Дома он застал консьержку, мадам Тесье, которая за отдельную плату прибиралась у него в квартире. Сейчас она заканчивала генеральную уборку. Она поспешно слезла со стремянки, спрятала за спину тряпку, которой протирала корешки и обрезы книг, и начала суетливо извиняться за то, что чуть-чуть не успела закончить к его приходу.
– Ничего страшного, мадам Т. Сделайте мне, пожалуйста, кофе. Себе тоже сделайте. И посидите со мной, вы устали, пора отдохнуть.
– Как скажете, мсье Д., – откликнулась консьержка. – Добрый кофе – это то, что сейчас нужно.
Эти сокращенные имена появились в их обиходе совсем недавно. Мадам Тесье предложила называть ее Клодеттой, на что профессор Декарт согласиться не мог. «Мы с вами взрослые люди, фамильярность между нами может быть только обоюдной. Тогда и мне придется предложить вам называть меня Фредериком, но я думаю, это будет неудобно и вам, и мне». «Что вы, разве я посмела бы называть вас по имени! – ахнула консьержка. – Вы для меня по-прежнему будете господином профессором». – «Нет, так не годится. Но давайте сделаем по-другому. Я буду называть вас «мадам Т.», это звучит менее официально, а вы можете обращаться ко мне «мсье Д.» Англичане таким образом выходят из положения, когда нужно обойтись без лишней чопорности, и по-моему, это звучит неплохо».
Они пили кофе за маленьким столиком прямо на кухне. Фредерик медленно, с наслаждением отпивал глоток за глотком. Ему стало немного легче, напряжение отпустило, кривые улыбки и недоброжелательные взгляды коллег понемногу отступали из ближайших воспоминаний куда-то в дальние коридоры памяти. Неужели доброта этого чудака Массонье что-то в нем отогрела? Теперь он уже мог думать и о предстоящем празднике. Мадам Тесье смотрела на него с улыбкой. Он ей нравился, и всякий раз, когда она видела его без маски, как сегодня, ей хотелось сделать для него что-нибудь приятное, помочь и ободрить. Она догадывалась, что профессору Декарту с его характером и привычками нелегко живется на свете.
Внезапно Фредерик заметил, что скула мадам Тесье тщательно запудрена, но пудра не может скрыть подозрительную припухлость. Он помрачнел.
– Это что такое? Опять наш друг Тесье распускает руки? Я ему обещал в прошлый раз, что если это повторится, я приведу полицию.
– О, прошу вас, не надо, мсье Д., не портите мне Рождество. Я сама начала с ним скандалить, а он… вы же знаете, какой он горячий. Несдержанным он был и в молодости. Но после войны и контузии ему слова не скажи. Обычно я стараюсь пропускать мимо ушей то, что он говорит, жалею его. Только вчера ответила, и вот…
– Так и будет, пока вы не перестанете его защищать. Я тоже воевал, и тоже, как видите, пострадал. Разве это дает мне право устраивать пьяные дебоши? Все дело в воспитании, мадам Т., и еще в безнаказанности. С домовладельцем так, как с вами, он себя не ведет, ему дороги квартира и служба. А если кто-то действительно не может владеть собой, значит, он не должен жить среди людей, ему место в приюте для военных инвалидов. Для себя я уже присмотрел один, в Нейи. Чисто и вроде бы прилично. Надеюсь только, что еще не скоро понадобится.
– Ох, ну зачем вы сравниваете, – вздохнула консьержка. – Вы образованный человек, преподаватель, а он простой водопроводчик. Если и поскандалит, не так страшно. От его срывов страдаю только я. А вот если вы сорветесь при студентах, это плохо кончится.
– Сегодня я тоже чуть не сорвался, хоть и не при студентах. Слишком резко говорил с коллегами. Наверное, накануне Рождества они это восприняли как разнос.
Мадам Тесье посмотрела на него, осторожно взяла кофейник, чтобы не взболтать, и добавила кофе в обе чашки.
– Говоря откровенно, – сказала она, – и даже рискуя вас обидеть… Но кто же виноват в том, что перед праздником вы раздражены, а не милы и благодушны? Вы напрасно живете один, мсье Д. Такая жизнь не подходит мужчине, характер от этого портится. Да в конце концов это противоестественно, так рано себя хоронить. Вам всего сорок семь! У вас еще все будет, если захотите! Разве не было бы лучше, если на месте старухи Тесье здесь сидело бы какое-нибудь милое молодое создание? Берегитесь, мсье Д., в Рождество, когда впереди так много свободных дней, праздные мысли в одиночестве становятся невыносимы.
Мадам Тесье была достаточно сообразительна, чтобы никогда не вспоминать в разговорах с господином Декартом очень красивую женщину, которая явилась сюда в августе, прожила у него неделю и бесследно исчезла. Она понимала, что тогда он сразу замкнется, и их приятным беседам навсегда придет конец.
