Петр Ильич. “Прошу сдать на мыло...” Фантазии балета. Фора Баркову.
"Звездный мальчик". “Никогда, слышишь!..”
Петр Ильич Сивков относился к той категории людей, чье поведение в семье напоминало замашки феодала и деспота. Разговаривал с женой и дочерью Верой только в приказном порядке. Супругу звал не иначе, как Шура, или Шурка, в зависимости от настроения. Доходило и до рукоприкладства - мог запросто в присутствии дочери ударить мать по лицу или, на глазах у матери схватить дочь за волосы, бить её ремнем или мокрой половой тряпкой. Мать давно смирилась со своей участью и терпела, но в глазах дочери он каждый раз видел отчаянный протест, и это сразу же выводило его из себя.
Тяжелое сырое лицо с крупным носом, словно вылепленное из теста и выбеленное мукой, совершенно не поддавалось загару. Невыразительные, без определенного цвета глаза недоверчиво смотрели на людей из-под козырька видавшей виды выгоревшей фуражки. Этот головной убор стал на селе знаменитым и нарицательным благодаря местному острослову Дементию по кличке "Тухлая голова", однажды сказавшему ему при людях, что до него трое её пользователей откинули копыта. Ошарашенный Сивков округлив глаза, вначале онемел, хватая воздух, как рыба ртом и потом долго плевался ему вослед.
В деревне, где каждый житель на виду, прослыл человеком малообщительным, нелюдимым. Петр Ильич работал главным конюхом и гордился своей должностью. Служба на конюшне (он считал свою работу службой) приносила ему определенные плоды и выгоды, порой немалые. Многие из обращавшихся к нему жителей поселка, за лошадку, выделенную для частных нужд, несли ему кто кошелку яиц, кто изрядный пласт сала или курицу, а кто и бутыль крепчайшего самогона. Заведующий конюшней принимал эти подношения как само собой разумеющееся.
Со служебного хода магазина в определенные часы доставались ему порой те вещи и продукты, которые и днем с огнем не сыщешь на прилавке. Мужики в деревне недолюбливали его, так же, как он ненавидел всех, в том числе и некоторых подчиненных. На работе часто срывал злость на лошадях - отводил душу, стегая их собственноручно изготовленным бичом, за что мужики не один раз собирались как следует его проучить. Редкому навыку плетения бичей из сыромятной кожи Петьку обучил один самоучка-цыган из кочевого табора еще в молодые годы. Скитальческая жизнь вольных детей дорог так захватила, что чуть было не увела его за собой устами предводителя Ром Баро: "Ты же наш, ромалэ Петро, ко двору пришелся, кочуй, брат, с нами". Воображаемый "двор" был для цыган, скорее всего, символом бескрайних кочевых просторов.
Но теперь о самом изделии: тут важна выделка и качество сырья - дело кропотливое и долгое, но зато каков результат! Бич представлял собой не только орудие экзекуции, но и подлинное произведение искусства: длиною в семь метров и семью стыками - семиколенный. В оплетке, на самом конце крепились кожаный лепесток и "шлепок", свинцовый грузик-картечина. При резком взмахе и рывке рукояти на себя раздавался хлопок, наподобие оглушительного выстрела, развивалась скорость, сравнимая с переходом летящего истребителя на сверхзвук. Петру Ильичу и его подчиненным, простым мужикам-конюхам, не стоило ломать головы о природе этого явления. Сивкова больше заботил другой результат, бить без промаха по цели, испытывая удовольствие. Метавшиеся с испуганным ржанием по загону кони один за одним попадали под хлесткие удары - об этом говорили вздувшиеся кровавые рубцы и рассечения.
Не имея образования, но умея придать физиономии некую значимость, Петр Ильич всегда стремился сделать себе карьеру, за что однажды и поплатился. Директор совхоза Сеногноев, заметив недюжинное рвение Петра Ильича, направил его управляющим Заозерным отделением. Вот тут-то он показал себя. Забрав в руки бразды правления и круто наводя свои порядки, Петр Ильич резво зашагал в гору. Самоуправно, походя, чинил скорый суд, наказывал рублем всех без разбору и не стеснялся в выражениях даже с женщинами. В тесной, пропитанной за десятки лет запахом табака конторке, с засиженным мухами на стене портретом бровастого генсека восседал барином, величаво взирая на свой актив - доярок и скотников.
