- Слушай… а как ты попала-то сюда, в эту глушь? – я отодвинул пустую миску.
- Ой, это такая длинная история, - Нина подперла голову рукой. - Я летом сорок первого к тёте приехала, в Севастополь. Тётя Оля - папина родная сестра. У нас с ней и фамилии одинаковые - Бельченко. И что интересно, и её в школе Белкой звали, и меня тоже... - она улыбнулась. - В общем, мы часто к ней приезжали, с самого моего детства, а тут я первый год в институте отучилась, испытания досрочно сдала, и родителей упросила, чтобы меня одну отпустили. И так всё глупо, так по-дурацки вышло…Приехала шестнадцатого июня и через два дня заболела. Накупалась с девчонками на море, обгорела, у меня температура поднялась. Дальше, больше – отравление какое-то. Никто не понимает, что я там съела. Может, клубнику, может, черешню, может, дыню... Меня девчата навещали, у меня там подружек много, натащили фруктов всяких … В общем, совсем всё плохо, в больницу собрались меня класть. И тут война… И нас бомбят… - она помолчала, поправила фитиль в лампе. - Ночью как загрохочет… Потом ещё… потом в море, потом возле моря… Представляешь, война в четыре часа началась, а нас в три часа уже бомбят.
Она подняла на меня лицо, глаза были огромными в полумраке.
- Никто ничего не понимает, - продолжала она тихо. - Мы все думаем: учения, учебные тревоги, как обычно… Только утром узнали правду. В Москве ещё и не объявляли, там у нас воскресные гуляния, а здесь уже люди погибают, дома разрушены…
Она замолчала, тяжело вздохнув.
- А потом? – спросил я.
- Потом… потом всё плохо было. Папа сразу дал телеграмму, чтобы мы срочно выезжали в Москву. А у меня температура, есть ничего не могу, слабость, ноги подкашиваются. Кто говорит - малярия, кто - дизентерия, кто - тиф… Тётя Оля в горкоме пропадает, она аппаратный работник, уезжать вообще не собирается, на ней ответственность. В городе митинги, мобилизация. Ребята из нашего дома на фронт уходят, на город налёты каждый день, бомбы падают, немцы корабли в бухтах топят… А я валяюсь дома и плачу, как побитая собака. И никакого, никакого толку от меня никому…
Она опять вздохнула, переживая прошлое. Я протянул руку и взял её ладонь в свою. Она посмотрела на меня беспомощно.
- Тётя Оля стольким москвичам помогла уехать, а я всё никак, а время идёт. Соседка, врач, твердит: нельзя ехать, опасно, в дороге может быть хуже: жара, вода плохая...
В общем, через месяц только на ноги я встала кое-как и начала собираться. За этот месяц столько всего было… страшно всё это вспоминать...
- И что дальше?
- Сначала сложилось хорошо. Тётя Оля нашла мне провожатую, нашу одну знакомую из Керчи, Веру. Они вместе в партшколе учились и друг у друга гостили часто. Решили, что она поедет через Джанкой и хоть немного за мной присмотрит. Посадили нас на надёжный поезд, тётя Оля сама проверяла. Она позвонила в Москву маме, чтобы встречали. У неё связь была с Москвой, казалось бы, всё хорошо кончится. А всё вышло не так... Мы больше стояли, чем ехали. Дороги на материке забиты военными эшелонами. Везут на фронт оружие, боеприпасы, технику… Мы только и делаем, что стоим. До Симферополя шесть часов ехали. До Джанкоя – сутки, и так и не доехали. По времени уж полдороги должно быть за спиной, а мы всё ещё в Крыму. Жарко, мне плохо. Кипячёная вода наша домашняя кончилась. Пить хочется, а пить опасно... А потом бомбёжка началась… Мы с Верой сразу потерялись, а когда налёт кончился, она меня нашла. Я уже почти без сознания лежала и встать не могла из-за ноги.
- Ты ранена была?
- Нет, прыгнула неудачно. Там все прыгали из вагонов, кто куда… Я уже не помню… Бомбы воют, самолёты гудят, все кричат, падают, я тоже куда-то упала и ногу подвернула…
Я всё держал её руку, и она не отнимала, рассказывала тихо, почти без всякого выражения.
- Кое-как в себя пришли, стали думать. Обратно мне нельзя, и в Москву уже в ближайшее время не получится, Вера меня, конечно, одну не пускает, я бы не доехала. Я в слёзы: мама, бедная, будет там по вокзалу бегать, ждать. А поезд не придёт. Она кинется тёте Оле звонить, а тётя Оля знать не знает, где я, и наконец они дознаются, что поезд бомбили… Если бы мы хоть были в Джанкое, можно было бы дать телеграмму, что жива. А мы тут в степи, и ночь надвигается, и что дальше будет – неизвестно…
- И как же вы?
