Рано утром первого января 1881 года Максимилиан ушел на службу. Через несколько минут прибежала няня, мадам Арну, и осталась с Мишелем. На вокзал мать и дядю провожал Бертран. Пока они предъявляли свои билеты до Нанта и Ла-Рош-сюр-Йон, Бертран внес в вагон чемодан Фредерика и саквояж Клеми и выбежал, потирая руки: «Ух и холодина! Смотри, дядя Фред, не потеряй голос перед лекциями!» Фредерик пожал ему руку, мать обняла. Кондуктор крикнул: «Занимайте места!» Клеми торопливо давала сыну хозяйственные наставления. Вагон резко дернулся, и Фредерик потянул ее за рукав: «Пора!»
В только что прицепленном вагоне было холодно и сыро, но проводник подбросил угля в топку печи и предложил пассажирам сесть поближе. Клеми и Фредерик сели рядом на двойное сидение, упирающееся в спинки передних кресел. Каждый плечом чувствовал тепло другого. Из-за холода это было просто приятно и почти не вызывало смущения.
Мимо пробегали поля, фермы, церкви, деревеньки. В окна било яркое солнце, как будто возвещая, что декабрь, самый темный месяц года, закончился, еще месяц-полтора – и весна. Несколько минут за поездом летела стая ворон и пронзительно каркала. Клеми и Фредерик с любопытством, как будто видели все это в первый раз, смотрели по сторонам.
– Забавная штука, – проговорил он. – Сколько лет я жил вдали от родных мест и даже не вспоминал ту дубовую рощу, или вот эту романскую церковь в Сен-Ксандр, или вокзал в Вильду, на котором разносчики всегда продают рыбу в плетеных корзинах и резные безделушки из грушевого дерева. А стоило увидеть – и уже самому кажется странным и нелепым, что я так давно здесь не был.
– Наверное, ты в детстве часто ездил этой дорогой? – спросила Клеми.
– Как раз нечасто. Мы ведь пришлые, не связаны кровными узами с Пуату-Шарантой, Вандеей, Аквитанией, у нас не было тетушек в Ла-Рош-сюр-Йон и кузенов в Пуатье. В детстве меня только иногда брали в Бордо, если отца вызывали в церковный совет, а матери нужно было сделать серьезные покупки.
– Так странно слышать от тебя, что вы здесь – пришлые.
– Если придерживаться точно установленных фактов и не очень-то доверять легенде, в которую верил мой отец и, кажется, верит Макс, то это так и есть. Хотя мне, конечно, тоже хочется думать, что мои предки оросили эту землю своей кровью и благословили своими молитвами.
Он замолчал и прикрыл глаза. Клеми поглядывала на него, досадуя, что время идет, и станция, где он выйдет, чтобы пересесть на другой поезд, уже совсем близко. Наконец она решилась.
– Фред, – позвала она.
Он вздрогнул и повернулся к ней.
– Пожалуйста, скажи мне одну вещь. Только не удивляйся. Конечно, ты давно уже не думаешь о тех словах, а у меня в памяти они застряли как заноза. Когда в Париже мы прощались перед твоим отъездом, и жандарм с исполнителем ждали на лестнице, ты в последний момент что-то сказал мне по-немецки. Может быть, ты забыл, что я не знаю немецкого, а может, просто не захотел, чтобы я поняла. Ты помнишь, что тогда сказал?
– Конечно, помню. Я сказал, чтобы ты постаралась не плакать обо мне, потому что даже этот кошмар когда-нибудь закончится. И еще – что каждое воспоминание, связанное с тобой, для меня бесценно, и, в отличие от всего остального, этого у меня никто и никогда не отнимет. Потом я ехал на вокзал в полицейском фиакре и мысленно перебирал в деталях все, что случилось с того момента, когда ты вошла в мою квартиру, до нашего прощания. И только в поезде я понял, что те слова вырвались у меня на первом родном языке. Это было от волнения, Клеми, я вовсе не хотел тебя интриговать, заставлять годами думать об этом и мучиться.
– А почему ты мне потом не написал?
– Не посчитал нужным. Прости.
