Несколько дней в декабре. XI

Ирина Шаманаева
Кондуктор прошел по вагону, выкрикивая: «Ла-Рош-сюр-Йон, дамы и господа, приготовьтесь на выход!» Фредерик встал, взял трость и портфель и поковылял к багажному отделению. Клеми тоже поднялась.

– Клеми, – сказал он, когда они уже были на перроне, – давай подумаем еще раз. Стоит ли все это нашей чистой совести?

– Не бойся, – проговорила она, – я не брошу мужа и сыновей и не убегу за тобой на край света. А что касается совести, то не забывай, что она у нас и так уже нечиста. Прибавь-ка шагу, если можешь, а то потеряем из виду наш багаж и носильщика.

– Отвезите нас в хороший пансион в тихом месте, – сказала Клеми кучеру экипажа. Тот ответил, что рекомендует гостиницу «У Мари-Лоранс» – тихо и чисто, и хотя дороговато, зато кухня выше всяких похвал. Хозяйка была когда-то поварихой в Париже, мэр у нее постоянно обедает. «А найдется там свободная комната?» – спросила Клеми. «Сколько угодно, – флегматично заметил кучер. – Только вчера закончился праздник колбасников и город опустел. Вы-то сюда не за колбасой приехали, так я думаю, а то бы знали, что эта ярмарка у нас имеет небесным покровителем святого Сильвестра и поэтому всегда проходит в последний день года».

Позднее Фредерик не мог вспомнить, как выглядела эта гостиница. Помнил только, что в конторской книге он записался как «господин Картен с женой», назвавшись фамилией своих потсдамских родственников, а в графе «род занятий» написал «учитель». Подросток лет шестнадцати, который выполнял обязанности портье, дал им комнату на третьем этаже, объяснив, что это один из двух лучших номеров. Он извинился за то, что номер на втором этаже занят, и добавил: «Для вас, мсье, наверное, будет тяжело карабкаться по нашим лестницам». Раздосадованный этим простодушным напоминанием об его увечье прямо на глазах у Клеми, Фредерик чуть не сказал, что и так живет на третьем этаже, но успел сообразить, что «я» вместо «мы» прозвучит подозрительно. По правде говоря, пока он втаскивал свою ногу по лестнице наверх, его колено было как чужое, сердце бешено стучало, голова горела, а пальцы были ледяные, и он очень боялся, что Клеми возьмет его за руку и это заметит. Совершая это восхождение к месту казни, он не был уверен вообще ни в чем. Десятки мыслей стучали в воспаленном мозгу, и чаще всего повторялись две: он клял себя за малодушие, из-за которого оказался здесь, и одновременно заранее холодел, представляя, что в решающие минуты тело его предаст, и вся эта их с Клеми эскапада закончится унизительным поражением.

Портье внес их вещи и захлопнул за собой дверь. Клеми и Фредерик услышали, как он сбегает вниз по лестнице широкими мальчишескими шагами. Они остались одни. У них была тихая комната с кроватью, ванной комнатой и всем, что можно пожелать. О том, что они здесь, не знала ни одна душа. Минута ушла на то, чтобы с этим свыкнуться, и только потом они потянулись друг к другу. Фредерик успел чуть-чуть отстраниться и сказал в приоткрытые губы Клеми:

– За все отвечаю я один. Если случится невероятное и об этом кто-нибудь узнает, то запомни, пожалуйста: я сошел с ума, презрел честь семьи и моральные устои и притащил тебя сюда, а ты побоялась оставить меня одного и, чтобы я не натворил беды, решилась уступить всем моим требованиям. Все вали на меня как на безумца.

– Никто никогда не узнает, – сказала Клеми. Она шагнула к нему и застенчиво его обняла.

Фредерик тоже обнял ее и поцеловал висок, мочку уха, впадинку на шее. Он оттягивал момент прикосновения к ее губам, прислушиваясь к себе и пытаясь поверить, что больше не надо сдерживаться, не надо переключать свои воспоминания и фантазии на другое, сегодня ему позволено все. Он почувствовал, что страх начинает уходить. Но когда ее губы коснулись его подбородка и скользнули ниже, а руки потянулись к его шейному платку, чтобы развязать, он опять весь напрягся, сделал шаг назад и даже машинально схватился за спинку стула. Еще чуть-чуть, и он бы выставил этот стул между собой и Клеми. «Прости, я совсем одичал…» – «Да, я вижу…» Раздевались, полуотвернувшись друг от друга, стесняясь, будто в приемной врача. Фредерик только сейчас вспомнил, что утром перебинтовал колено, но решил, что так даже лучше – Клеми не увидит его распухший сустав и не станет еще сильнее его жалеть.
   
