Начало здесь --
http://www.proza.ru/2017/07/29/608
***
По остроте впечатлений и количеству событий первый день на хуторе явился для Маши одним из самых насыщенных и запоминающихся. Вот почему я описываю его так подробно.
Как-то лет пятнадцать назад в связи с праздником Первомая в наш пансионат с шефским концертом пришли пионеры из ближайшей школы. Случай невероятный и волнующий. По этому поводу мои сотоварищи были внепланово вымыты и наряжены в лучшую одежду, а в столовой организован чайный стол со свежей выпечкой. Дети подарили каждому по самодельной открытке, спели несколько бодрых песен о счастливом детстве и станцевали краковяк. Но самое удивительное случилось потом.
Прощаясь, пионервожатая обратилась ко всем с вопросом, не хочет ли кто-то из нас спеть песню или рассказать стихотворение. Все засмущались страшно, замотали головами. Честно сказать, не многие из наших смогли прочитать за жизнь хоть одну книжку. Образовалась неловкая пауза. Вожатая тоже засмущалась и уже собралась уводить детей, как я решился.
Я знаю на память много стихов, но в тот момент мне почему-то захотелось рассказать небольшое стихотворение Гёте «Дикая роза». На немецком. Обожаю его. Может, кто-то из вас помнит эти божественные строки --
Sah ein Knab' ein Roslein stehn, Roslein auf der Heiden, war so jung und morgenschon, lief er schnell, es nah zu sehn, sah's mit vielen Freuden…
Хотя вряд ли. Сейчас немецкий не в почете.
У меня плохое зрение, но глаз острый. Читая, я видел, как напрягся и побагровел заведующий, как застыли в недоумении мои собратья по пансионату, как затихли уже начавшие скучать дети. Закончив декламацию (читал я довольно выразительно и почти не сбивался), я пояснил, что речь в стихах идет о прекрасной благоухающей розе, которую увидел и сорвал один мальчик. Сорвал просто так, ради утехи. Роза расцарапала его нежные пальцы, но и сама погибла от боли. Это, конечно же, вольный перевод. Но смысл, думаю, передан точно.
Успех был невероятный. Мне аплодировали громко и долго. Некоторые -- те, кто мог -- даже встали. Я был растроган и воодушевлен. До самого вечера я находился в центре внимания и принимал поздравления. Ощущение радостного полета не покидало ни на минуту. После отбоя ко мне в комнату зашел заведующий с моей личной картой в руках. Беседовали мы долго.
Надо ли говорить, что этот день, после которого отношение ко мне заметно изменилось, я до сих пор помню в мельчайших деталях. Это был один из счастливейших дней моей жизни. Да что говорить -- просто счастливейший. Надеюсь, вы понимаете, к чему я это написал. Запоминаются только сильные впечатления и эмоции. И только ими измеряется прожитая жизнь.
К слову – шефы в пансионате больше не появлялись.
Но вернемся к моей истории.
С Ы Н
Весна и лето пролетели незаметно. Каждый день напоминал предыдущий и не приносил ничего нового. Как правило, с утра Екатерина Григорьевна занималась делами -- давала наставления прислуге, а потом, закрывшись в одной из комнат, прозванную кабинетом, писала письма и передавала их Чумину. Тот уезжал с ними. Иногда в Ропшу на почту, иногда в Петербург. Порой он не возвращался по нескольку дней. В это время лежанку его занимала тетка Шура, юркая худая женщина средних лет, заменившая сбежавшую горничную.
В ожидании Чумина Юдасова нервничала, хотя всеми силами старалась скрыть это. Получив корреспонденцию, снова запиралась в кабинете и долго оттуда не выходила. Потом полученные письма сжигала в печке.
-- Что пишут? – без интереса иногда спрашивала Маша, большей частью сидевшая перед домом с котом Васькой на коленях.
-- Все в порядке, -- отвечала Екатерина Григорьевна. И день продолжался.
Маша уже смирилась со своей жертвенной участью, решив жить как живется, не ожидая изменений. Тетка Шура, которая не шла ни в какое сравнение с исчезнувшей Полиной, ей не нравилась. Не в меру болтливая и суетившаяся без надобности особа тенью бродила за Машей, рассказывая, о чем сплетничают слуги. Юдасову это не беспокоило. «Всегда полезно знать, что творится и о чем говорят вокруг, -- говорила она. – Пусть болтает. Главного она, слава Господу, не знает».
Разговоров же было не избежать. Основной темой их почти всегда была молодая хозяйка. «Барыня-то наша, ишь как раздобрела, -- говорили беззлобно в людской. – Словно гора стала. Ест как не в себя». «А чего ей не добреть? Делать ничего не делает, сидит сиднем, с котом забавляется. Прямо как дурочка». «Я ей давеча оладку подала подгорелую, так она съела и слова не сказала. Старая барыня бы меня точно наказала, а этой все равно. И уголь бы сглотнула, лишь бы покушать». «Может, на сносях она?». «Да откуда? С мужиком на разных кроватях спят, да еще со старой барыней в одном покое. Разве что ветерком надуло», -- все смеялись.
