предыдущее - http://www.proza.ru/2017/08/08/1370
Прежде всего, после всех ночных реальных и нереальных вакханалий я должен был всенепременно рухнуть в воду. В надежде, что пройдёт голова и устаканится перебаламученный внутренний мир.
Плавание всегда приводило меня в кондицию. Правда, в открытом море и лучше всего голышом. Собственно, знающие люди прекрасно осведомлены о том, что плавание голышом отличается от плавания в купальных костюмах - как молотый кофе отличается от растворимого, как природный жемчуг от синтетического, как грунтовый помидор от тепличного и как вообще отличается любой натуральный продукт – от суррогатного.
За неимением открытого моря у меня была вся надежда на бассейн.
Я знал, что после завтрака послушный отдыхающий народ, внемля предостережениям медиков, не рискует баловать себя активными водными развлечениями.
Вдобавок, согласно плану культурных мероприятий для отдыхающих на воскресенье, сегодня осуществлялась какая-то крутая экскурсия, и я, проходя по коридору, уже видел в окна первого этажа подтягивающуюся по аллеям дружную принаряженную тусовку.
Так что у меня были все основания надеяться, что в бассейне я окажусь в одиночестве, и мне, может, удастся поплавать без трусов - тело сейчас как раз особенно требовало первозданности. Табуретка же, засунутая в ручку двери, вполне умеет обеспечивать минут пятнадцать полной изоляции от праздношатающих сотрудников, а значит, и вожделенной релаксации.
Но я ошибся в своих расчётах. Первое, что я увидел, зайдя в гулкий, сырой зал, был чёрный купальник и беленькая резиновая шапочка.
Таня укромной ласточкой сидела на нижней ступеньке лестницы и грациозно разводила кончиком ноги воду.
Нет, вот как ей удаётся! Это какое-то особенно чутьё у женщин? Интересно, у всех или только у влюблённых? Или это какое-то особенное притяжение? Или всё-таки элементарное выслеживание?
Я встал в дверях, поставил руки на бёдра и оглядел картину маслом.
Собственно, так-то, если разобраться, и не надо никаких особенных парапсихологических способностей, чтобы предположить, что после ночного дежурства я первым делом прискачу сюда.
Поза Татьяны красноречиво свидетельствововала о душевных ущемлениях. Опять я, гад такой, развлекаюсь с кем попало, не видя самого главного в жизни - беззаветного чувства.
Короче, было ясно, что первозданного плаванья без трусов сегодня не получится. Зато мне было обеспечено присутствие прекрасной дамы… Сейчас, кстати, проверим, ждала ли меня прекрасная дама или она тут совершенно случайно проходила мимо и встретила меня.
На миг я вспомнил Зою, это было приятное воспоминание, я усмехнулся, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул.
Ну, пожалуйста, даже ухом не повела. Понятно всё, ясно всё… ждала…
Хотя точнее всего в этой ситуации подходило бы слово «караулила»…
Я подошел сзади, навис над ней и зловещим голосом прорычал над её головой:
- Молилась ли ты сегодня после ячневой каши с изюмом, о, Татьяна Караим…
Она повернулась, с медленным достоинством возвела на меня очи. Мне стало смешно.
- Утоплю ведь, - пригрозил я, глядя на неё сверху.
Она укоризненно молчала, я выпрямился, стянул рубаху, повесил себе на плечо и прищурился вдаль.
- Она посмотрела на него с таким достоинством, - продекламировал я, - что ему немедленно захотелось утопиться самому,
- С добрым утром, - сказала Таня кротко и сдержанно. - Завтракал?
- Проспал, - сказал я. – Ну что, сплаваем?
- А я уже.
Ага, вот так, значит. Где-то, значит, я всерьёз проштрафился, раз столько независимости… Ну, ладно. Мне сейчас было не до тонких разбирательств в девичьих душах.
- Ну, тогда будем топиться в гордом одиночестве, - сказал я.
Я наскоро принял душ и бухнулся в голубую воду. Чёрт с ними, с трусами, всё равно отлично, великолепно, прекрасно, восхитительно, превосходно…
Таня не уходила, поднялась от воды и села на верхнюю ступеньку. Я подплыл к ней, отфыркиваясь и мотая головой, чтобы проверить, как там дела в затылке. Тупая боль не пропадала. Что значит, спать в накуренном помещении со свёрнутой шеей.