– Выкладывайте, что у вас там за девица, с которой вы хотите меня познакомить, мадам Т., – проворчал он. – Все ваши подходы шиты белыми нитками.
– А вы умеете шутить на эту тему! Напускаете на себя грубость, но, по-моему, не сердитесь. Это хорошо. Значит, вас не так уж трудно приручить.
– Ошибаетесь, – сказал он. – Раз я шучу на эту тему, значит, отрастил такую толстую кожу, что меня теперь и вовсе не приручить.
– Ладно, – легко согласилась мадам Тесье. – Мне страшно хочется узнать, на чем вы обожглись, но я понимаю, что не расскажете. К тому же вы мне платите за уборку, а не за дерзости, которые я вам говорю. Так что пойду убирать. Кстати, что вы собираетесь делать в рождественские каникулы?
– Может быть, завтра уеду в Ла-Рошель, но это еще не решено окончательно. Я обещал слушателям в новом семестре организовать семинар по новейшим европейским исследованиям, и на доработку программы отвел себе как раз эту неделю, когда меня не будут отвлекать административные дела.
– Приготовить вам рождественский ужин? Мы с Тесье идем праздновать к дочери. Наша Жюльетта такая гордая тем, что она теперь замужняя дама и хозяйка! Так и сказала: «Мама, ни о чем не беспокойся, я все сделаю сама, вы с папой будете нашими гостями!» Так что завтра с утра я свободна, и если хотите...
– Нет необходимости, мадам Т., но все равно спасибо. Если останусь, пойду ужинать в Профессорский клуб. Ну что ж, – он поставил чашку и встал. – Вы заканчивайте в гостиной, я уйду читать в спальню и вам не помешаю.
– Лучше бы вам все-таки поехать в Ла-Рошель, мсье Д., – пробормотала мадам Тесье, выходя из кухни. – Смена обстановки не повредит.
– За советы я вам тоже не плачу, – сказал он и плотно прикрыл за собой дверь.
Фредерик попытался углубиться в книгу Луи Блана о новейшей истории Англии, но у него ничего не получалось. Сегодня он с самого утра чувствовал себя нелепым, бестолковым и неуместным – и на кафедре в предпраздничный день со своей совсем не праздничной речью, и даже у себя дома. Видимо, такой это был день, когда бесполезно браться за что-то, только еще больше все испортишь. Внимание рассеивалось, глаза слипались, несмотря на выпитый кофе. К тому же его колено, в котором все утро что-то неприятно пульсировало, схватил приступ боли, да такой, что он даже вскрикнул. Фредерик пододвинул к своему креслу низкий табурет, специально для таких случаев, осторожно уложил на него ногу и подвигал ею, стараясь найти самое удобное положение. Наконец ему это удалось, боль притихла, но он чувствовал, что это ненадолго: стоит ему неосторожно пошевелиться, и острая пружина опять выскочит...
Он отложил книгу и закрыл глаза. И вдруг почувствовал, что там, за стеной, вместо мадам Тесье по гостиной ходит Марцела. Он отчетливо видел ее перед собой – красивую, тонкую, нежную. Видел ее завитые, разделенные спереди на прямой пробор и высоко подколотые волосы, белый плоеный воротник, темно-зеленое бархатное платье. Фредерик помнил, как она в первый раз пришла в этом платье на эмерсоновский четверг. В то время он смотрел на нее только как на приятную собеседницу и недоступную красавицу, но теперь при виде ее он был взволнован совершенно по-особому и внезапно увидел в ней женщину, к которой его может тянуть, о которой он может думать, новой встречи с которой может желать… Вот сейчас она постучит, войдет, присядет на подлокотник кресла, положит прохладную руку ему на лоб. От ее кожи пахло чем-то очень волнующим, очень женским, и сама она была воплощением женственности. Он вздрогнул, когда увидел, что ее платье приподнимает еще едва заметный аккуратный животик. Если бы они поженились в июне, как планировали, то уже полгода делили бы супружескую постель и сейчас, скорее всего, ждали бы ребенка… Фредерик почувствовал, что стремительно краснеет. Он с усилием разлепил веки, даже потер глаза ребром ладони. Что это было, галлюцинация? Никогда раньше ему не мерещились подобные картины. Неужели он настолько устал?
Он в ужасе оглянулся на дверь – только бы мадам Тесье не вошла в самый неподходящий момент и не увидела, как он сидит тут с пылающими ушами, будто подросток, застигнутый за чем-то постыдным. От резкого движения колено опять пронзила боль. В последнее время оно стало причинять ему слишком много неприятностей. Перед Рождеством это так некстати... Фредерик поморщился: пропустил эту банальность через свое сознание и даже не подумал – а разве это когда-нибудь кстати? Разве было бы лучше идти завтра с такой ногой читать лекции?
