Часть 7я. Детство

Ольга Клионская
Начало -- http://www.proza.ru/2017/07/29/608



***


Молоко у роженицы пошло на второй день. Пошло сразу и много. Младенец, хоть и был крепким, не справлялся. Пил -- захлебывался. Все рубашки молодой матери на груди были мокрыми и желтыми от жирного молока. День на девятый у Маши началась грудница. Окаменелая грудь покраснела и горела нестерпимо, голова болела так, что глаз не открыть. Кормление превратилось в пытку. От прикосновений ребенка Маша кричала как оглашенная, даже во дворе слышалось. Послали за доктором, тот привез с собой акушерку.

Несколько дней пролежала она в горячке. Рядом заходился в плаче ребенок, но Маша, не сознавая уже реальности, слышала плач его словно издалека, как через вату. Потом дитя вынесли, и она забылась, впала в тяжелый больной сон, из которого никак не могла выкарабкаться. Вокруг нее без конца суетились какие-то женщины, натирали мазями, заворачивали то в холодные, а то в горячие полотенца, поили настоями, расцеживали.

Через неделю к ночи неожиданно полегчало. Жар прошел, боль отступила. Маша очнулась усталая, как после тяжелой работы, мокрая от пота, со слипшимися волосами, искусанными губами. Холодное тело казалось легким. Хотелось пить. Вокруг было тихо, поэтому девушка скорее почувствовала, чем услышала, что в комнате есть кто-то еще. Занавеска была не задернута, и Маша, повернув голову, увидела колыбельку сына, около которой стояли две дамы. Керосиновая лампа освещала колыбель, лица женщин скрывались в темноте. Они тихо разговаривали.

Голос Екатерины Григорьевны Маша все-таки узнала, хотя слов различить не могла. Вторая дама тоже иногда говорила, но редко. Она стояла спиной к Марии, положив руку на бортик колыбельки. Иногда она наклонялась к ребенку и долго находилась в таком положении, словно рассматривала его. Рука ее в это время нервно комкала кружевной платочек. Как завороженная смотрела Маша на маленький лоскуток кружева и на руку гостьи. О, как же хорошо, как хорошо помнила она эту руку и этот жест…

-- Кто приезжал ночью? – спросила она утром у Юдасовой, которая обнаружив, что Маше легче, принесла на кормление младенца.

-- Никого не было, -- ответила благодетельница. – Вам показалось. Это бывает при высокой температуре. Вам показалась.

-- Так, значит, она не уехала, – продолжила Машенька через паузу. – Не уехала? Скажите же мне правду. Я все равно узнаю.
-- Поправляйтесь, милая, -- Юдасова  приложила ребенка к груди матери. – И ни о чем не думайте. Вы еще слишком слабы. Придет час, и вы обо всем узнаете. Только не надо никому говорить о своих видениях, вас могут неправильно понять.

-- Она хотела удостовериться, что я честно выполнила свой долг, – не унималась Маша. – И как, понравился ей мальчик? Хотя он не может не понравиться. Такой красивый, беленький, – девушка с нежностью провела пальцем по щечке сына. – Она осталась довольна?

-- Вы бываете просто несносны, Мария, -- лицо Екатерины Григорьевны пошло красными пятнами. – Никогда не думала, что будет так сложно. У вас родился действительно чудесный малыш. Но не советую привязываться к нему. Еще не все решено. Пока просто кормите.

-- Но вы обещали, что не отнимете его у меня. Или это тоже мне показалось?

-- Я обещала, что вас не разлучат с ребенком. Так и случится. Однако в какой роли вы будете рядом с ним – матери или няни – мне пока неизвестно. Никому неизвестно. Я же сказала, не все еще решено.

-- Если она не уехала, то уже поздно, -- Маша словно не слышала Юдасову. – Уже и не уедет. И мы никуда не уедем. Мы всегда будем вместе. Правда, сынок?

