Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/05/19/1283
– Мишель?..
Моя жена Мари-Луиза смотрит на меня обеспокоено. Я сразу понял, что случилось: пока я дремал после обеда, она заглянула в бумаги на письменном столе. О том разговоре с матерью, состоявшемся в середине двадцатых годов, незадолго до ее смерти, я никогда никому не рассказывал. Теперь она, конечно, решила, что я спятил.
– Мишель, послушай... – она подходит и касается губами моего лба. – Ты не заболел?
Смешно, но я давно не чувствовал себя так хорошо. С тех пор как по утрам я стал работать над этими воспоминаниями для вас, профессор, у меня даже пальцы стали меньше дрожать. Убери вязание, Мари-Луиза, присядь рядом, посмотри на меня. Я повторю тебе в здравом уме и трезвой памяти: все это правда, от первого до последнего слова...
Внезапно я замечаю, что произношу это вслух.
– Я не в этом сомневаюсь! – ее губы трясутся. – Ты просто не смог бы такое выдумать! (Ну, спасибо, дорогая…) Но ты молчал столько времени, а теперь взял да и вывалил наши семейные тайны совершенно незнакомому человеку, чтобы он это опубликовал! Нам с тобой немного осталось, мы потерпим, но наши дети, внуки... Каково им будет жить после того, как вся Франция узнает об их любимой бабушке и легендарном двоюродном дедушке?..
Я молчу. После секундной паузы она добавляет:
– И все-таки не могу поверить, что ты, который всегда выставлял свою мать чуть ли не святой…
Но я и теперь молчу. Понимаю, что она права. Когда ваша книга будет опубликована, мне еще не такое придется выслушать от дочерей. По правде говоря, только моя старшая дочь помнит дядю Фреда. Младшая родилась незадолго до его смерти, а сын и вовсе разминулся с ним на три года. Бабушку со стороны Декартов они все вспоминают очень тепло, но лучше всех ее знала опять-таки Мадлен, старшая. Когда я уходил на войну и Мари-Луиза решила перебраться с детьми к своей только что овдовевшей тяжелобольной матери, тринадцатилетняя Мадо заявила, что мама с младшими пусть едет к бабушке Аннет, а она останется в доме на улице Вильнев с бабушкой Клеми, которую тоже нельзя оставлять в одиночестве. Нам пришлось согласиться. Она, конечно, живет далеко и книгу получит еще не скоро, но когда тираж выйдет из печати, я буду каждый день с трепетом ждать международного звонка. Не знаю, что скажет и сын, он-то, в отличие от сестер, видит меня ежедневно. Об истории нашей семьи он имеет самые общие понятия, досуг ему больше нравится проводить на футбольных матчах, а любой литературе он предпочитает детективы и шпионские романы. Но он полный тезка своего знаменитого родственника и считает, что это его кое к чему обязывает. Ну что ж, я ведь обещал вам правду и ничего, кроме правды. Для любого художника или ученого (благодаря вам я сумел почувствовать себя немного тем и немного другим!) однажды наступает момент, когда, чтобы быть хорошим художником или ученым, просто невозможно одновременно оставаться хорошим мужем, сыном, братом – ибо «враги человеку домашние его». Не обещаю, что смогу до конца быть бесстрастным и беспристрастным, но хотя бы попробую.
В Страсбурге Фредерик остановился только на пару недель – перевести дух, привыкнуть к своему новому положению, обдумать, что делать дальше. Задерживаться здесь надолго не хотелось. Он в принципе не планировал остаться в Германии, не хотел внимания к себе, вопросов, толков о своей мнимой шпионской деятельности, даже сочувствия не хотел. Поэтому сразу вычеркнул Потсдам, Берлин и своих родственников Картенов из списка возможных пристанищ. И тут пришло приглашение из Фрайбурга – прочитать в курсе всемирной истории период, относящийся к XVI–XVII векам. Это было почетное предложение, в нынешней ситуации он едва ли мог рассчитывать на такое.