- Почему не выходная? - спросил я, вывешивая себя в воде для отдыха.
- Попросили заменить до обеда, - отозвалась Таня равнодушно.
То есть, всё очень замечательно спланировано. Пять баллов. Прийти на работу в воскресенье - якобы на подмену - и поймать меня тёпленького прямо из постели. Судя по её независимому взору, на душе у неё чёрные подозрения насчёт Зои… Эх, Татьяна…
Ладно, оставим её с этими чёрными подозрениями…
Я оттолкнулся ногами от лестницы, развернулся в воде и пошёл по средней дорожке на новый заплыв. Когда я возвращался, увидел, как Таня встала и тихо пошла к раздевалкам. Мне стало её жалко.
- Та-ань! – заорал я во всё горло, и эхо пошло гулять, дробясь по залу и рикошетируя от всех поверхностей.
Она приостановилась, не оглядываясь. Я выбрался из воды, чувствуя, как всегда, приятную тяжесть и одновременно приятную лёгкость, нагнал её и приобнял за плечи.
- Я приглашаю вас, сударыня, на ячневую кашу с изюмом! – вдохновенно сказал я, увлекая её в душевую.
- Сегодня омлет с луком и сыром, - кротко сказала Таня.
- Я приглашаю вас, сударыня, на омлет с луком и сыром! – не сбавляя пафоса, продолжил я. Посмотрел на неё. – Тань, только не говори мне «я уже», я всё равно не поверю, у тебя голодные глаза девушки, берегущей фигуру.
- Ну, и что там с фигурой, - не выдержала всё-таки Таня.
Ага, лёд тронулся…
- С фигурой… - я отошел на шаг и оглядел её максимально мужским взглядом.
С фигурой у нас особенно хорошо, - сказал я честно.
Я снял с крючка сухое полотенце, скомкал и кинул в неё. Она поймала, скомкала и швырнула в меня.
Я захохотал, отскочил и тут же схватился за голову.
- Что с головой? – немедленно встревожилась Таня.
- С головой всё плохо, - пожаловался я. - Всё совсем не так, как с фигурой. Во много раз хуже. Адские муки. Я умираю. Меня утешает только мысль о том, что я умру у ног прекрасной девушки с восхитительной фигурой.
- Так что с головой? – не унималась Таня. – Дрался?
- Дрался, - сказал я морщась. – Я дрался, как лев, сударыня. Их было восемнадцать человек. С мечами и в доспехах. И все были викинги. Гвардейцы его преосвященства…
- Ты можешь помолчать?
Она подошла, положила мне на лоб ладонь, ладонь была нежная и прохладная, мне вдруг стало легче, я притих.
- Не на то место, - сказал я машинально, одними губами, – но всё равно хорошо...
- Как не на то место? – нахмурилась Таня.
- Ну… я предпочёл бы, чтобы твоя рука лежала на другом месте.
Глаза её потемнели.
- Дурак! - сказала она сердито, сняла ладонь и пошла к кабинкам.
Я заржал, в голове у меня опять заскворчало, я сморщился, но успел поймать её за руку.
- Тань, - сказал я умоляюще… - Я хотел сказать, что голова болит в другом месте. А ты что подумала? Правда, затылок ломит…
- Сейчас выйдем, я схожу за таблеткой, - сдержанно пообещала Таня , не глядя на меня.
- Не надо за таблеткой!
- Почему?
- Я хочу скончаться в жутких мучениях.
- А зачем тогда плавал?
- Мне всегда плавание помогало, сразу легче становилось.
- Ну, тогда сейчас сходим, давление смерим.
- После завтрака.
- Почему?
- Мне всегда завтрак помогал, сразу легче становилось.
- Балабон! - сердито выставила диагноз Татьяна, сердито зашла в кабинку и сердито задёрнулась шторкой.
Я засмеялся, охнул, схватился за голову и зашёл в другую кабинку.
Мы вышли из кабинок почти одновременно и посмотрели друг на друга практически примирёнными глазами.