– Я должна тебе кое-что сказать, Фредерик, – нарушила молчание Клеми, когда они уже скользнули под одеяло и лежали, вытянувшись и не касаясь друг друга. – Через полтора года после Мишеля у меня был выкидыш, который стоил мне очень дорого. Максимилиан, скорее всего, не писал тебе об этом. Меня едва спасли, и теперь я больше не могу иметь детей. До сих пор еще я окончательно не свыклась со своей бедой. Но есть в этом и маленький плюс – нам с тобой нечего бояться.

Он гладил ее по лицу, не в силах произнести ни слова – любое слово прозвучало бы пошло, фальшиво. И вдруг застыл от ужасной мысли и от гнева на себя, что подумал об этом только сейчас.

– Клеми… а тогда, в ту ночь?.. Я ведь был словно не в себе и совершенно не думал о последствиях...

Она еле слышно вздохнула.

– Обошлось без последствий, уж не знаю, к счастью или к сожалению. Я сама подумала об этом, только когда уже ехала домой. Тогда я решила, что буду делать в самом крайнем случае. Если бы мне пришлось носить твоего ребенка, я бы повинилась во всем перед Максимилианом и попросила меня отпустить и отдать мне Бертрана. А потом, одна или с Бертраном, поехала бы искать тебя в Германии... Ладно. Мне не пришлось это делать, вот что главное.

Он прикрыл глаза. Картинки прошлого плясали и множились перед ним, как в безумном хороводе. Это выяснилось бы достаточно скоро, самое позднее – в начале декабря. Клеми приехала бы к нему во Фрайбург. Он бы тогда избежал поступка, на который его толкнуло отчаяние. В его жизни не случилось бы Кьяры, а раз так, то не было бы и позорного бегства из Фрайбурга в Женеву. Они с Клеми прошли бы его путь изгнанника вместе, и в 1879 году, сразу после его оправдания и восстановления в гражданских правах, вернулись бы во Францию со своим сыном или своей дочерью.

Фредерик покачал головой, отгоняя нелепое видение. Как хорошо, что этого не случилось! Он не имел права втягивать ее в свою судьбу. Все выдержал он только потому, что был один. На них двоих и тем более на троих сил бы не хватило. Тем более – при таких обстоятельствах, ведь им бы не удалось сразу пожениться, бракоразводный процесс Клеми занял бы несколько лет. Макс никогда не оправился бы от двойного предательства жены и брата. А Бертран? Увезла бы его Клеми или он остался бы в Ла-Рошели, он лишился бы одного из родителей, его имя было бы опозорено, в школе на него показывали бы пальцем и шептались: «Видите этого мальчика? Бедняга, такой скандал – мать ушла от его отца к его же дяде!» Нет, нет, все, чему не суждено было случиться – к лучшему. Затянувшийся на годы целибат был для него спасительной броней, доспехами, в которых порой становилось очень неуютно, зато они защищали от ударов в самое больное. Вместе с Клеми ему пришлось бы воевать на два фронта – и с теми, кто презирал его как шпиона и предателя родины, и с теми, кто стал бы третировать его еще и за многолетнее сожительство с чужой женой и за внебрачных детей.

Хорош же он гусь, – устало подумал Фредерик. Второй раз в жизни оказался в постели с любимой женщиной, а думает о том, как хорошо, что в свое время она не осложнила жизнь им обоим!

– Это я должен был все предусмотреть, – сказал он. – Я должен был дать тебе уверенность, что ты можешь на меня рассчитывать. А я уехал и оставил тебя в аду.
 
– Ты и сам отправлялся не в рай, – отозвалась она.

– Клеми, – он приподнялся на локте и наконец посмотрел на нее. – Все так запуталось. Ты, я и Макс... Мы с тобой понимаем, что кроме любви между нами всегда будет стоять наша общая вина. Но там, где нас только двое, как сегодня, все будет как ты захочешь. Из-за меня ты больше не будешь мучиться.

Она храбро встретила его взгляд. Ей очень захотелось ему поверить, и она кивнула.