Пора понять – лучше не станет ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц или полгода. Дорога покатилась под гору. Вот-вот ему исполнится сорок восемь. Еще не так давно он боялся этой даты и думал, что жизнь его вряд ли долго продлится после того как перейдет черту, которую едва преодолел его отец, Жан-Мишель Декарт. Но после возвращения во Францию ипохондрия его немного отпустила. В сущности, кроме ноги, на здоровье он пока не жаловался. Только спать стал очень плохо. Ничего удивительного, учитывая, сколько недель он работает без праздников и воскресений.
«Хорошо, что мы тогда расторгли помолвку, – привычно подумал Фредерик. – Был бы сейчас для нее обузой». И опять взялся за книгу, но это не помогло. Мысли по-прежнему вились вокруг Марцелы. Он не хотел ни о чем вспоминать, но против его воли сквозь зыбкую дрему в памяти проступали ее облик, ее голос, вкус ее губ, нежность и чуткость ее тела. Фредерик думал об ее гордости и об ее преданности. И впервые после тех нескольких сумасшедших августовских дней он почти жалел, нет, уже по-настоящему жалел, что ничего не получилось. Но ему стало еще хуже, когда он подумал, что его нынешняя хандра ничего не стоит по сравнению с той горечью, которую этой женщине причинили отношения с ним. Она готова была любить без взаимности, только за его симпатию и дружбу, только за то, чтобы быть рядом. Этого он ей не позволил. И даже теперь, несмотря на все сожаления, знал, что поступил правильно.
В спальне было зябко, но душно. С большим трудом он поднялся, приоткрыл окно, расстегнул верхнюю пуговицу сорочки, ослабил платок. Сейчас мадам Тесье уйдет, и он наконец-то это снимет. Сумерки за окном сгущались. Заканчивался этот пустой день, день-прореха, как будто специально созданный для того, чтобы выжать последние силы. Может быть, завтра будет легче.
Измученный болью и навязчивыми мыслями, Фредерик уснул в кресле. Проснулся от осторожного стука мадам Тесье.
– Я закончила, мсье Декарт. Как холодно у вас тут! С вами все в порядке? Может быть, сходить к Молинари и принести вам что-нибудь на ужин? Вид у вас, извините, не тот, чтобы куда-то выходить.
– Да, нога разболелась, – признался он. – Это нынешняя погода. Давно уже я так плохо себя не чувствовал. Спасибо, но ничего не нужно, выйти мне все равно придется.
Он встал, тяжело всем телом наваливаясь на трость. Доковылял до прихожей, вытащил бумажник из кармана пальто, достал деньги и отдал консьержке.
– Счастливого Рождества, мадам Т.
И когда она уже спускалась по лестнице, бросил ей вдогонку в открытую дверь:
– Видимо, я все-таки уеду в Ла-Рошель до конца каникул. Загляните ко мне через три дня, не сочтите за труд, проверьте, все ли в порядке.
«Если завтра смогу встать», – добавил он мысленно.
Внезапно он понял, что уехать – единственно правильное решение. Если он останется здесь, то совсем расклеится, не сможет работать и впустую потратит эти дни. Что бы ни ждало его в Ла-Рошели, хуже, чем здесь, не будет. Может быть, родной город вернет ему душевное равновесие. Он приедет в Сочельник и сразу попадет на рождественскую службу в старой гугенотской церкви на улице Брав-Рондо. Увидит родных людей, которых у него осталось всего ничего. Он знал, что брат и сестра ему обрадуются, и думать об этом было приятно. Поговорит с пастором Госсеном, который всегда относился к нему по-отечески. Когда тебе самому под пятьдесят, начинаешь особенно ценить людей, помнивших тебя ребенком... Все остальные дни он будет бродить по городу, смотреть на океан, согреваться кружкой горячего вина в веселой толпе на городском рынке и пробовать Пино де Шарант нового урожая в «Белой мельнице». А по вечерам – читать и писать, устроившись с Максом и Клеми в гостиной у камина. Им внезапно овладела спешка. Будь у него еще хотя бы два часа времени, он сразу поехал бы на вокзал. Но последний сегодняшний поезд в Ла-Рошель отправился двадцать минут назад, а значит, оставалось практиковаться в выдержке и терпении.
