Лидия. Сохраненное письмо третье.
1985 год, 1 января. Москва.
Любимый мой, вот и Новый год! И в новом году, как и в старом, я думаю о тебе. Писем от тебя еще нет, и я немного нервничаю, всё ли у тебя хорошо. Как мне хочется приехать к тебе. Сейчас это, конечно, невозможно, но я строю всякие заманчивые планы на лето, уехать с тобой куда-нибудь на неделю или на две, вот было бы чудесно.
Дарья моя дома, и стала совсем уже большой. А характер у неё! – трудно будет с ней сладить: упрямая, своевольная, если что решит, то только так и должно быть. А с другой стороны – такая нежная, жалостливая, добрая. Знаешь, она мне очень нравится. Думаю, и тебе понравится.
Ты уехал и стал мне – если только это возможно – ещё ближе и дороже, и мне кажется, что я никогда не любила тебя так, как сейчас. Ты уехал, и я не мучусь больше, как поступить. Стало ясно, что никто, кроме тебя, мне не нужен, что нам нужно быть вместе. А все эти рассуждения, чтобы я была и там, и здесь – сущая ерунда. Да и жестоко по отношению ко всем – ведь жизнь не сцена, и я не актриса, чтобы с одинаковым успехом играть одновременно несколько однотипных ролей. Я только боюсь одного, не испугался бы ты. Ты только в письме ничего мне об этом не пиши. Потом поговорим, когда приедешь. И как ты решишь, так и будет – в любом случае я буду с тобой, пойму или постараюсь понять, а ссориться с тобой и обижаться не буду (надеюсь).
Алешенька мой, отчего так тяжела разлука? Я очень беспокоюсь о тебе, а писем нет, как ты – я не знаю. Как тебе работается? Или маешься, как и я? Знаешь, что выпало тебе в этом году? – «Утром сей семя твоё и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет удачнее, или то или другое равно хорошо будет». Кончился «отдых на траве». Так или нет?
Ты знаешь, я вдруг заметила, что очень часто думаю на английском. Вернее, все время думаю по-английски, даже с тобой так иногда говорю. Странно, правда? Наверное, это оттого, что последние 12-15 лет читала почти исключительно по-английски, только последний год стала больше читать на русском. В институте, помню, заставляла себя думать на английском, а сейчас даже и не замечаю сама, что без конца вылетают английские слова – не из пижонства, а потому, что я к ним больше привыкла. К тому же, они зачастую точнее и короче выражают суть. Это плохо, наверное, потому что обедняет мой русский – вместо того, чтобы сообразить, как будет по-русски, говорю по-английски. Но ведь то же было и с французским в прошлом веке?
Любимый мой, уже почти пол-месяца, как мы не виделись. Ты по-прежнему любишь меня? Или забыл? Нет, этого не может быть, я слишком сильно тебя люблю, чтобы ты забыл меня. Если бы ты знал, как мне хочется поговорить с тобой, просто сидеть рядом с тобой и о чем-нибудь говорить. Видишь, какая я смирная.
Обнимаю.
Л.
Алексей. Письмо четвертое.
1985 год, 19 декабря. Валдай, дер. Доброе.
Лидия, любимая, вчера в спешке писал тебе короткую записку, за несколько минут до отъезда; искал и не находил нужных слов – пойди, найди их там, где все заполнено нашими встречами, нашими ласками, нашей любовью и вся комната моя на Горького этим пропитана (так не хотелось покидать ее!). Теперь же, сутки спустя, (а кажется, Господи, как давно все это было – так много вместилось в эти часы), уже в Добром, в избе у своих друзей, снова пытаюсь эти слова найти.
И опять это трудно, хотя вокруг уже ни следа твоего, лишь (лишь?) во мне самом все тобой исслежено, столько тропинок тобой протоптано: подкожных, подмысленных, чувственных, осознанных и неосознанных, что по ним все нужные слова, как зайцы в разные стороны разбегаются – как мураши разбегались по мне из-под руки твоей – и не переловить их. А так хотелось бы! Переловить, в конверт запечатать, тебе отослать, и делай с ними что знаешь, что хочешь.