Маша и впрямь сильно изменилась. Невозможно было узнать прежнюю красавицу-хохотушку Машеньку в толстой скучающей женщине, которая бродила утром по двору босая, в длинной спальной рубашке, с неприбранной головой. После обеда она обычно долго спала, а проснувшись, до темна сидела под окнами дома и гладила кота, такого же толстого и ленивого. С самого приезда на хутор она ни разу не взяла в руки книжку и не притронулась к любимому прежде вышиванию, хотя Юдасова постоянно ставила перед ней корзинку с рукоделием.
Раз в месяц Чумин привозил на двуколке доктора из Ропши. Тот измерял Машу, слушал деревянной трубкой ее живот и удовлетворенно говорил, что плод крупный, но будущая мать вполне здорова, бедра широкие, и роды пройдут нормально. Однако на всякий случай рекомендовал несколько ограничить себя в еде и больше двигаться. Девушка равнодушно выслушивала советы эскулапа, но не следовала им.
Иногда по наставлению Юдасовой Маша под руку с Чуминым совершала небольшие прогулки по саду, чаевничала на террасе, а то ездила с ним по воскресеньям в церковь в соседнее село или на ярмарку в Ропшу, откуда всегда приезжала с небольшими подарками. Маша была благодарна Чумину за внимание, но как ни старалась, не могла найти в душе своей более теплого чувства к нему. Муж по-прежнему оставался для Маши чужим и непонятным. Первоначальная робость перед Алексеем прошла довольно скоро, но настороженность осталась.
Он со своей стороны тоже не проявлял к Марии особого интереса, был сух и снисходителен, обращался к супруге по имени-отчеству и, как обещала Юдасова, не докучал присутствием, все время свое посвящая хуторскому хозяйству и поручениям Екатерины Григорьевны.
Тетка Шура, воодушевленная хорошим жалованьем, обязанности свои выполняла с большим рвением. Но, регулярно докладывая хозяевам обо всем, что происходит на хуторе, не забывала оповестить и своих товарок о происходящем в большом доме. Как только догадки ее о состоянии молодой барыни подтвердились, известно об этом моментально стало всем обитателям хутора.
«Не доносит, -- говорили одни, с удовольствием обсуждая новость, – уж больно толста». «Может и доносит, да не родит, -- утверждали другие, приводя в пример своих неудачливых родственниц или знакомых. «Но молока будет много, хоть залейся. Ишь, вымя какое наела, точно у нашей Зорьки».
Прислуга, с великим уважением относясь к Чумину, с почтением и страхом к Юдасовой, Машу как хозяйку не воспринимала вообще. Ничуть не стесняясь и не скрываясь, люди разглядывали ее и шептались. При пособничестве той же Шуры разговоры доходили до Машеньки, но не трогали ее. Равнодушно принимала она дерзость и откровенные насмешки дворовых, не обижаясь и не сердясь.
Из дремоты выводило ее лишь дитя в чреве, все чаще напоминавшее о себе сильными настойчивыми толчками. Странное непривычное состояние возвращало ее к реальности, Маша вспоминала о ребенке и, словно успокаивая его, принималась поглаживать живот.
Временами думала она и о Государыне, которая, как обещала Юдасова, должна находиться сейчас в Англии в ожидании прибытия младенца. Мысли эти были так чудовищны и противоестественны, что девушка тут же гнала их от себя, переключаясь на бессловесного Ваську или снова погружаясь в полусонное состояние. Будущее представлялось более непонятным и запутанным, чем настоящее.
Иногда по вечерам, покончив с дневными хлопотами, Екатерина Григорьевна играла на фортепиано. Была она неплохой музыкантшей, бегло читала ноты с листа, играла сложные произведения Шопена и Вагнера. Несмотря на закрытые окна, музыка слышалась и во дворе. Свободная от работ прислуга собиралась в такое время у дома и развлекалась. Маша же напротив, только заслышав первые аккорды, закрывала уши ладонями и скрывалась где-нибудь в укромном уголке.
«Вы ведете себя недостойно, Мария, -- прознав об этом, как-то сказала ей Юдасова по-немецки, ибо рядом находилась вездесущая Шура. – Держите себя в руках. Ребенок должен слышать прекрасные звуки еще до рождения». «Я не понимаю вас, -- ответила Маша по-русски, хотя поняла все превосходно. – У меня болит голова от вас и от вашей музыки. Оставьте меня в покое». «Не забывайте о своей клятве и о долге, -- не обращая внимания на ее слова продолжала Екатерина Григорьевна так же по-немецки. – Вы совершенно запустили себя, это недопустимо».