-- Я буду вынуждена нанять кормилицу, если вы будете вести себя подобным образом, Мария. – Юдасова с трудом сдерживала себя. -- Вы дали клятву и в любом случае сдержите ее, хотите того или нет. Будьте благоразумны. Или вы слушаетесь меня, и тогда все еще может быть хорошо, или вообще никогда не увидите сына. Решайте!

Маша действительно была еще слишком слаба, спорить с Екатериной Григорьевной сил не было.

-- Вы были на грани жизни, дорогая, -- чуть успокоившись, продолжала благодетельница. -- Мы все пережили страшные дни. Пожалуйста, следите за грудью и не допускайте, чтобы оставалось молоко. Я знаю, вы умная девушка и поступите так, как должно. Не будем больше возвращаться к этому разговору. Пока не время. И повторю – не привязывайтесь к ребенку. У вас еще будут дети. Свои дети.

-- А как же Алексан…, -- начала было Маша, но Юдасова тот час же оборвала ее:
-- Никаких имен, дорогая. Не называйте имен, прошу вас. Давайте я унесу малыша. Кажется, он уснул.

И Маша отступила. Безропотно. Уже в который раз. Что было у нее на душе, одному Богу известно. Для всех же хуторян молодая мать прослыла бесчувственной ленивой особой. Даже Чумин, не ведавший правды, относиться к жене стал с нескрываемым недовольством.

Начав понемногу подниматься, Маша только кормила дитя, все другие заботы о нем передав тетке Шуре и Татьяне Рясиной.

Многие месяцы сидела она в углу большой комнаты (кровать ее после родов перенесли в один из свободных покоев) и безучастно наблюдала, как женщины хлопочут над барчуком -- купают, одевают, учат делать первые шаги. Сын был недостижим, хотя находился в нескольких шагах от нее.

Первым словом мальчика было «няня». Так назвал он Екатерину Григорьевну. Та была вне себя от радости и не замедлила описать это событие в своем дневнике. Мальчик рос здоровым и сообразительным.

Иногда, играя, он подползал к креслу, на котором сидела Маша, и с некоторой опаской взирал на молчаливую малознакомую женщину. Порой он протягивал ей одну из своих игрушек. Странная женщина брала игрушку, немного держала в руках и возвращала. Без слов и улыбки. Просто возвращала, а после принималась усиленно гладить кота, как обычно сидевшего у нее на коленях.


ДЕТСТВО

Я рано помню себя. Помню, конечно, не все, а лишь то, что оставило в душе особенно яркие впечатления. Я уже писал об этом. Именно поэтому с этой минуты я  продолжу повествование от первого лица. От своего лица. Возможно, рассказ получится не слишком связным, но так я запомнил свою жизнь. Только самое главное.

…Одно из первых и самых страшных событий произошло, когда мне было года два. В тот день, помню, я гулял во дворе, наблюдая сквозь щели в деревянном загоне за курочками и цыплятами. Они были так милы и забавны. От радости и возбуждения я сильно махал руками, возможно, представляя их крыльями. Вдруг кто-то приподнял меня и перенес внутрь птичьего загона.

Я оказался в огромной клетке. У самых ног моих копошились куры, громко кудахтали, били крыльями и даже клевали за ноги. Я пытался убежать от них, но куры следовали за мной по пятам. Это было так страшно, что я заплакал. Возможно, в тот момент я подумал, что навсегда останусь в этой ужасной деревянной клетке. Плакал я отчаянно и громко, а люди, стоящие по ту сторону загона, смеялись и указывали на меня пальцами.

Можете не поверить, но я отчетливо помню Чумина (скорее всего именно он и перенес меня в загон), который стоял впереди и, скрестив на груди большие волосатые руки, смеялся громче всех. Я как сейчас вижу его рубашку – коричневую, в тонкую белую полоску.

Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг какая-то женщина подхватила меня и вытащила из западни. Прижатый к мягкой теплой груди ее, я уже начал успокаиваться, как женщина эта принялась страстно целовать и тискать меня. Тискала так сильно, что мне стало больно, и я заплакал еще громче.