Теперь слова были не нужны. На мгновение он испугался – из-под ног уплывала почва, на которой он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в том, что ему предстояло. Почему-то в этот самый миг Фредерику вспомнился день, когда он, свежеиспеченный двадцативосьмилетний профессор, впервые поднялся на кафедру в большой лекционной аудитории Коллеж де Франс. Он увидел, что перед ним колышется безбрежное море слушателей – так ему показалось со страха, на самом деле их было гораздо меньше, – прикрыл глаза, чтобы не видеть ничьих лиц, глубоко вдохнул и как можно спокойнее произнес первую фразу. И дальше все покатилось уже само. А еще он вспомнил тот день в далеком детстве, когда научился плавать. Просто раскинул руки, оттолкнулся ногами от дна – и почувствовал, что вода его держит, что полдела сделано...

Испытывая сейчас почти то же самое, он откинул одеяло и крепко обнял Клеми. Она радостно подалась ему навстречу, шепча что-то глупое и трогательное. Сияние ее глаз было почти нестерпимым. С большим трудом он не зажмурился. Так непривычно было это чувство – что теперь он не только любит сам или кем-то любим безответно, на этот раз с ним рядом женщина, с которой все пополам. Фредерик хотел видеть в самое странное и непонятное мгновение своей жизни горячие губы Клеми, сумасшедшие глаза Клеми, ее волосы – золото и медь, и ее тело, которым он сейчас обладал и уже понимал, что никогда не сможет насытиться. Он даже забыл о том, что Клеми тоже сейчас видела его всего, целовала его изуродованную шею, чувствовала своей ногой толстую повязку на его колене.
 
...Вот и все. Вот он и преступник, прелюбодей, который едва ли когда-нибудь посмеет взглянуть в глаза своему брату. Он смотрит в потолок, счастливый и прОклятый, получивший земное блаженство и навсегда лишенный небесного. А рядом лежит и прерывисто дышит ему в висок, изнемогая от счастья и желания, единственная женщина на свете, которая ему нужна.

– Ты еще здесь? – позвала Клеми.

– Далеко от тебя мне все равно не уйти, – ответил он со странным смешком.

Вечером они спустились в ресторан поужинать. «Посдержаннее, мадам Картен! – Фредерик попытался осадить слишком прильнувшую к нему Клеми. – На молодоженов мы не похожи, а раз мы исполняем роли супругов в возрасте, надо играть убедительно. Никто не поверит, что цветущая молодая женщина вроде тебя пылает страстью к кому-то вроде меня». – «Пусть не верят, нам-то что», – ответила Клеми.

Ночью он долго не мог уснуть – непривычно было, что матрас слишком мягкий, кровать слишком широкая и он в этой кровати не один. Поворочался, накинул халат, вышел на балкон, пожалел, что не курит давным-давно, с войны, – состояние его требовало какой-то разрядки. На улице для начала января было, как ему показалось, совсем не холодно. Он долго бездумно стоял, облокотившись на перила, и смотрел в ночное небо, чернильно-синее, таинственное, беззвездное. Прямо над головой висела огромная луна. Вдруг ему стало страшно – показалось, что Клеми в комнате нет, она куда-то исчезла или ее вовсе не было, и все это ему просто снится. Галлюцинация длилась одно мгновение, но Фредерик успел испытать настоящий первобытный липкий ужас. Он поспешно вернулся в номер и тотчас увидел пустую кровать. Но, к счастью, за перегородкой умывальной комнаты послышался плеск воды и шорох полотенца, и снова испугаться он не успел. Когда Клеми вышла, он принял ее в объятия нетерпеливо и нежно, почти без страха, почти без сожаления.


Уже светлело, когда внизу раздался непонятный шум и кто-то забегал туда-сюда по лестнице. «Надеюсь, это не нас ищут?» – сонно пробормотала Клеми. «Мы в неприступной башне, моя королева, и до нас не доберутся, хотя у твоего рыцаря клюка вместо меча», – ответил Фредерик. Он уже давно встал, успел принять душ и теперь с мокрыми волосами сидел в кресле и читал газету, причем его умиротворенная улыбка явно не имела никакого отношения к новостям департамента Вандея. Клеми подняла на него глаза, и из этих глаз полился все тот же колдовской, не отпускающий свет. Он со смехом сорвал с нее одеяло, сбросил халат и лег рядом. Господи, пронеслось в голове, и это я, Фредерик Декарт, ханжа, святоша и ученый сухарь для преподавателей Коллежа, фанатичный и бескомпромиссный служитель науки – для студентов. Воистину, ничего мы о себе не знаем, пока не представится случай испробовать...