Ошалевшие было от такой новизны мужики, почесав затылки, откололи номер, надолго запомнившийся селянам. Однажды кто-то из них подсунул ему заранее заготовленное заявление на имя директора совхоза, зная, что новый управ подписывает, по сути, не читая. Малограмотный, читающий по слогам Петр Ильич, недолго думая, поставил на нем свою подпись-закорючку, сунул в папку бумагу и поехал в совхозную контору. Директор при посторонних людях принял заявление и, выдержав паузу, прочитал вслух: “Я, Сивков Петр Ильич, считаю себя утильсырьем и прошу сдать меня в утиль на мыло.”
- Тут стоит ваша подпись? - тая в глазах смешливые огоньки, весело прищурился хозяин кабинета, повернув бумажку лицевой стороной к нему. Ответа не последовало: в этот момент у Сивкова, вдруг сникшего и ставшего меньше ростом, изо рта вырвался нечленораздельный горловой звук, и сразу же выступила на лбу обильная испарина.
- Ну, что же, Петр Ильич, вы сами подписали свое заявление. Я удовлетворяю вашу просьбу. В таком случае дело поправимое - я не буду разбрасываться ценными кадрами. В утилизацию на вторсырье вам пока рановато, поэтому пойдете работать конюхом на центральное отделение, - с этими словами директор, едва сдерживая смех, бросил заявление в ящик стола. В кабинете грохнул взрыв хохота такой силы, что туда, полуоткрыв дверь, просунула голову удивленная секретарша.
- Это не все: о полугодовой работе вверенной вам ферме мы поговорим завтра - подготовьте подробный отчет, с чем и прошу пожаловать ко мне с утра. Побагровевший от стыда бывший управляющий, словно ошпаренный кипятком, выскочил из кабинета директора, вытирая шапкой пот, катившийся со лба. В дверях, на выходе, чуть не сбил с ног двух свинарок, встретившихся ему на пути.
- Что это с ним, Марея? Вылетел как оглашенный.
- И не скажи, я прям обмерла - похоже не в себе человек, видно крепко пропесочили у директора...
Петр Ильич Сивков давно состоял в членах КПСС и очень этим гордился. Взносы платил исправно, но на партсобраниях предпочитал больше отмалчиваться, сидя в уголке, ораторскими способностями он явно не обладал. Выпивал редко и всегда знал меру, но порой от “происков лукавого” срывался с зарубок. Его законная жена всегда с ужасом ожидала того дня, когда муж придет с работы навеселе.
- Шурка, идем в баню, - еще издали кричал грозный муж, едва успев закрыть калитку и на ходу расстегивая ремень брюк. Предусмотрительно закрывал дверь дома на замок, чтобы случайно не вышла дочь, и, невзирая на сопротивление и уговоры, валил её на пол и жестоко насиловал. После содеянного мешком отваливался в сторону и сразу засыпал мертвым сном, громко всхрапывая.
Супруга, подсунув ему под голову домотканую дорожку, стягивала с благоверного сапоги и, вытирая катившиеся слезы кончиком платка, молча шла выпускать дочь из-под замка. Петр Ильич имел еще одну особенность: по одной из двух имеющихся в то время телепрограмм, он особо выделял и любил смотреть… балет. Тогда от небольшого черно-белого экрана его нельзя было оторвать никакими силами. Глядя на порхающих на фоне декораций балерин, потирал бедра и, расширяя зрачки, сглатывал слюну. Кхекал, хмыкал и с вожделением пялился на их стройные ножки, проделывающие замысловатые кабриоли, пируэты и экарте. Жена и дочь в такие минуты ходили на цыпочках, стараясь быть менее заметными. Иногда жену Шуру всерьез выводило из терпения:
- И дался ему этот балет! Часами пучит зенки на этот срам… Старый охальник! Тьфу, на тебя, малахольный! Иди, хоть курам корма дай, срамник, бесстыдник!