– И ты... по-прежнему так думаешь?
– Да.
Они снова замолчали.
– Отчего ты расторг свою помолвку? – дрожащим голосом спросила Клеми. Приближение к столице Вандеи, городу, где они должны были расстаться, придало ей смелости. – Я знаю, ты сейчас думаешь: «Какая смешная провинциальная гусыня!» Ничего, я как-нибудь переживу. Только не молчи. Мне надо знать, чтобы наконец освободиться. От слов, которые девять лет не давали мне вздохнуть свободно, от тех воспоминаний… и от тебя самого.
Она пыталась поймать его взгляд, но он упорно смотрел куда-то в сторону.
– Ох, Клеми... – сказал он наконец.
– Послушай, Фред. – Она дотронулась до его руки. – Сейчас ты, конечно, скажешь: «Дело не в тебе». Пожалуйста, не трудись, я сама знаю, что занимаю не так много места в твоей жизни. Но правду-то мне можно сказать? Или я со всеми бесценными воспоминаниями не гожусь в друзья, и ты и дальше, приезжая на родину, станешь избегать меня так же, как в нынешнее Рождество – демонстративно и грубо?
Теперь он смотрел на нее в упор. На его щеках – в безжалостном свете дня было видно, что кожа на них очень сухая и шелушится – вспыхнули красные пятна. Голос был надтреснутым, чужим.
– Порой я думал, да и теперь иногда еще думаю: как это было бы прекрасно, встретить жену-друга и пойти с ней по жизни вдвоем! Но я знаю, что опоздал. В мои годы в браке уже нет никакой тайны и никакого чуда. Перестарки вроде меня женятся по расчету, чтобы найти в одном лице сиделку, экономку, дешево обходящуюся любовницу и мать законных детей. Лучше, конечно, молодую и красивую, и обязательно с приданым. Я не знаю никого, кто в моем возрасте женился бы по любви, да и сам, наверное, на их месте был бы не лучше... Поэтому я останусь на своем месте. Наверное, из-за отсутствия опыта я смотрю на брак слишком романтически, зато живу в согласии со своей совестью. Если я люблю тебя, следовательно, супружество с любой другой женщиной будет браком по расчету, который мне противен.
Он сглотнул и с видимым усилием продолжил:
– Но дело действительно не в тебе, точнее, не только в тебе. Когда говорю о своей работе, то вовсе не выдаю повод за настоящую причину. Это моя главная правда, Клеми. Я уверен, что стоит мне всерьез отвлечься и начать отдавать науке хоть немного меньше времени и сердечного жара, как все сразу закончится, и я больше ни до чего не доищусь, ничего не создам... А если все-таки попробую совместить несовместимое, то сделаю несчастной доверившуюся мне женщину. Очень скоро она спросит, для чего мы все это затеяли и что она вообще делает рядом со мной. Марцела фон Гарденберг была очень умна и задала этот вопрос еще до свадьбы, а я не смог на него ответить, и поэтому мы расстались… Может, то, что я делаю, стоит немного. Да только больше у меня все равно ничего нет, Клеми.
Она сидела неподвижно, на ее лице застыло странное, не поддающееся расшифровке выражение. Фредерик замолчал, но ее голубые глаза под пушистыми каштановыми дугами бровей, всегда такие ласковые, смотрели на него требовательно, почти сурово. И он опять заговорил.
– Ты удивлена? Я думал, ты давным-давно все про меня знаешь. Это ведь началось еще во времена наших занятий французской грамматикой, а может, даже раньше... Разумеется, я никогда не надеялся ни на взаимность, ни тем более на физическое обладание, и у меня изредка были другие женщины. От тебя мне было достаточно, что ты живешь на земле. Потому я до смерти удивился, когда ты тогда предложила мне себя – так просто, так спокойно, как налила бы тарелку супу голодному бродяге... Но даже та ночь, которую я позволял себе вспоминать в сокровенных подробностях только в самые черные дни своей жизни, для нас ничего не меняет. Ты не обязана и дальше обо мне заботиться. По-моему, ты вбила в голову, что именно из-за тебя я одинок и несчастен. Я вовсе не несчастен, и, можешь мне поверить, если бы действительно хотел жениться, то давным-давно женился бы и наплодил детей.