Я люблю смотреть на девушек после всяких водных процедур. Неважно – море, бассейн, душ. Главное – вода. Каждую женщину вода делает где-то русалкой. Напитывает какой-то глубиной, как будто передаёт свою тайну. И мне кажется, сама женщина об этом догадывается. Иначе, почему бы ей бывать после купания в воде так неизъяснимо, так волнующе загадочной и обворожительной…
Я залюбовался Татьяной - и не удержался от чувств: поправил слегка влажную прядь волос возле разрумяненного лица.
Она хотела было отпрянуть, но вдруг словно передумала, замерла под моей рукой, медленно подняла свои кроткие глаза – и была покорность в её боязливом взгляде, и была благодарность, и была в нём неугасимая надежда и горькая была боль от её несбыточности... Эх, Татьяна Караим, Татьяна Караим…
- К тёте Маше! Немедленно! – я поднял палец, не без усилия преодолевая прилив нежности. – Немедленно бегом. Иначе последствия голодания будут необратимы.
За руки, весёлым бегом, мы проскакали два тёплых перехода, соединяющих бассейн с остальными корпусами, влетели в непривычно пустой холл, поднялись на широкую главную площадку и услышали доносящееся издалека пение:
- На крылечке твоём каждый вечер вдвоём, - летел сильный грудной женский голос из глубины коридоров.
- Мы подолгу стоим и расстаться не можем на миг, – подхватил второй голос, более высокий и, как мне показалось, более молодой
- До свиданья скажу, возвращусь и брожу, - неслось по пустым коридорам.
Мы с Таней переглянулись
Пели на два голоса, и пели в столовой.
- Тётя Маша, - шепнула мне Таня.
Я кивнул.
- Только непонятно, с кем. на Надьку вроде не похоже.
- Не Надька, - покачала головой Таня. - Надька на курсах в Симферополе...
Мы осторожно подошли к двери, заглянули в зал персонала.
За крайним к окну столиком сидела, обнявшись, симпатичная парочка – бабушка и внучка. Тётя Маша и бывшая наша однокашница Светка, без пяти минут сейчас молодая жена.
- До рассвета брожу мимо милых окошек твоих - самозабвенно выводили они, глядя в большое окно, выходящее прямо в морскую даль.
Голоса их сливались легко и ладно, и было видно, что им хорошо вдвоём, было видно, что ни о чём эти две женщины сейчас не печалятся, ни о чём не заботятся – просто улетают вдаль вслед за своими раздольными голосами, туда, где по их чувствам, есть на свете какая-то несказанная любовь, ради которой и нужно жить на земле.
Таня присмирела, призадумалась, и я сам заслушался и даже забыл, что хотел есть.
И сады, и поля ,и цветы, и земля,
И глаза голубые, такие родные твои…
Таня быстро взглянула на меня, быстро отвела взгляд, коротко вздохнула.
Я люблю тебя так, что не сможешь никак
Ты меня никогда, никогда, никогда разлюбить…
Я покосился на Таню, она смотрела исподлобья на поющих, глаза у неё подозрительно блестели.
Я люблю тебя так, что не сможешь никак
Ты меня никогда, никогда, никогда разлюбить…
Когда голоса умолкли, песня словно ещё держалась в зале натянутой золотой струной, тихо истаивая в тишине.
Я выждал пару секунд и преувеличенно торжественно захлопал. Потом подхватил Татьяну, и мы вышли из укрытия.
Обе оглянулись на нас – два лица, молодое и старое, совсем не похожие, но на обоих лицах лежал одинаковый свет отрешённости и вдохновения.
Светка, узнав нас, обрадовано замахала рукой и встала.
- Ладно, бабуль, я побежала, а ты, давай, корми. Вечером договоримся ещё.
Она чмокнула тётю Машу и умчалась через заднюю дверь, а мы подошли поближе.
Тётя Маша промокала глаза и шмыгала носом.
- Тётя Маша, вы чего? – кинулась к ней Таня.