Спустя много лет, рассказывая этот случай няне (вы помните, что так я называл любимую Екатерину Григорьевну), выяснилась, что она не помнит такого эпизода. Смею надеяться, что тогдашней избавительницей была моя матушка, которая, не выдержав издевательств надо мною,  кинулась на мое спасение. Несмотря ни на что она любила меня. Мне приятно сейчас думать и писать об этом…

…Следующее воспоминание не такое страшное. Как-то зимой (мне уже исполнилось три года) я придумал забавную игру в прятки. Залез в большой комнате под стол, накрытый длинной скатертью, и затаился. Было ужасно интересно, кто первым найдет. Но меня как-то не находили. В доме что-то произошло. Более важное, чем игра в прятки.

Помню крики в комнате, топот, шум. Сквозь бахрому мне были видны мужские сапоги,  которые то появлялись, то исчезали. Люди куда-то убегали, прибегали, кричали, искали кого-то. В общем, суетились страшно. Я решил, что обо мне забыли и заскучал. А потом, по-видимому, и вовсе уснул.

Обнаружили меня уже ночью, когда кто-то случайно приподнял край скатерти. Я спокойно спал на полу, свернувшись калачиком, и был крайне недоволен, что меня разбудили, передавали из рук в руки, целовали…

…Вообще в детстве я был чрезвычайно плаксив. Слезы появлялись у меня легко, из-за любой мелочи. Я плакал, когда ударялся или терял любимую игрушку, когда кот отказывался бегать за мной, когда мне не нравилось что-то из еды, когда хотел или не хотел спать. Странно, но няня, любившая меня безмерно, никогда не только не успокаивала меня, но и ругала тетку Шуру, которая первой стремглав бросалась мне на помощь.

«Не нужно портить ребенка, -- говорила няня. – Он должен научиться сам справляться со своими бедами. Иначе из него никогда не вырастет настоящий мужчина. Поплачет и успокоится». Это обижало меня, но обида скоро проходила. Ведь благодаря именно няне мое раннее детство было наполнено необыкновенными впечатлениями. Она много занималась мною, играла и читала мне книжки. Так ее стараниями года в три я научился играть в шашки и читать, бойко лопотал по-немецки, знал наизусть «Конька Горбунка» и «Руслана и Людмилу».

Иногда, выучив новое стихотворение, я, забравшись на стул, рассказывал его перед ужином. Чаще всего при этом я с гордостью посматривал на матушку, стараясь увидеть в глазах ее восхищение. Почему-то это было чрезвычайно важно мне. К сожалению, никаких чувств она не проявляла. Даже удивления. Несмотря на все мои старания, смотрела она на меня спокойно и как-то отстраненно.

Ко всему у меня рано проявился музыкальный слух. Няня была рада этому обстоятельству, часто музицировала со мной, учила нотной грамоте и исполнению простых пьес. Я был в восторге. Игра на фортепиано стала любимым моим занятием.

…Однажды Чумин (я всегда называл отца именно так, не иначе) отвез нас с няней в Ропшу, чтобы сделать фотографии. В салоне меня, одетого в белый костюмчик с матросским воротником, усадили на деревянную качалку в виде лошадки, а в руки дали игрушечную сабельку. Фотограф приказал мне улыбаться и поднять саблю над головой. Но лошадка беспрестанно раскачивалась на округлых полозьях, это пугало меня, и удачного снимка не получилось.

Фотография эта каким-то чудом сохранилась до сих пор. На ней я вышел испуганным, с вытаращенными от ужаса глазами. Хорошо помню, как вечером того же дня няня вложила одну из фотографий в конверт и передала Чумину. Тот уехал куда-то на несколько дней…

…Не могу не написать еще об одном значимом событии моего детства. И запомнилось оно не только потому, что я совершил первую поездку на поезде.
 Мы с няней ехали долго, но скучно не было. Я с восторгом смотрел в окно, пил горький чай из железной кружки, лежал на верхней полке, болтая ногами в ритм стука колес.