Потом они торопливо оделись и собрали вещи – времени до поезда осталось совсем немного. Клеми сбежала вниз первая. Фредерик спустился следом за ней и пошел к стойке расплатиться за номер. Сегодня там распоряжалась энергичная подтянутая дама примерно его лет, видимо, сама Мари-Лоранс, хозяйка гостиницы.

– Вам все понравилось, мсье Картен? – осведомилась она. Ему показалось, что выражение лица у нее при всей профессиональной непроницаемости какое-то заговорщическое, но это, конечно, его нечистая совесть и ничего другого.

– О да, все превосходно, мадам, – ответил он. – Но что это за шум мы слышали утром внизу и на лестнице?

– Ах, – вздохнула хозяйка, – вы уезжаете, вам я могу признаться. Приходящая служанка вечером вымыла кухню и не проверила, плотно ли закрыта дверь. Мои кошки ночью проникли туда и перепортили все продукты, до которых смогли добраться. Время уже готовить обед, а я еще не приступала, только отправила сыновей на рынок за свежей провизией. Хорошо, что ярмарка закончилась и у меня сейчас немного гостей. Сделаю что-нибудь простое и быстрое – суп субиз, зеленый горошек с маслом, рис, макрель по-португальски...

– Много ли у вас кошек, мадам? – Фредерик не смог удержаться от улыбки.

– Четыре, мсье.

– Изрядно. А сыновей?

– Меньше, мсье, только трое, – Мари-Лоранс уже и сама улыбалась. – Старший уже женат, и невестка помогает мне на кухне. Сейчас она накроет вам завтрак. Масло и сливки стояли на леднике, мой лучший мед животные тоже не разбили. Булочки только-только испеклись. Смею вас заверить, завтрак у вас будет не хуже, чем вы получили бы на улице Сент-Оноре!

– Вы действительно были поваром в Париже, мадам? Так сказал кучер, когда мы попросили его указать нам хороший пансион.

– Да, мсье, это весь город знает. В ресторанчике «У Антуана». Там я работала, пока не вышла замуж за здешнего уроженца и не переехала на запад Франции. Так давно это было, словно в другой жизни. Моему старшему сыну уже двадцать два!

– Я знаю это кафе, – кивнул Фредерик. – Оно ведь рядом с протестантской церковью? Мне иногда случается там завтракать.

– Да, да! Интересно, как там сейчас кормят. Я в Париже с тех пор больше не была, – вздохнула хозяйка. – Но если мсье Антуан Деламотт еще при делах, то должно быть все в порядке. У него не побездельничаешь! А вы парижанин, мсье Картен?

– Да, я парижанин, а моя жена из Нанта, мы как раз едем к ее родным.

– Недавно поженились? Я так и думала! – Фредерик не решился это отрицать, хотя видел, что в своем воображении Мари-Лоранс уже сочинила на их счет целый роман. – И перед знакомством с семьей мадам Картен вы решили набраться мужества и немного отдохнуть в нашем городе? Ну что ж, приятного вам путешествия и удачного свидания. О, глядите, из кухни нам уже машет Луизетта. Это значит – завтрак готов, прошу вас пройти в столовую, мадам и мсье.


– Что же мы теперь будем делать, Фред? – спросила Клеми, пробуя сливки с ложечки. Завтрак был превосходный, булочки хрустели, масло источало свежесть. Луизетта, черноволосая и краснощекая молодая женщина в белоснежном крахмальном переднике и косынке, принесла им кофе, а потом критически взглянула на стол и округлила глаза: «Господи, главное-то я забыла!» И принесла две вазочки – одну с темным медом, а другую с густым мармеладом из золотистой мирабели. Горечь будущей разлуки этот завтрак не скрашивал, но позволял хотя бы еще немного продлить настроение вчерашнего дня.

– Ничего не будем делать, – ответил Фредерик. – Нам нельзя превращать это в рутинную связь. Тогда все или очень быстро закончится, или мы с тобой изолжемся и станем совсем другими людьми, не теми, которые полюбили друг друга. Мы сейчас расстанемся и неизвестно когда встретимся снова. Но если ты захочешь меня увидеть и сможешь уехать на день, не вызывая подозрений, напиши. 