В Москве, в ночь перед отъездом, почти не спал, не мог, о тебе думал. Казалось, ладно, в поезде отосплюсь. Снотворным подстраховался, пару таблеток проглотил, на полку забрался: кыш, Лидия, брысь, моя дивная! Да не тут-то было… Время идет, сна нет, тебя полно. Под утро стал беспокоиться: ох, просплю свою станцию. Наконец, на два часа провалился, да сам же из сна и вынырнул: и шести утра еще не было, стоял на перроне в Пенно, в темноте да в морозе и чувствовал себя на удивление свежим, отдохнувшим. Потом полупустой автобус и за окнами темно, и бело, и все незнакомо, будто впервые еду по этой дороге, хоть столько раз по ней уже езжено, да зимой – впервые. Мужики подсаживаются с разговорами – они меня узнают, а я их – нет: как места под снегом изменились, так и они под шапками да тулупами.
Еще не рассвело, как доехали – зимняя дорога накатанная, быстрая: ни вязкой грязи, ни тряских колдобин. Весь светлый день провел у знакомых в ожидании трактора; угощал их вином, а они меня – забавной матерщиной о своем житье. От них же узнал, что с Сашей – напарником своим, я разминулся всего лишь на сутки. Накануне он уехал в Москву и вернется только весной (да и то не наверняка). Так что чистое одиночество впереди.
В шестом часу вечера, уже снова в темноте, выехал в Доброе. Утеплился, как мог, забрался в кузов, и покатили. Ожидал – промерзну, да не успел: вместо прежних пяти часов, по зимняку за полтора проскочили.
Словом, неожиданно быстро и легко добрался почти до дома. Осталось запрясти лошадь в сани и часа за полтора по красивейшим местам доехать до Глазова.
Таня и Виктор хотят, чтобы я погостил у них несколько дней. За чаем, коньяком и разговорами мы просидели с ними до двух ночи. Теперь пять утра. Радушные хозяева мои и три их собаки спят в соседней комнате. Поначалу мне казалось, что и я тут же усну, а остался один – ты тут как тут. Хотел было распечатать твое письмо, да решил, что сделаю это только когда буду уже у себя, то есть, как бы совсем наедине с тобой. Напоминает это мне, как мусолил тебя словно мышку, перед тем как съесть – помнишь ведь, любимая моя. Ведь помнишь? Так и случилось, что вместо того, чтобы читать твое письмо, сел писать тебе. (Чукча не читатель!) А теперь и спать смысла нет. В семь отсюда пойдет трактор, с ним и отправлю, чтоб скорей добраться до тебя. Вдруг да успеет к Новому году, как обещал тебе. Правда, обещал не тосковать, длинных писем не писать и работать. Но пока это не в счет – ведь я еще в пути. Только как бы мне выспаться?
Брысь! Целую.
Алеша
Лидия. Черновик письма.
1985, 4 января. Москва
Алешенька мой!
Вчера, наконец, пришло от тебя письмо. Шло оно целых две недели! Неправдоподобно! Но все-таки дошло, знаю теперь, что две недели назад всё было хорошо. Как только получила от тебя весточку, сразу успокоилась, и жизнь стала прекрасной. Раньше у меня ни на что не было времени, всё сидела, ходила, лежала, думая только о тебе, всё время голова была забита одним: что случилось, почему не пишешь? А теперь сразу появилось время и на йогу, и на аэробику, и на книги.
Алеша мой, прочла твое письмо, и до того хорошо и тепло на душе стало! Как тебе живется в твоей избушке? Тепло? У нас в Москве ветры, метели, так завывает иногда, кажется, что и я с тобой на краю обрыва, на берегу застывшего озера.
Просьбу твою – письма сжигать – я не смогу исполнить, прости меня.
Часть 1.6. http://www.proza.ru/2018/04/28/64