- Ой, Вера, она такой настоящий человек. Она говорит: я коммунистка, ты комсомолка, мы с тобой не сдадимся. Она нашла мой чемодан – представляешь, чемодан мой уцелел в этом ужасе, разорвала мою юбку, забинтовала мне ногу накрепко, я немножко стала наступать. Несколько мужчин дошли до деревни ближней, не знаю, как называется, ночью шли, а к утру за ранеными подводы прислали – представляешь, помощь нам пришла, и потихоньку, всех, кто не мог ходить, перевезли. В общем, стали мы беженцами. Мы с Верой два дня в той деревне прожили, на сене, и всё это время она искала, на чём бы нам попасть в Керчь.
- А остальные пассажиры как?
- А остальным же дальше, на материк. Многим до Москвы. Они пошли на Джанкой 18 километров в надежде, что будет оттуда какой-то состав. А мы такие отщепенцы - на Керчь. 200 километров перед нами. И надо как-то их одолевать.
В общем, добирались неделю. А Вере спешить надо, она сотрудник Керченского музея, а там уже распоряжение: готовить быстрее ценности к эвакуации. Она бы без меня быстро добралась, а я у неё на шее, как воробей, прыгаю на одной ноге и через каждые полкилометра отдыхаю. Она за мной ухаживает, воду мне кипятит на кострах…
- Так и шли пешком?
- Нет, я бы не дошла. Но иногда и шли – прямо по линии, по шпалам. Ну, и подвозили нас. И на грузовиках военных, и на дрезине ехали, и на телеге от одной деревни до другой. Два раза автобусы нас обгоняли, но сесть никакой возможности, все битком-набиты, люди в дверях висят… Тяжело было... Солнце, степь, жара, песок на зубах, ни помыться, ни укрыться. А хуже всего мне было с едой. Нет, нас кормили как раз, особенно меня, когда узнавали, что я москвичка. Жалели, угощали, чем было. Хлеб, овощи. В деревнях всё своё – яйца, молоко... А всё это мне нельзя. Ни помидоры, ни огурцы, ни молоко – ничего. Вере можно, а мне нельзя. А Вера, глядя на мои мучения, тоже не может есть. А я одну простоквашу. И печенье мне тётя Оля в чемодан набила. Чемодан тоже Вера тащит, она-то сама без вещей, а я вообще ничего не могу, и мне от этого ещё хуже, что я ни на что не годная... А по дороге слухи о Севастополе один страшнее другого, а у меня там и тётя, и подружки, и друзья, все там остались... Военные, что нас подвозили, говорят: фашисты хотят черноморский флот уничтожить и захватить Крым, и уже у них там всё распланировано, уже придумано, как по-новому города будут называться... В общем, если бы не Вера, я бы совсем духом упала. А она держится, песни поёт и меня заставляет: Шагай вперёд, комсомольское племя, шути и пой, чтоб улыбки цвели… Так и пели, и шли…
В одном посёлке повезло: нашли доктора в сельской больнице, и он мне таблеток дал с собой и походную аптечку. Вот на этих таблетках кое-как я перебилась. Добрались до Керчи уже еле живые, я с какой-то там степенью обезвоженности.
- Представляю себе ваше счастье, когда вы добрели… - я покачал головой, сражённый этим рассказом.
- Да я уже идти не могла, нас солдаты подобрали в пригороде, подкинули прямо в центр. А расположили меня знаешь где? В музее, - она оживилась, и руки её в моих руках тоже ожили, высвободились, она поправила волосы, пронизанные светом лампы. - У Веры негде, с ней в доме мать и брат с семьёй. И она меня временно в комнатку музейную заселила. Ой, какое было счастье! Наконец, прохладно, наконец, воду можно пить вволю и лежать, лежать... Мне дали кровать, чайник и плитку электрическую. Это какая-то райская жизнь началась… Я как упала на постель, так несколько суток и проспала. Вставала, пила воду и опять засыпала. В тот же день позвонили тёте Оле, они там уже в отчаянии все, а она до мамы дозвонилась… и тут столько радости, что я нашлась… что я жива...
Она наконец улыбнулась, лицо её засветилось, и у меня в душе что-то засветилось в ответ.
- И меня там при музее так и оставили тогда, - сказала она. - Даже в сотрудники записали, чтобы выписать паёк. Там сторож ещё жил при музее, старичок, а потом нам ещё и красноармейца дали. Потому что государственное имущество и ценности. Мы втроём на ночь там оставались, мужчины у входа, а я в запасниках. Я когда немножко поправилась, ходила по залам, рассматроивала... там такие удивительные вещи были, такие ценнейшие исторические находки... И их надо было срочно собирать к эвакуации, прятать. Поэтому пока я там жила осенью, я была приобщена к этой важной операции, - она засмеялась. - Вера говорила: мы с тобой войдём в историю. Как участники спасения от фашистских захватчиков ценностей, принадлежащих СССР. В общем, такая вот длинная моя история… - подытожила Нина. - Ой, а взвар-то! – вдруг воскликнула она, спохватившись и вскакивая. – Пока не остыл! Я же тебе обещала.. Ты не можешь его не попробовать!
продолжение http://www.proza.ru/2018/08/20/834