- Вот, ребятки… жизнь-то какая, - тётя Маша покачала безутешно головой в белом чепчике. - Проходит жизнь-то, как и не было… Кажись, только недавно сама молодая была, а тут, вон, внуку замуж выдаю… Альбинкину… а там и вторая внука подберётся, Серёжкина… а давно ли они, Альбинка-то с Серёжкой сами ковыляли на четвереньках…
- Тётя Маша, значит, когда Светка родит, вы будете прабабушкой – удивлённо воззрилась на неё Татьяна.
- А ты думала? – вздохнула тётя Маша. – Прабабка и буду… а что ж, мне шестьдесят третий годочек стукнул… А как и не было жизни…
Она подняла белую полу халата, опять промокнула глаза.
- На свадьбу-то придёте? – она подняла на нас голову. - Тут и гулять будем у нас. Чтобы были оба! – сказала она строго. - Песни попоём… Уже готовиться начали. Сама, дай ей бог здоровья, девчат в Москву отпустила за приданым, ой, всего понабрали… ой, понабрали… - она всплеснула руками. - Платье длинное в пол, Светка, как принцесса у нас.
- Я видела, - кивнула Таня, - красивое платье…
Голос у неё был грустный, и я начал подумывать, как бы сменить опасную тему замужества на более приземлённую – общепита.
- Ой, красивое, не то, что у нас… - тётя Маша поглядела вдаль через окно. - Я-то выходила – какие там платья… сорок седьмой год… беленькие носочки на рынке купили. С синей каёмочкой… Модно было с синей-то каёмочкой. Платье ситцевое – ситец по карточкам в войну отоваривали, а тут из магазина принесли в первый раз без карточек, в очереди стояли тоже…
- В войну ситец был? – удивилась Таня – И что, продавали его? А я думала, из парашютного шёлка платья шили…
- Из парашютного шёлка шили, у кого связи были, - авторитетно объяснила тётя Маша. - А ситец-то, конечно - был в войну, как не быть, все фабрики работали в войну, производство не стояло. И ткани ткали, и кино снимали… вся страна в войну работала… Это сейчас вон работать никого не заставишь, перестройка-перестройка, а все нос воротят… вот тебе и перестройка...
- А платье какого цвета было? – заинтересованно спросила Татьяна.
- Голубенький ситчик был. Веточками такими... Шила покойница тётка. С воротничком, и вот тута кармашек вот такой – повариха нарисовала на своей необъятной груди маленький квадратик. - И платочек туда сложили… Вот такое было платье-то подвенечное… Сорок лет прошло… а вона, какие наряды у вас теперь… не захочешь – замуж пойдёшь…
Она посмотрела на притихшую Таню
- А ты что вздыхаешь? Что сидишь? Тебя Светка моложе, а тебе-то уж давно пора. Двадцать один-то есть?
- Есть, - сказала Таня сдержанно.
- Ну и давай, отправляйся замуж, чего ждёшь?
- Тётя Машечка, - я подхватил повариху под локоть, - У меня идея. Давайте мы Татьяну замуж отдадим после завтрака?
- Ой, батюшки! – засуетилась тётя Маша, вставая. – Разболталась, дура старая, а вы ж голодные у меня…
- Мы страшно голодные, – я повлёк повариху к раздаче. – Мы умираем. Омлетику нам, тётя Машечка. Восемь омлетов спасут нашу молодую, но угасающую жизнь.
- Ты с ума сошёл! – воскликнула Таня мне вслед. - Я столько не съем!
- А сколько ты съешь?
- Один.
- Четыре омлета, - я вымахнул четыре пальца в окошко, уже занятое тётей Машей.
- Я не съем два! - встревоженно возникла рядом Таня.
- Ничего, я съем три.
Я безапелляционно забрал у тёти Маши тарелки.
- Так. Ещё что осталось?
- Салат морковный доели, – отчиталась тётя Маша, громыхая крышками, – поздно спите, господа. Сырники со сметаной есть, - оповестила она.
- Сырники Татьяне, - распорядился я, – ей нужен кальций для красоты и цвета лица. Кофе есть?
- Кофе сгущённое со сливками, пирожки с грибами.
- Отлично, - оценил я. – Кофе горячий? Тань, забирай пирожки!
