: а как бы ты, Орлёнок, поступил на моём месте?
- И он отвечает? – спросил я.
- Наташа говорила – да…
Она сидела рядом со мной – чистая, светлая девочка, не умеющая ненавидеть. Девочка, над головой которой летели бомбы и снаряды, перед глазами которой двигались на фронт военные эшелоны, ощетиненные стволами пушек и пулемётов, девочка, которая видела, как умирают люди. Простые, обыкновенные. Не готовые к войне. Такие же беспринципные. Она сидела, мучаясь своей несостоятельностью, и я ничем не мог ей помочь.
Я сам не умел ненавидеть…
продолжение - http://www.proza.ru/2018/09/16/766