– Не верю ни одному твоему слову, – медленно сказала Клеми. – Может, я действительно простушка и гусыня, но теперь уже, в том числе и благодаря тебе, не дурочка. Понятия не имею, что за жизнь ты ведешь сейчас в Париже, но эта жизнь тебе вредна. Я смотрела на тебя в тот вечер, когда мы сидели в гостиной. Ты не просто похудел, а исхудал, превратился в ходячий скелет. У тебя все болит, ты плохо спишь и живешь на болеутоляющих порошках – да, я знаю, я ведь убирала твою комнату и видела обертки в мусорной корзине. А еще ты слишком много пьешь. Не убеждай меня, что все замечательно, я вижу, что это не так. И если ты будешь продолжать в таком духе, добром это не кончится.
– Все начиналось великолепно, – вдруг заговорил он совсем другим голосом. – Я вернулся и получил то, о чем мечтал долгие годы. Был уверен: сейчас займусь настоящей работой, и мне станет некогда думать обо всем остальном. Работа действительно заполняет мою жизнь, но не всю, как я воображал. Пока у меня получается справляться с мыслями, которые мешают ясности ума, но чем дальше, тем это дается труднее. Я сам не понимаю, чего мне не хватает. В Англии однажды наступил момент, когда я утратил надежду вернуться на родину и добиться справедливости. Мне тогда стало совсем худо, но я выдержал. А теперь, кажется, еще немного – и больше не смогу…
Клеми смотрела на него с бесконечным состраданием.
– У тебя сейчас есть кто-нибудь? – спросила она тихо. Фредерик отрицательно покачал головой.
– Тогда понятно. Сколько времени ты вот так упражняешься в целомудрии? Полгода? Год? Больше?
– Tu quoque, Brute. Слово в слово с моей консьержкой, которая убирает мою квартиру и на этом основании считает себя вправе давать мне советы. Клеми, это всего лишь дело привычки. Я ведь себя знаю, одному мне проще и спокойнее. Любое вторжение женщины опрокидывает мою жизнь вверх тормашками, и чтобы восстановить равновесие, приходится потом тратить кучу времени и сил. Лучше так, как сейчас... Нет, дело не в этом, но в чем – сам пока не знаю.
– Зато я знаю, в чем дело, Фред. В твоей дьявольской гордыне. Ты готов умереть, но не попросить помощи. Бросил мне, как кость собаке: я люблю тебя, Клеми! Ешь, не подавись! И даже не поинтересовался, что я сама об этом думаю. Страшно? Или тебе все равно? Меня ведь так удобно любить на расстоянии и знать, что твоему драгоценному покою ничего не угрожает!
– Я думал, ты знаешь обо мне, – тихо сказал он, – именно потому, что я тоже догадался о том, что небезразличен тебе. Мы оба как бестолковые влюбленные из какой-то старой песни: знаем общий секрет, но молчим и друг другу ни за что его не выдадим.
– Давно ты догадался?
– Тогда, в мае, и догадался... А неделю назад понял, что не ошибся. Когда мы сидели в гостиной вечером, после обеда у Шарлотты, и я почувствовал, что ты, не отрываясь, смотришь на меня. В твоем взгляде было все, что я сам до сих пор не решался сказать словами.
– А тогда, в Париже – ты что же, думал, я это сделала только из жалости?
– Уверен был, что да.
Фредерик и Клеми снова замолчали. Две пары глаз, сумрачные серые и ясные голубые, скрестились в ожидании чего-то. Поезд остановился в последней деревушке перед Ла-Рош-сюр-Йон.
– Как нам быть? – наконец спросил он. – Мы ведь не можем сделать это «в здравом уме и трезвой памяти». Тогда мы оба были уверены, что расстаемся навсегда, и поэтому смогли переступить... Теперь все это пахнет пошлейшим адюльтером.