Город, куда мы приехали, назывался Могилев. Это я запомнил на всю жизнь. По прибытии мы пересели в бричку, которая ждала нас на вокзале, и опять долго ехали. Это было уже не так ново и интересно, поэтому я заснул. Проснулся уже в каком-то здании на руках у няни. Перед одной из дверей она остановилась и опустила меня на пол. Дверь открылась, и я прошел внутрь. Один. Няня осталась в коридоре.

Я оказался в просторной комнате, в центре которой стоял огромный стол, окруженный стульями. Навстречу мне шел незнакомый дяденька в военной форме. Он сразу же подхватил меня на руки и прижал к себе. Я уже собирался заплакать, но передумал, увидев вблизи нечто необыкновенно красивое. Блестящие пуговицы на его кителе поглотили все мое внимание.

Тем временем дяденька присел на диван и усадил меня на колени. Пока я любовался пуговицами, он внимательно разглядывал меня, гладил по голове и что-то тихо говорил при этом, о чем-то спрашивал. Стесняясь, я отвечал очень тихо, почти шепотом. Военный переспрашивал и вновь пристально смотрел. Без улыбки, но с нежностью. Так мне вспоминается, хотя в лицо его я почему-то не взглянул ни разу.

По-прежнему, как зачарованный смотрел я на пуговицы и, наконец не выдержав, робко дотронулся пальчиком до одной из них. Заметив это, военный рассмеялся, двумя пальцами обхватил пуговицу, резко дернул и оторвал от кителя. Он протянул ее мне, поцеловав при этом мою влажную от волнения маленькую ладонь.

Больше об этой встрече я ничего не помню. Счастье от обладания золотой пуговкой затмило все остальное. Прощаясь, военный подарил мне необычную книжку. Книжку-игрушку. При открытии ее на каждом развороте оживали картинки, делаясь из плоских объемными.

Со страниц вырастали настоящие церкви и дворцы с куполами, расписными воротами, витражами. У каждого дворца была полускрытая картонная полоска. Ею можно было двигать вправо-влево. При движении полоски происходили настоящие чудеса – ворота то открывались, то закрывались, витражи в церквах меняли цвет, над дворцом всходило солнце или появлялись звезды.

Книжка эта была со мною многие годы. Я зачитал и заиграл ее до дыр. Картонные дворцы сломались, перестали открываться ворота, оторвалось и потерялось солнце. Но я все равно был сильно опечален, когда книжка пропала. Возможно, даже плакал. Но продолжу.

Будь я немного старше и умнее тогда, больше внимания я уделил бы, без сомненья, не медной пуговице и не какой-то книжке. Я внимал бы каждому слову человека, у которого сидел на коленях, который говорил со мною и гладил по голове.

Если бы у меня спросили, какой день жизни ты захотел бы прожить заново, я выбрал бы именно этот день. Ведь это была моя первая и единственная встреча с родным отцом. К сожалению, узнал я об этом значительно позже.
Несколько десятилетий спустя.

***

В целом первые годы жизни прошли у меня в любви и покое. Думаю, я был абсолютно счастлив. С удовольствием играл на пианино, в солдатиков, которых у меня была целая коробка, много читал, причем не только детские книжки. Возможно, будь у меня партнером для игр не старая няня, а сверстник, счастье мое было бы полнее. Но, не зная, что такое вообще бывает, я не грустил и воспринимал жизнь свою как прекрасную божественную данность.



Изменения происходили незаметно. Что-то серьезное происходило в жизни вокруг, хотя до поры до времени меня, как ребенка, это не касалось. Взрослые тщательно оберегали меня от волнений. Иногда няня с Чуминым тревожно обсуждали что-то. Как правило, шепотом. Увлеченный играми, я не прислушивался, но порой до меня долетали-таки некоторые  непонятные слова – интервенция, ставка, империя… Особенно красивым казалось мне слово «революция». Возможно, поэтому я назвал Революцией своего любимого солдатика.