Первым делом он с облегчением стянул шейный платок. Какой бы мягкой ни была ткань, ее края касались рубцов на коже, и это было неприятно. Потом достал бинт из аптечного шкафчика, закатал левую брючину и туго перебинтовал себе колено – от этого делалось легче, хотя нога тогда совсем переставала сгибаться и ходить с палкой становилось тяжело. Лучше бы вместо нее взять костыль, но этого приспособления в доме не было, Фредерик даже в мыслях не допускал возможность появиться на костылях перед коллегами и студентами. Собрал чемодан – положил старый костюм «для дома», новую визитку, несколько чистых сорочек, три смены белья, уложил зубную щетку и бритвенные принадлежности в дорожный несессер и положил его рядом с чемоданом – завтра утром этим еще придется воспользоваться. На одежду сверху лег толстый иллюстрированный атлас звездного неба. У Фредерика не было рождественских подарков ни для кого в Ла-Рошели, кроме старшего племянника Бертрана. Пару недель назад он увидел этот атлас в книжной лавке, вспомнил, что мальчик мечтает стать врачом или путешественником, и решил, что это подсказка Бертрану, как совместить оба желания. Он может стать судовым врачом и объехать все моря, увидеть все континенты. Пусть пока изучает звезды, которые будут когда-нибудь светить ему в темноте тропической ночи или в бледном небе северных широт…
Больше ни о ком из родных он заранее не подумал, и как раз это он имел в виду, когда говорил мадам Тесье, что выйти из дома все равно придется. Но представил, что сейчас творится в Галери Лафайет или в Пале-Рояль, и решил, что выкрутится из положения по-другому. Младшим племянникам, Флоранс и Мишелю, он купит игрушки и сладости где угодно, хотя бы даже в привокзальной лавочке. В другой лавочке найдется коробка сигар для Максимилиана, а в кафе рядом с вокзалом Аустерлиц – дорогой шоколад штучной работы для Клеми и Шарлотты и бутылка нормандского кальвадоса для мужа сестры, Луи Эрзога, большого любителя этого напитка. Решено. Завтра он приедет на вокзал пораньше и купит все спокойно, не торопясь.
Все складывалось удачно, только ему не давала покоя одна неловкая мысль, связанная с Клеми.
Между Фредериком и Клеми в прошлом кое-что было – невозможное, запретное, похороненное уже почти на десять лет. То, что его чувство не похоже на простую родственную симпатию, он понял через довольно короткое время после того, как Клеми Андрие вышла замуж за его брата и стала Клеманс Декарт, и тогда сумел с собой справиться. Но стоило ему снова надолго оказаться в Ла-Рошели, их опять потянуло друг к другу. Близость между ними случилась всего один раз при обстоятельствах, в которых даже самый строгий моралист нашел бы для них оправдание. Потом он ее не видел до своего возвращения во Францию, а когда приехал, то наедине с ней, разумеется, больше не оставался. И все-таки о случившемся он помнил все эти годы и имел основания думать, что помнит и Клеми.
Наверное, прошлое, пусть и похороненное, давало ей право получить от него более личный подарок, чем коробка шоколада. Но Фредерик считал, что не должен смущать ее покой и намекать на свои потаенные чувства, которые за эти годы только обострились. Если быть совсем последовательным, ему вообще нельзя было больше без крайней необходимости появляться в Ла-Рошели. Поэтому он и думал о Рождестве на родине так долго, и разрывался между желанием поехать и неловкостью пополам со страхом, хотя обычно такая нерешительность была ему чужда.
Все, что нужно собрать сегодня, он собрал. Поставил чемодан в прихожую. Надо будет попросить Тесье, если он с утра окажется в привратницкой, поймать экипаж. Сам он с больной ногой, тростью, портфелем и чемоданом может не справиться. В портфель он положил книгу Блана, записную книжку, очиненный карандаш, письменный прибор, носовой платок, болеутоляющие порошки (если нога не уймется, завтра он без них не сможет), очки в футляре. Не забыть зонт, в Ла-Рошели в это время года идут холодные проливные дожди. Ну, вот и все. На часах уже начало одиннадцатого. Пора прочитать молитву и спать. Он привык вставать и ложиться рано.
Фредерик вспомнил, что так и не поужинал. Теперь уже было поздно идти к Молинари, и он не чувствовал себя настолько голодным, чтобы не дотерпеть до утра и отправиться в город искать ночной ресторан. Он заглянул в буфет, обнаружил там пару засохших кусков хлеба и немного сыра. Сделал себе бутерброды и тут же на кухне без особого аппетита их съел. Потом закрыл окно в спальне – он разделял предубеждения французов о вредности ночного воздуха, – переоделся в пижаму, погасил свет и лег в постель. Но вскоре понял, что не уснет, несмотря на усталость. Он встал, вытащил из потайного кармана портфеля маленький ключ, отпер навесной шкафчик, достал бутылку коньяка, налил себе полный бокал и торопливо, почти залпом выпил. Прошел на кухню, вымыл и тщательно вытер бокал, поставил все на место, запер шкаф и убрал ключ обратно. Средство от дурных мыслей и вызванной ими бессонницы было верное, но профессор Декарт прибегал к нему не очень часто и строго следил, чтобы шкаф всегда был заперт. Не хотел, чтобы консьержка узнала об этой его слабости.
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/05/05/955