Через месяц на рождественском обеде у ректора профессор Декарт оказался за столом рядом с женой одного из попечителей университета, банкира Микеле Фантоцци, итальянца по происхождению. Она тоже была итальянка, и звали ее, как ни удивительно, Кьяра: имя, означающее в переводе «светлая», совсем не подходило к ее жгучей южной внешности. Это была роковая встреча. Профессору Декарту было уже под сорок, но до сих пор судьба оберегала его от сильных страстей. Он считал, что, даже если родился с не самой холодной кровью, кальвинистское воспитание и почти монашеская дисциплина первых лет взрослой жизни навсегда вытравили у него способность самозабвенно увлечься женщиной. Соблазнов, правда, тоже было немного... Кьяра Фантоцци сначала не вызвала у него подозрений. Светская женщина, жена банкира, увлечена благотворительностью, – ничего, кроме легкого флирта, он от этого знакомства не ждал. И ошибся. Оно обернулось сокрушительной страстью, которая чуть его не погубила.
Госпожа Фантоцци захотела в тот день испытать свои чары на новом внештатном профессоре, и это ей удалось. Рассказ моей матери позволяет представить, в каком смятенном состоянии находился Фредерик в те последние часы перед высылкой. Я думаю, он держался до последнего мгновения, однако, как только его «конвоиры» вышли из вагона и поезд пересек новую германскую границу, отодвинутую на запад, самообладание покинуло его. Стержень, на котором держалась его личность – вера, дисциплина, любовь к науке, – не сломался, но был основательно расшатан. Только необходимость зарабатывать на жизнь заставляла его вставать с кровати, умываться, одеваться, завтракать, выходить из дома, подниматься на кафедру...
Даже в таком состоянии он бы не стал легкой добычей разрушительных страстей, не тот у него был характер. Но Кьяра Фантоцци налетела, как торнадо, и виновата во всем была, разумеется, не только она. Он сопротивлялся безумию в своей крови несколько долгих недель. За это время успел дочитать курс, на который его пригласили. Наверное, только это его держало, потому что после всех унижений он просто не вынес бы еще одного – быть уволенным с позором за связь с женой попечителя. Едва он стал свободен от университетских обязанностей, сразу пришел к ней с визитом, и по странному выражению его лица она поняла, что победила. На следующий же день они встретились в дешевом отеле за городом.
Так все это началось. Кьяра не была ни доброй, ни умной женщиной, она даже оказалась не в его вкусе – ему не нравился южный тип. Сначала он еще пытался спасти остатки достоинства, но потом ему и это стало безразлично. По крайней мере, он делал все, чтобы удержать их отношения в тайне. Зато Кьяра скандала совершенно не боялась и откровенно наслаждалась атмосферой опасности. У нее было семь пятниц на неделе. То она приходила к нему с коробками своих вещей и оставалась ночевать, а потом исчезала, то бесцеремонно шла вместе с ним к его знакомым и вела себя там как его законная жена, то публично осыпала его упреками за то, что он посягнул на честь замужней женщины и разбил ее семью, то пугала бракоразводным процессом, то прощалась с ним «навсегда» и намекала на более молодых и щедрых любовников.
Кошмар длился всего пару месяцев, а ему казалось, что прошел год. Трудно понять, почему Фредерик это терпел. Раньше он и в страшном сне бы не увидел себя героем такой скандальной истории, связь с замужней женщиной претила его принципам, ее истерики выматывали ему нервы. Но он не мог без Кьяры, и ради часов, проведенных с ней, готов был мириться с ужасом, стыдом, отчаянием, в которое его погружали эти отношения. Не буду объяснять, профессор, как это бывает, – бывает, уж поверьте старому человеку.