Много стали говорить и о деньгах. Денег мало, не хватает денег на покупку продуктов и кормов,  чтобы заплатить работникам, и просто -- нет денег. Однажды няня сказала, что из-за временных трудностей (я отлично запомнил это выражение – из-за временных трудностей) нам придется продать пианино.

Я осознал, что это значит, когда инструмент вынесли из дома и погрузили на телегу. Покупателем был доктор из Ропши. Помню, я устроил тогда настоящую истерику. Валялся на полу, дрыгал ногами и до боли стучал руками по полу. Няня подняла меня, прижала к себе и держала так, пока я не успокоился. Впервые она проявила ко мне несвойственную ей жалость.

…Еще один памятный эпизод. Как-то прочитав привезенное нарочным письмо, няня сильно разволновалась. Приказала развести костер у бани и принялась бросать в него свои бумаги. Я бегал вокруг и веселился. Ведь мне было разрешено подбрасывать в костер еловые шишки. Шишки искрили и щелкали. Это  было красиво и увлекательно. Доныне запах горящих шишек напоминает мне тот костер у бани и  мое безмятежное детство.

Было немного жаль сжигаемых  тетрадей и книжек в золоченых переплетах, которых няня называла дневниками. Но попросить поберечь их я не решился.

…Я заметил, что куда-то исчезли работники и прислуга, только когда Чумин заколотил окна барака длинными досками. Крест-накрест. Дверь барака, однако, осталась не заколоченной. Это было мне на руку. Я обожал проникать в темное барачное помещение, бродить там, находить какие-то вещицы, безумно интересные для меня, играть в пиратов.

Последней исчезла тетка Шура. Из хуторских остались только супруги Рясины. Как я позже узнал, им просто некуда было ехать. А тут у них все-таки были и домик, и огород.

Помню, как строго выговаривала няня матушке за леность и бездействие. После чего мама покинула-таки насиженный угол, кота Ваську и принялась стряпать. Повариха из нее получилась плохая. Мне не нравились супы и каши, которые она варила. Я  отказывался есть, капризничал. Но голод --великий воспитатель. Видя, что мне больше ничего не предлагают, я с неохотой, но съедал все.

Часто, во время трапез, чтобы отвлечь меня от вкуса и качества однообразных блюд, няня читала мне. Таким образом я познакомился с «Робинзоном Крузо», «Айвенго» и «Всадником без головы». Чтение захватывало меня всецело. Я готов был есть даже траву, чтобы и дальше иметь возможность слушать удивительные истории.

Вообще я легко находил себе занятия. Но так скучал без пианино, что порой, сидя за столом, непроизвольно воображал игру на фортепиано, нажимая пальцами на невидимые клавиши. Няня поняла меня и однажды нашла выход их положения. На длинном рушнике с вензелем она нарисовала чернильным карандашом всю клавиатуру, хотя мне вполне хватило бы и трех основных октав. Я с радостью воспринял эту идею и, играя в пианиста, даже подставлял ноты перед нарисованными клавишами.

Этот рушник, пройдя со мной не одно десятилетие, тоже сохранился. Он давно потерял первоначальную белизну, обтрепался и истерся посередине. Но до сих пор я воспринимаю его как настоящий инструмент, и частенько играю на нем, слыша в ушах чудесную музыку. В основном Вагнера. Невероятно, но это так. Теперь вы знаете, о каком инструменте в своей комнате я говорил. И понимаете, что я нормален.

***

По утрам няня по-прежнему писала письма и отправляла их с Чуминым. Тот, как и прежде, куда-то отвозил их, но чаще всего возвращался без ответов. В доме поселилась тревога. Я хорошо чувствовал ее, ведь мне было почти четыре. В один из дней я как обычно играл со своими солдатиками. На столе уже стояли в полной боевой готовности два полка. Главнокомандующий по имени Революция обходил ряды солдат и готовился дать сигнал к атаке, когда в дом ввалился Чумин.