- О, о, о, командир пришёл, - забормотала тётя Маша. – Сразу видать, командир… Ох, Татьяна, ох, проморгаешь своё счастье…
Она ловко налила кофе и выставила на прилавок.
- Смотри, провыбираешь, всех парней поразберут, - не унималась она.
- Мария Филипповна, - с достоинством сказала Таня, - можно я сама решу за свою судьбу?
- Ой-ой-ой, - запричитала ни на миг не растерявшаяся тётя Маша. – Решит она… – она громыхнула в мойку стопку тарелок. – Ты тут уж целый год решаешь. Всех женихов пораскидала. А то прямо не видать, кто у ней на уме. Эх, молодёжь… всё никак по-людски свою жизнь не сплануете…
Таня вздохнула, осторожно взглянула на меня, перестала есть. Я ободряюще подмигнул ей.
- Славка! – кричала между тем повариха, возвращаясь к окну.
- М? - мыкнул я, интенсивно жуя.
- Ну, ты-то что?
- А я что? – я отставил пустую тарелку и придвинул третий омлет.
- Ну, она-то фильдеперсничает, а ты чего ждёшь? Мужик али нет? Затащил давно бы под кусты… Глянь, какие красивые детки были бы у вас…
Таня закашлялась и отложила вилку.
Не отрываясь от еды, я протянул левую руку в сторону раздачи и показал тёте Маше большой палец, было слышно, как она там заквохтала-закатилась, а я развернул руку вперёд и постучал Татьяну по спине.
- Ешь-ешь, - сказал я, ухмыляясь, - крепче будешь спать. Кстати, о любви. Ты спрашивала про наши постройки?
- Мамка не знает точно, - сказала Таня, сердито меча молнии в сторону раздачи. - Что-то уже было, а что-то при ней тут строилось. Переходы достроили в начале шестидесятых, а что-то в пятидесятые…
- А до войны?
- Не знаю…
Я оглянулся.
- Тёть Маш! Что на этом месте до войны было? Корпуса как стояли?
- Ой, миленький мой, - запричитала повариха, - да я ж откуда знаю? Меня Петя мой покойный сюда с Подмосковья после войны привёз, как демобилизовался. Мы-то сначала под Семеизом жили, у него в старом доме, сюда-то уж с Альбинкой приехали… пятидесятый год, значит… Такое дело…
- Ясно, - сказал я. - Дело тёмное…
- Ты про что до войны, у деда свово спрашивай, давай, - сказала тётя Маша. - Он тут все тропочки небось, изошёл. У Степаныча, вон, спроси. Он завтра придёт с выходного…
- Можно поискать у меня в лекциях, - сказала Татьяна кротко. – Может, что-то найдётся.
- А где они у тебя?
- В кабинете лежат. Пошли?
Я подумал. Вздохнул. Всё-таки, себе надо было не врать: не в корпусах было дело… отнюдь не в корпусах. Просто пока я трепался, слушал и старательно делал вид, что страшно занят, можно было не думать, что меня ждёт в ближайшие дни или даже часы.
Подспудно я понимал, что приду домой и начну один метаться, маяться, смотреть на телефон и ждать звонка. И вот этого мне хотелось меньше всего.
Я допил кофе и со стуком поставил на стол, словно печать.
- Пошли, - сказал я решительно. – Может, нашарим чего…
Танины тетрадочки походили на хозяйку: такие же опрятные, аккуратно оформленные, красиво надписанные разборчивым почерком: "Курортное дело. Татьяна Караим"
Таня листала страницы, бегло перечисляя заголовки; пока что ничего ценного не было обнаружено.
- Ну, Петра-то Первого пропускай уже… - я сидел вместе с ней в процедурном кабинете, держался за голову и следил, чтобы это было незаметно. Если Таня заподозрит сильно неладное, меня будут лечить, долго, настойчиво и изнурительно.
- Тогда надо смотреть первые годы советской власти, - предположила Таня.
- А до этого что? – спросил я, не отнимая руки ото лба.
- До этого… - Таня полистала лекции. - До этого русский империализм. Екатерина, Александр Второй, Николай Второй... Ливадия… Это ж не то?
- Нет, думаю, не то. Пропускай Ливадию. Хотя… чёрт её знает...