– И ты приедешь в то место, которое я укажу?

– Все брошу и приеду. Обещаю.

– Бросишь даже прием у министра образования?

– Конечно.

– Даже званый ужин у президента?

– В таких высоких сферах я не вращаюсь, но если вдруг мсье Греви придет в голову пригласить меня на ужин одновременно с тобой, я выберу тебя. В отличие от тебя, президенты приходят и уходят.

– Ну а как насчет свидания с хорошенькой женщиной?

– Будет зависеть от того, насколько она хорошенькая по сравнению с тобой, – сказал Фредерик. 

– Все дразнишься, – вздохнула Клеми. – Господи, ну и булочки! Оторваться не могу. У меня такие воздушные не получатся, сколько ни бейся. Эта Мари-Лоранс настоящая волшебница. – Фредерик при ее словах тоже взял булочку, разрезал пополам и щедро намазал маслом обе половины. – Или это нам просто кажется? Я глазам своим не верю, что ты ешь с таким аппетитом!

– Пожалуйста, без фривольных намеков, мадам Картен!
 
– И смеешься совсем как раньше.

– Я смеюсь, но мне невесело, Клеми. Я только что переспал с женой своего брата и думаю лишь о том, когда мне снова выпадет случай это повторить.

– Фредерик, – тихо сказала Клеми, и он вздрогнул – за всю его жизнь больше никто не произносил его имя с такой нежностью. – Я не могу тебе запретить винить себя, мечтать о наказании и предаваться самобичеванию. В дороге для этого сладостного занятия у тебя будет целых пять часов или даже больше. Но сейчас – не надо, хорошо?

Некоторое время они молчали, пытаясь растянуть последние минуты завтрака.

– Скажи, ты готов вернуться к своим делам? – спросила Клеми своим обычным голосом.

– Да, – ответил он. – А ты готова?

– И я готова. Меня ждут мамины жалобы и папино ворчание, что я стала важной дамой, зазналась, распустила хвост и забыла, кто я такая. Но это мелочи. Даже хорошо, что я еду в Нант, а не домой. Сейчас меня распирает от счастья, мне хочется петь и танцевать. Если бы я через два часа оказалась в Ла-Рошели, каждая кумушка смотрела бы на меня и гадала: «Что это с мадам Декарт? Почему она так сияет? Не будь она протестанткой, можно было бы подумать, что она завела любовника!»

– Такая у нас репутация, – сказал он. – По мне ты можешь судить, насколько она правдива. Грешим мы не меньше, чем остальные люди, зато не умеем получать удовольствие от совершенного греха.

– Сначала ты был моим учителем, а теперь, видно, мне придется научить тебя кое-чему, что знают все люди на свете, кроме тех мальчиков, которые в ранней юности завели роман с наукой и потом всю жизнь вынуждены терпеть деспотизм этой особы, – заявила Клеми. 

Он смотрел на нее потеплевшими глазами и улыбался. Сияющее лицо Клеми было для него как выдержанный экзамен. Многое в нем умерло за эти годы, но, кажется, умерло не все, и есть надежда, что не навсегда.


Фредерик хотел проводить Клеми до поезда, но она не позволила. «А вдруг там едет кто-то из ла-рошельских знакомых и нас увидят вдвоем?» – «Даже если здесь увидят тебя одну, это покажется странным», – заметил Фредерик. – «Придумаю что-нибудь, – вздохнула она. – Скажу, что по просьбе родителей ездила на ярмарку колбасников, но приехала слишком поздно и мне уже ничего не досталось».

Последнее объятие, последний поцелуй в экипаже («Здесь еще можно!» – приглушенный шепот и смех). Последнее пожатие рук на вокзале. «Фред, пожалуйста, береги себя». – «И ты береги себя». Из окна зала ожидания Фредерик видел, как Клеми бежит к вагону, придерживая одной рукой капор и заправляя выпавшую рыжую прядь за ухо. «Лисичка моя!» – подумал он с нежностью.

По другую сторону площади виднелась галерея лавок. Он подумал, не купить ли что-нибудь на память об этом дне. И сразу отказался от своего намерения. Что бы он ни выбрал, эта вещь не будет иметь никакого отношения к Клеми, просто сувенир, безделушка. Незачем везти ее в парижскую квартиру и возбуждать любопытство мадам Тесье.   


Окончание здесь: http://www.proza.ru/2018/05/05/1069