-- Николая арестовали, -- закричал он с порога.
-- Как арестовали? – проговорила няня внезапно изменившимся хриплым голосом. – Что ты говоришь, Алексей. Как арестовали? Этого не может быть.
-- За что купил, за то продаю, -- Чумин бросил на стол газеты, которые разом разрушили готовые к бою войска.

В другой раз я бы, несомненно, заплакал, но тут что-то удержало меня. Понимал, случилось нечто ужасное.
-- Какого Николая? – поинтересовался я, но никто не ответил.
В комнате установилась жуткая тишина. Няня дрожащими руками (я прямо видел, как сильно они дрожали) развернула одну из газет.

-- Этого не может быть, как могли допустить такое, -- шептала она, читая. – Он отрекся, отрекся… Неужели это конец?
Матушка вышла из своего угла и тоже подсела к столу. Побледневшее лицо ее выражало растерянность.
-- Что же делать, что делать, -- продолжала няня, не глядя ни на кого. – Мы должны быть с ним. Да, мы должны срочно ехать в Петербург. Или лучше в Тобольск. Алексей, собирайтесь. Мы едем сегодня же.

-- Ну уж нет, -- Чумин залпом выпил кружку воды и с размаху бросил ее об пол. Глиняная кружка раскололась на мелкие кусочки. – Никуда ехать я не собираюсь. Свой долг я выполнил сполна, а всю жизнь охранять блудницу с ее байстрюком не собираюсь.

Няня принялась что-то резко говорить ему, увещевать, а я задумался о словах Чумина. Толком я ничего не понял, но чувствовал, что сказал он нечто дурное и обидное обо мне. Я никогда не любил Чумина, но с этой минуты я его просто возненавидел. И конечно расплакался.

В тот день мы никуда не уехали. Няня без конца ругалась с Чуминым. Тот отвечал дерзко или зло смеялся. Матушка всю ночь простояла перед иконами на коленях, молилась. Все были так озабочены, что забыли накормить меня ужином, а я не посмел напомнить об этом. Было страшно.

…Мы остались на хуторе. Еды почти не было, кур давно съели, а корову продали еще зимой. Няня старалась, как могла, успокаивала матушку. Говорила, что с Божьей помощью все уладится, нужно надеяться на лучшее. Все чего-то ждали. Но вестей ниоткуда не поступало.

Чумин немного успокоился, но жил как бы сам по себе. Вел себя как хозяин, делал, что хотел и даже дрова перестал рубить для печи. В доме было зябко. Я же с нетерпением ожидал четвертого дня рождения, мечтая о празднике и традиционных подарках.

Незадолго до дня рождения Чумин принес очередные плохие вести. Почему-то имя моего любимого солдатика – Революция --  повторялось в них чаще всего. На всякий случай я припрятал солдатика подальше. Няня расстроена была ужасно, но духом не пала. Оставив меня на попечение матери и Рясиных, сама съездила в Петербург. Приехала через дня три унылая, с почерневшим лицом. Но привезла немного денег и конфет для меня. Праздника не получилось.

Следующую зиму я помню плохо, потому что простудился и долго болел. Закутанный в одеяла я лежал на печи и слушал, как няня читала книжки.
С весны стало легче. Няня купила парочку несушек и часто варила щи из щавеля с яйцами и зеленым луком.  Мне нравились эти щи.

Сильно исхудавшая матушка все дни проводила в огороде. Иногда мы втроем ходили в лес за ягодами или грибами. Один раз даже заблудились. Плутая по тропинкам, я представлял себя Робинзоном Крузо и, объяснял, как по соснам можно определить север и юг, чем можно питаться в лесу и как устроить временное жилье. Несмотря на волнение, женщины были довольны моим поведением и даже смеялись. Я был горд, что сумел развеселить их, и чувствовал себя героем.