Не дослушав, Маша махнула рукой, точно отгоняла муху, и ушла за свою занавеску. О долге и обещании она не забывала, но обсуждать этого не хотела и не могла.
-- На вашем месте, я бы не разговаривала так, -- не отступала Екатерина Григорьевна, неотрывно следуя за подопечной.
-- Вы никогда не оказались бы на моем месте, -- Маша отвернулась к стене и спрятала лицо в подушку.
-- Что вы знаете обо мне, милая? Если хотите знать, то я отдала бы жизнь, лишь бы ваша миссия выпала на мою долю...
Маша не верила Юдасовой ни на йоту, хотя действительно ничего не знала о ней. Была ли та когда-либо замужем, откуда родом, и что заставило ее отказаться от престижной службы во Дворце во имя чужого счастья – было неизвестно. Однако решимость Екатерины Григорьевны и ее чувство долга невольно восхищали и поражали. Та никогда не жаловалась, не брезговала черной работой и не кривилась от простой крестьянской пищи. И вообще вела себя так, словно большую часть жизни прожила в деревянной избе, а не в царских палатах. Это было удивительно и странно.
Восемнадцатого ноября, в день своего тридцать пятого дня рождения Юдасова устроила для всех небольшой праздник. В честь старой барыни из города привезли вина и сладостей, зажарили гуся и напекли пирогов. К столу в большом доме был приглашен доктор, приехавший в тот день осмотреть Машу. Из хуторских в качестве гостей были только супруги Рясины. Праздник для прислуги организовали в летней кухне. Гуляли дотемна.
Екатерина Григорьевна была в хорошем расположении духа, общительна, весела, а после чая вызвалась поиграть на фортепиано. В самом начале исполняемого романса прибыл нарочный с почтой. Оставив гостей, Юдасова надолго закрылась в кабинете, а появившись, как ни в чем не бывало, продолжила музицирование. Подвыпившие гости не заметили никакой перемены в старой барыне, однако Машенька заподозрила неладное.
Внешне все выглядело как и прежде, но улыбка и речи именинницы показалась девушке натянутыми, движения скованными и ненатуральными, а в игре явно чувствовались напряжение. Исполняя что-то из своего любимого Вагнера, Екатерина Григорьевна как-то особенно сильно била по клавишам, делая и без того возбуждающее произведение более нервным.
Волнение Маши, видимо, передалось и младенцу, который принялся так активно толкаться в животе, что напугал кота, спящего на коленях. В испуге кот резко соскочил с колен, запутался в длинной скатерти и громко замяукал. Это весьма развеселило всю компанию, несколько заскучавшую от фортепианной музыки. Екатерина Григорьевна смеялась громче всех и шутила, но чем больше веселилась она, тем больше волновалась Машенька.
Улучив момент, она подошла к Юдасовой и прямо спросила, не случилось ли чего плохого. Та смутилась и даже немного побледнела, но уверила девушку, что все в порядке. Однако через какое-то время сама попросила Машу пройти к ней в кабинет.
-- Думаю, вы все-таки должны знать, милая, -- сказала она, не глядя той в глаза. – Кое-что действительно произошло. Александра Федоровна была уже на пути в Англию, но заболел Алеша, и ей пришлось вернуться. Я не знала об этом раньше, поверьте. Сейчас планы насчет ребенка несколько изменились.
-- Он что, больше не нужен? – в отчаянии спросила Маша, невольно вскрикнув, ибо невыносимая боль пронзила поясницу.
-- Как вы можете говорить так? – Юдасова даже прослезилась. – Не забывайте, чей сын у вас под сердцем. Все будет хорошо, просто возникли небольшие препятствия с его оформлением.
О каком оформлении шла речь, Маша так и не узнала. Внезапно у нее начались схватки. Схватки были частыми и сильными. Сомнений, что ребенок должен скоро родиться, не оставалось ни у кого. Машу уложили в постель и бросились за простынями и кипяченой водой. Рясин увел перепуганного Чумина к себе во флигель, жена же его осталась около роженицы.
Пьяненький доктор, не воздерживавший себя в тот вечер и плохо стоявший на ногах, помочь почти ничем не мог. Кликнули тетку Шуру, но и она была нехороша. Роды принимала госпожа Юдасова. Лично. К счастью все обошлось. Ребенок родился быстро и благополучно, Маша даже не успела испугаться.
Так, восемнадцатого ноября тысяча девятьсот тринадцатого года, за пятнадцать минут до полуночи на хуторе Михайловский Ропшинской волости Троцкого уезда на свет появился мальчик, нареченный при крещении Виктором. Виктор Алексеевич Чумин. Тайный сын российского императора.
Продолжение -- http://www.proza.ru/2017/11/18/654