В итоге Микеле Фантоцци затеял дело о разводе. Фредерик со дня на день ждал вызова в суд и холодел при мысли, что ему придется навсегда связать себя с этой взбалмошной, истеричной женщиной, которая ему даже не нравилась. Однако в глубине души он испытывал пугающее удовлетворение, понимая, что тогда она уже никуда от него не денется, и приближал эту развязку... К его счастью, родители Кьяры, обладатели звучного имени и пустого кошелька, вовсе не хотели, чтобы она оставила мужа-банкира. Они сумели устроить примирение супругов. Госпожа Фантоцци быстро поняла, что ей, как виновной стороне, в случае развода не достанется от мужа ни пфеннига. С бесцеремонностью южанки она заявила Фредерику, что не останется с ним, потому что он не сможет содержать ее так, как она привыкла. Содрогаясь от отвращения к ней и к себе, он сказал: «Будь счастлива. Живи, как тебе нравится. Но ко мне больше не приходи».
Она пришла через пару недель, когда он уже почти справился, напряг всю свою волю и ушел в работу над автобиографической книгой, получившей потом название «История моих заблуждений». Кьяра явилась со своими платьями, шляпами и драгоценностями. И все началось бы сначала, если бы Фредерик не ушел от нее сам. Он тайно бежал из города с одним чемоданом вещей и бумаг. Ближайший поезд направлялся в Женеву. Да хотя бы и в Стамбул – профессору Декарту было уже все равно.
До Женевы Фредерик не доехал. В дороге у него началась та же болезнь, от которой он чуть не погиб в ранней молодости, когда лишился отца и сестры. Он был без сознания, когда на маленькой станции его сняли с поезда и перевезли в местную больницу.
Через несколько месяцев он выздоровел, но от пережитого нервного потрясения стал заикаться. Сбережения, и без того скромные, растаяли еще при Кьяре, остатки ушли на лечение, а заработать на жизнь преподаванием он теперь не мог. Да и не только по причине заикания – он был полностью опустошен, любое умственное усилие вызывало у него новый приступ лихорадки. Физическая работа тоже исключалась из-за покалеченной ноги. Он решил, что лучшее для него – попробовать стать журналистом, конечно, не репортером, а аналитиком и популяризатором науки, и переехал в Женеву, где было больше возможностей.
Если не считать трудностей в общении, он быстро справился с непривычным ремеслом: эрудиция профессора Коллеж де Франс позволяла ему браться почти за любые темы. Лишенный возможности говорить публично, он с успехом отточил стиль своего письма. Фредерик задержался в Швейцарии почти на два года. Здесь ему было комфортно. Для новых знакомых вопрос его вины или невиновности не представлял даже академического интереса. Даже когда его заочно поданная апелляция провалилась, он впал в уныние, но не настолько, чтобы окончательно смириться со своей судьбой. Президент Мак-Магон предложил ему помилование. Фредерик, поколебавшись, отказался: согласиться было бы равносильно признанию вины. Он понимал, что, если только в ближайшие годы не случится реставрации монархии, у него еще есть надежда вернуться во Францию честным человеком и гражданином.
Постепенно прошло его заикание, и профессор Декарт воскрес, чтобы снова следовать своей судьбе. Он был готов опять преподавать в университете, заниматься настоящей наукой. Что-то звало его вперед и побуждало рискнуть, оставить насиженное местечко ради нового и неизвестного. Не без сожаления он уволился из газеты и уехал через Германию и Бельгию в Англию. Он все еще был хорошо известен в научных кругах и мог рассчитывать на должность если не штатного профессора, то уж профессора«гастролера» наверняка. Так и получилось.