- А про Ливадию интересно… - Таня отложила тетрадь, подняла на меня оживившиеся глаза. - Нам рассказывали, как первых отдыхающих привезли – собрали крестьян со всей страны. Двадцать пятый год, представляешь? Страшно подумать, когда эти люди родились, вот что они знали о мире? В тулупах, с мешками, с сухарями… моря никто не видел в глаза, а может, и не знали вообще про него… Я вот думаю: жили в своей глубинке совсем тёмные крестьяне, от сохи неграмотные, дети крепостных – и вдруг им как снег на голову, такая царская жизнь: море, готовый пансион, одежда, обувь, кресла плетёные… они, наверное, в своей жизни этих кресел-то плетёных не видели… и ни копейки денег с них, даже за билеты… Мне кажется, они сами себе не верили… И вот эти сказочные шесть недель кончились, они разъехались по своим глубинкам – обратно в развалюхи, в грязь… Я думаю, у них и слов-то таких не было, чтобы всё это описать…
- Да, я что-то помню, нам на экскурсии рассказывали. Ты разве не была тогда?
- А знаешь, в школе всё не так воспринимаешь. Слушаешь, как на уроке, всё мимо ушей. А вот когда я уже взрослая всё это услышала на курсах… Всё уже начинаешь через себя пропускать, потому что уже опыт, уже успел настрадаться…
- Настрадаться? - я посмотрел на неё с любопытством, но она быстро опустила глаза и залистала опять свою тетрадочку.
- Ты вообще чего хочешь? Что ты хочешь найти?
Я задумался. Честно сказать, я сам толком не знал, что я хотел найти. Найти ту дорогу, по которой я спускался сверху, в тумане? Найти ту осыпь, по которой я сползал вниз и вниз без страха, гонимый неизвестной целью? Или, может быть, тот лес, опутанный сизым дымом и сизым мхом, где я обнимал женщину, с горьким самозабвением чувствуя губами её тёплую кожу, шёлк одежды и шёлк волос…
- Ты права, - сказал я медленно. – То, что я ищу, в твоих тетрадках нет…
- Всё-таки у нас специализация была по детским учреждениям, - извиняющимся тоном сказала Таня.
- Да, конечно, - сказал я. – То, что я хотел бы выяснить, это явно не для детских учреждений.
- Если тебе нужно про конкретно наши постройки, то всё сходится на после войны. А подробности надо у очевидцев спрашивать, правильно тётя Маша говорит. У деда, у Степаныча. Они же точно знают.
- Да, - сказал я. – Они точно знают. К деду надо съездить. Давно собирался.
- Или у Самой узнать. Мне кажется, в её документах должна быть вся история постройки.
- Нет уж, спасибо, - сказал я. – Вот к Самой я точно не пойду выяснять.
- Тогда в краеведческий музей. Там в архивах всё можно найти.
При слове «архив» что-то сладкое и нежное вдруг толкнулось в моё сердце. Словно маленькая птичка ворохнулась за пазухой. Пани… Я закрыл глаза. Как хорошо, что она есть… А я, сволочь, снова не написал… И сегодня ведь опять не напишу наверняка, сволочь вдвойне…
Я вздохнул глубоко, почти застонал, Таня внимательно вгляделась в меня.
- Так и болит голова? – спросила она участливо.
- Ничего страшного, - сказал я, - так мне и надо, скотине…
- Ну, уж, - недоверчиво сказала она, и я прямо всеми своими фибрами почувствовал, как ей хочется опять положить ладонь мне на лоб и как она сдерживает себя и грустит…
- Выпьешь таблетку? - сказала она неуверенно.
- Не надо, пиво выпью сейчас по дороге.
И я увидел, точнее, почувствовал, как погасла она при этих словах. Она неприметно вздохнула и сложила тетрадки.
- Жаль, не помогла ничем, - сказала она сдержанно.
- Ну, почему же, - сказал я. – Как раз помогла. Кстати, о помощи. У меня к тебе ценное партийное поручение, - сказал я.
- Опять про Зою? – усмехнулась Таня.
- Угадала. Раздобудь мне её параметры. Адрес, телефон – что там у вас имеется.
- Вы что, сговорились с ней, что ли?