– Я об этом думала, – вздохнула она. – Господи, о чем я только не думала все эти годы, особенно последние месяцы. Даже с пастором поговорила, без имен и подробностей, конечно. Но если весь город ходит к нему за советом, почему я не могу? Я спросила, как мне помочь одному человеку, которого я любила много лет, и который, как мне кажется, несчастен. Пастор Госсен посмотрел на меня довольно сурово, я даже не подозревала, что он умеет так смотреть, и спросил: «Этот человек несчастен из-за тебя?» «Не знаю, не уверена», – ответила я. «Он просил у тебя помощи?» – «Нет, никогда». «В таком случае, – ответил пастор, – если у тебя еще остаются силы от нелегкого труда жены и матери, советую направить их на помощь ближним. Добро, которое ты делаешь нуждающимся, чуть-чуть согреет этот мир. Тот человек его тоже почувствует, и ему станет легче».
– Он прекрасно догадался, о ком ты говоришь, – сказал Фредерик. – Старый Госсен хоть и любит прикидываться простаком и по этой причине его многие недооценивают, человек наблюдательный и неглупый. Сложить два и два он сумел еще во времена практически невинной дружбы между нами в первые годы твоего замужества. Я и не подозревал об его осведомленности, и узнал только в нынешний приезд, когда он мне на это прозрачно намекнул. Ты не бойся, пастор Госсен нашу тайну не выдаст, но все-таки будь осторожнее в его доме. Его племянница Луиза дружит с Шарлоттой, а Шарлотта, хоть и моя сестра, очень недалекая женщина.
– Я не знаю, стало ли тебе легче оттого, что я начала раз в неделю помогать медицинским сестрам в больнице, – сказала Клеми. – Мне, к сожалению, не стало. И я по-прежнему думаю, что наша с тобой жизнь друг без друга – это ужасно, несправедливо, неправильно. Адюльтер? Очень плохое слово, но это всего лишь слово. Мы ведь не можем по-другому быть вместе. Я предпочла бы никого не обманывать и быть с тобой открыто, однако представь, что будет, если мы во всем признаемся. Скандал, позор. И мои дети меня возненавидят, и в Ла-Рошель тебе никогда уже не вернуться... Выхода два – продолжать любить друг друга только братско-сестринской любовью и мучить всеми муками ада, или сейчас выйти вместе и отправиться в какую-нибудь гостиницу подальше от вокзала и от возможных встреч со знакомыми. Если мы постараемся, чтобы об этом никто никогда не узнал, то никто не будет страдать. И тогда Бог, читающий в каждом сердце, может быть, нас простит. Думай обо мне что угодно, Фред, но я не отпущу тебя сегодня. Считай это просьбой о милосердии.
– На прощение я бы не рассчитывал, – проговорил он. – И все-таки я тоже думаю, что это выход. Не лучший, но возможный. Только, Клеми, ты справишься? Я уеду в Париж и никто меня там ни о чем не спросит, а тебе придется вернуться домой и не выдать себя ни словом, ни взглядом, ни улыбкой.
Она усмехнулась невесело и даже, как ему показалось, с вызовом:
– А как ты думаешь, кто из нас больше потеряет, если не удержит все в тайне? Ты – человек холостой, которого, как ты правильно сказал, никто ни о чем не спросит, или я, жена твоего брата, мать твоих племянников, усердная прихожанка гугенотской церкви Ла-Рошели? Кого скорее вываляют в смоле и перьях? Вот так-то, профессор Декарт.
Он почувствовал, что его уши заполыхали. Когда он отучится от этой привычки краснеть при малейшем смущении, как школьник…
– Прости, – пробормотал он.
– Ну а ты, Фред? Ты-то хочешь этого?
Он заставил себя не отводить глаза, хотя ему было мучительно неловко.
– Тогда, в Париже, я сразу запретил себе думать о том, что это может повториться. Пожалуйста, пощади, не пытай. Ты ведь и так все знаешь... Как ты думаешь, я предложил тебе свое общество до Ла-Рош-сюр-Йон с кристально чистыми помыслами?
– Ну конечно, – ответила Клеми. – А разве нет? Это я тебя соблазнила.
– Ты права, – вздохнул он. – Спасибо тебе.
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/05/05/1057