Раз в неделю Чумин все-таки соглашался съездить в Ропшу за почтой. Вести, как я понимал, были нерадостными, тревожными. Няня нервничала после прочтения газет, а мама молилась. Но настоящая беда, как я понял, пришла где-то в конце лета. Прочитав очередную новость, няня сильно закричала и медленно осела на пол. Я кинулся поднимать ее, но она была слишком тяжела для ребенка неполных пяти лет.

Никогда раньше не видел я любимую нянюшку в таком горе. Лицо ее вмиг осунулось и постарело, щеки ввалились, а под глазами появились темные круги. Чумин перенес ее беспомощное тело на кровать. Няня пыталась встать, но чуть приподнявшись, обессилено падала. Сначала она рыдала и даже кричала в голос, а потом как-то обмякла и лежала тихо, повторяя без конца «господи, помилуй, господи, помилуй…». Слезы текли по ее лицу.

Не понимая, что происходит, но жалея няню, я тоже плакал, обнимал ее и гладил по мокрым щекам. «Няня, не плачь, не плачь, -- твердил я, сам рыдая. – Не надо плакать». «Бедный мой, -- шептала нянюшка в ответ, бедный. Нет его больше, понимаешь? Нет. Расстрелян он извергами, убит. Что же нам делать теперь, ведь ты один остался. Один из всех. Единственный… Как же мы будем без него? И что будет с тобой, мой бедный, любимой  мой?».
Я был потрясен: няня впервые обратилась ко мне на «ты».

Няня пролежала несколько дней. Все работу по дому делала мама. Она тоже часто плакала и молилась. В свободное время сидела около няни, молча держа ее за руку. Они очень сблизились в то время. Иногда подзывали меня. Я отрывался от игрушек и подходил к ним. Так мы подолгу сидели втроем, обнявшись, и молчали. Мне очень хотелось поговорить, рассказать о книжке, которую прочитал недавно, или о проделках кота. Но глядя на опухшие глаза няни и скорбное лицо матери, понимал, что это не ко времени.

***

Чумин стал грубым невыносимо. Часто без повода я получал от него подзатыльники и пинки. Няня все чаще поговаривала об отъезде. Ехать, однако, было некуда. Как-то матушка предложила отправиться к ее отцу. Это было спасением. Начались сборы. Няня продала оставшиеся украшения, книги, кое-что из вещей – нужны были деньги. Это я понимал, но не печалился, находясь в радостном предвкушении. Ведь совсем скоро я должен был познакомиться с родным дедушкой.

Чумин довез нас до станции, помог затащить вещи в вагон и уехал. Больше о нем мы ничего не слышали.

Эта поездка на поезде совсем не понравилась мне. В вагоне было тесно, грязно и плохо пахло. Несколько раз мы пересаживались в другие поезда, но и там было не лучше.

До дедушки мы так и не доехали. В дороге матушке неожиданно сделалось дурно. Ее без конца тошнило. Нас высадили на ближайшей станции где-то под Витебском. Там маму положили в больницу, а мы с няней поселились у какой-то старенькой бабки. Мамы не было долго. Няня навещала ее ежедневно, приезжала озабоченная. Однажды она сказала, что мама уже на небесах. Я не понял.

На похоронах мне не было грустно. Может быть, потому что я не узнал в желтой остроносой женщине в гробу свою матушку. А когда прочитал на табличке могильного креста незнакомое мне имя -- «Калабина М.Е.», то вообще успокоился.  Хоронили не маму, а какую-то чужую тетеньку.

Няня же плакала сильно, обнимала меня и все твердила сквозь слезы --  «Это я погубила ее, я погубила. Одни мы с тобой остались, мой родной. Но я никогда не оставлю тебя, никогда. Не бойся». А я и не боялся. Впереди меня ожидало столько интересного. Так я думал тогда.





   Заключительная глава -- http://www.proza.ru/2017/11/25/572