- А что такое? – я воззрился на неё.
- Ну, так она твоими интересовалась, - сказала Таня не без тени ревности.
- Серьёзно?
- Да. Девчонки сегодня утром говорили..
- Ах, девчонки… Ну, девчонки твои, это стойкие солдаты революции. Ну и что? Девчонки не сдали, конечно, рубежей?
- Конечно, не сдали. Они же не знают, что у неё на уме. Мало ли какую пакость устроит… ну и вообще не положено… А что, надо было тебя сдать?
- Да, пусть сдадут, если что. Хотя… ладно, сам разберусь.
- Жениться, что ли, решил? – усмехнулась Таня.
- Жениться, Татьяна, - сказал я строго, - я могу только на тебе. Всё, я потопал, - я встал. - У меня всё-таки отсыпной, пойду отсыпаться. Партийное поручение за тобой.
- А ты? Сходи к Аллочке, она тебе всё на свете найдёт.
- Не, - я помотал головой. – К Аллочке идти – это значит, попасть в лапы к Самой. Все знают, как я это люблю. Короче, на тебя вся надежда. Как на самую мою любимую бывшую одноклассницу.
- А вот Аллочка считает, что это она у тебя самая любимая одноклассница, - ревниво отозвалась Таня.
- Аллочка считает правильно, - сказал я, поднимая палец. – Каждая моя бывшая одноклассница должна считать, что она у меня самая любимая. Но мы-то с тобой знаем, как оно на самом деле? Верно?
Таня молчала, не поднимая глаз, я вдруг понял, что не смогу уйти, оставив её вот так, в этих её великих сомнениях и великих страданиях.
Я вздохнул, превозмогая боль, повернулся к ней, низко облокотившись на стол перед ней. Заглянул в лицо.
- Тань… ты ведь знаешь всё… правильно я говорю? Ты ведь всё обо мне знаешь?
- Да мне-то что, - сказала Таня очень натурально равнодушно. – Мне всё равно, какое моё дело…
- Тань… - я настойчиво смотрел ей в глаза, ожидая, когда она их поднимает. Она молча обводила белым пальчиком рамку на тетрадке.
- Тань… вот сейчас я тебе скажу всерьёз, без дураков, правда. Я не знаю, почему я должен перед тобой отчитываться, но вот сейчас мне очень хочется отчитаться, мне так почему-то легче. Слышишь?
Она по-прежнему не поднимала глаз и по-прежнему обводила и обводила беленькую наклейку со своим именем.
- Так вот, ты, конечно, в курсе, что Зоя ко мне ночью приходила. Не говори «нет», я не поверю. Я хочу тебе сказать. У меня с ней ничего не было. Она просто зашла поговорить. И это абсолютная правда, я не её выгораживаю и не тебя утешаю – это просто правда.
Таня всё продолжала обводить своё имя, но теперь было видно, что напряжение её отпустило, лицо её прояснилось, брови поднялись.
Я выпрямился.
- В общем, это совсем не то, что ты думала. И совсем не то, что я думал. Мы все ошиблись.
- Да?
- Да. И знаешь что – я тебе об этом расскажу. Обещаю. Только не сейчас. Когда она уедет. Хорошо?
Беленькие пальцы, наконец, перестали кружить по замкнутой кривой. Она посмотрела на меня ясно, неприметно легко вздохнула.
- Хорошо, - сказала она хоть и грустно, но уже с облегчением.
- Ну, а сейчас я пошёл спать, - сказал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не морщиться. – А это тебе за верность. - Я выгреб из кармана горсть «Золотого ключика» и высыпал перед ней на стол. - И солдат революции угости от меня…
Я спустился вниз, на ходу накидывая куртку. Когда проходил через холл, увидел, как разворачивается на стоянке автобус с вернувшимися экскурсантами. Я прибавил шагу, нырнул под арку к запасному выходу – ни с кем не хотелось встречаться. Вышел в парк, постоял, вдыхая бодрый, насыщенный запахами влажной растительности воздух.
- Пивка, - подумал я с удовольствием. – Отоспаться. Написать письмо. И всё будет хорошо.
продолжение - http://www.proza.ru/2017/08/16/972