Прошло еще пять лет. Это были очень неровные годы, отмеченные то безработицей и унизительными отказами в учебных заведениях и научных журналах, то успехами, пусть и не такими громкими, как раньше. Но в любом случае душевное спокойствие окончательно покинуло Фредерика. Жить без гражданства и с клеймом шпиона становилось все труднее. У него не складывались отношения с коллегами, он чувствовал свою неполноценность на фоне этих благополучных, безупречных и благодушных людей. В те годы профессор Декарт решил, что хватит с него одинокой, неустроенной жизни, и сделал предложение сестре своего сослуживца, сорокалетней мисс Элинор Смит, симпатичной и умной женщине. Мисс Смит относилась к нему очень тепло, но вынуждена была отказать. Она терпеливо объяснила, что, во-первых, ее семья не одобрит, если она выйдет за человека, осужденного за серьезное преступление («Лично я верю, что вы невиновны, но поймите, этого недостаточно»). Во-вторых, раз уж она до сих пор не была замужем, и живется ей в девицах удобно и свободно, то вступить в брак имеет смысл только по любви. Но в этом брачном предприятии ни со своей, ни с его стороны никакой любви она не видит. Разве не правда? («Я знаю, вы уважаете и цените меня, и я отношусь к вам как к хорошему другу, но этого тоже недостаточно».) Фредерик должен был согласиться с доводами этой леди. Он расстался с мисс Смит и сохранил до конца жизни уважение не только к ней, но и вообще ко всем англичанкам. Неудачное сватовство он воспринял как живительный щелчок по носу. Нужно было попытаться самому справиться с нынешними испытаниями, как он и поступал всю жизнь, а не рассчитывать, что кто-то его «исцелит» и «спасет». Сказать это себе, по правде, было легче, чем сделать.
Профессор Декарт мечтал о настоящей научной работе, о большой теме, и здесь пока ничего не получалось. Он остался недоволен своим написанным в Англии «Очерком истории парламентских учреждений Европы», хотя пресса эту книгу хвалила. Фредерик считал, что это не исследование, а бойкая и неглубокая публицистика, и каждая новая рецензия приводила его в состояние все растущего раздражения. Ему казалось, что преувеличенные похвалы этой книжке обесценивают его прошлые серьезные труды. К тому же лондонский климат оказался вреден для его здоровья. Две зимы его мучил затяжной плеврит. Профессор стал очень мнителен и полностью уверился, что не только никогда больше не увидит Францию (хотя вместе с надеждами на избрание на новых президентских выборах радикального республиканца Греви появилась и надежда на пересмотр его дела и полную реабилитацию), но и что он наверняка умрет, как отец, в сорок восемь лет. Чем ближе была эта дата, тем чернее пессимизм, в который он погружался.
Только работа, как обычно, приносила утешение. Вскоре он опять почувствовал знакомое напряжение мысли и понял, что к нему возвращается собственный голос. В конце 1870х годов он попытался осмыслить то, что происходило в Европе на протяжении жизни его поколения, и опубликовал в «Ревю де дё монд» большой цикл статей о девятнадцатом веке. Это была его первая большая победа за годы изгнания.
Пока путь во Францию был закрыт, Фредерик не раз приглашал Максимилиана вместе с Клеми и Бертраном к себе и в Швейцарию, и в Англию. В том, что справится с собой, был уверен. Но Клеми, видимо, о себе этого сказать не могла. Всякий раз под каким-нибудь предлогом она оставалась дома. С 1876 года ей уже не нужны были ни предлоги, ни отговорки, потому что в феврале родился я. Ну а отец несколько раз ездил к старшему брату. Сначала ему тоже трудно было решиться. Он боялся увидеть то, что осталось от великодушного, ироничного и независимого Фредерика после всей этой цепи страшных унижений и потерь. Это было как раз в то время, когда Фредерик едва пришел в себя после фрайбургской истории и тяжелой болезни и только что обустроился в Женеве. В первую встречу все оказалось предсказуемо, то есть очень плохо. В следующие приезды отец увидел, что старший брат сумел сделать свою жизнь если не счастливой, то хотя бы сносной. Правда, с возрастом его характер в эмиграции не улучшался, и общаться с ним было тяжело.
Тетя Шарлотта, в замужестве мадам Эрзог, через несколько лет после его осуждения и высылки наконец осознала, что она сделала, раскаялась, написала ему письмо, умоляя о прощении, и он ее простил. Отец был неприятно удивлен – он-то последовательно и непримиримо бойкотировал сестру и зятя. Он потребовал у брата объяснений. Фредерик ответил, что обидела Шарлотта в свое время его, а не Макса, и потому ему, а не Максу решать, мириться с ней или нет. Братья наговорили друг другу в переписке немало резкостей, поссорились и замолчали чуть ли не до самого возвращения профессора Декарта.
Следующая глава: http://www.proza.ru/2018/05/19/1299