- Замолчи, Шурка, не мешай, - недовольно морщился домашний самодержец. Мать Веры, рано располневшая и потерявшая былые формы из-за бытовой рутины и домашних неурядиц, уже мало привлекала его по мужской части, а лошади, коими он заведовал, окончательно стали его страстью и стихией. Свои необузданные фантазии он воплощал у себя на конюшне, давая самые диковинные клички жеребцам, меринам и кобылам: например, одну норовистую кобылу он нарек “Балерина”, на дальнейшие варианты, связанные с балетом, у него не хватило воображения. Прознав, что крохотная с пелеринкой белая юбочка балерины называется “пачка”, хотел употребить и её в дело, но, прикинув так и сяк, выдал резюме: “Кобылку в пачку не обрядишь, в селе не поймут - не сигаретная же пачка…”
В его подчинении находилось пять человек: шорник, занимающийся пошивом и ремонтом упряжи, и четыре сменных конюха. Всю черновую работу: чистку стойл в денниках на конюшне и площадки выгула, подвоз фуража, уход за лошадьми - выполняли они. Петр Ильич всегда самочинно уделял особое внимание случке кобыл с племенными жеребцами "Баргутом" и "Танцором” - тут уж ему не было равных: дирижируя процедурой, сыпал такими красочными метафорами и эпитетами!
В новую общественную баню Петр Ильич был не ходок. После единственного посещения этого заведения заметил, что клиенты всех возрастов обращают пристальное внимание на его непомерно большое мужское достоинство, хихикая за спиной. “Вот бедолаги, у самих-то осталось на раз помочиться…” - посочувствовал он завистникам. В парной кто-то из облака густого пара, не видя его, басовито пошутил:
- Истинно, с таким хозяйством ему только на конюшне и заправлять… Кобылам! Раздался гомерический хохот. Сивков резко сменился с лица и выскочил из парилки, раздумав париться. Больше в это гигиеническое заведение, дав фору известному персонажу Баркова - Луке, с непроизносимой в приличном обществе фамилией, не ступал ни ногой. По селу, склоняясь на все лады и обрастая скабрезными подробностями, поползли нездоровые слухи. На фоне всего этого, вызывая пристальное сочувствие товарок, супруга Шура часто болела по-женски и ходила с одышкой, тяжело переваливаясь.
Безусловно, дочку Петр Ильич любил, хотя старался ничем не выдавать отцовские чувства, и даже на людях называл её только одним словом - “Верка”. Не терпел эти телячьи нежности - тетешканье и сюсюканье, не мог выносить возню, канитель с детьми, и надеялся воспитать Веру подобной себе. И это бы у него вышло, родись вместо нее на свет мальчик, - но тут воспротивилась генетика.
К отцовским обязанностям относился спустя рукава и на родительских собраниях в школе за все годы был замечен учителями не более двух-трех раз, возложив в дальнейшем эту миссию на жену. Вера никогда не слышала ласкового слова от отца, а самое приветливое для неё было слово “дочь”. Узнав от сельских доброжелателей, что его любимая дочь встречается с живущим по соседству Пашкой-гитаристом, Петр Ильич пришел в неописуемую ярость:
- Никогда, слышишь, никогда, чтобы я тебя не видел вместе с этим неучем, не смей с ним встречаться! Еще раз подобное от кого-нибудь услышу, ты пожалеешь, что родилась на свет! Ты меня знаешь… Сбавив немного тон, продолжил: - Он безотцовщина, злостный хулиган и обормот, из него никогда ничего путного не выйдет. А насчет тебя, - есть у меня на примете хороший паренек, уважительный, редко кому доверяю; помогает мне на конюшне, не нарадуюсь - не мыслит себя без лошадей и в ночном частенько за ними приглядывает.
Души в нем не чаю, второй год пошел, как коноводом крутится около меня... Вот только ровесники его забижают, прозвище дали, какое - тебе не скажу. Ладно, оговорюсь, ты пограмотнее меня: Каз... - нет, Астрал, так они его дразнят. Как понимать? Помощник мой Софронов, мужик башковитый, покумекал, грит: "Звездный мальчик. Королевских кровей, принц." Сказал, что француз про него книгу написал, потешное имя - Кзюпери.
Какая может быть обида? Я бы тем сорванцам, уши-то накрутил! Думаю, мне готовая замена - не все же ему в подпасках ходить. Вот закончишь десятилетку, а там и время подойдет… Да и родители у него, будет тебе известно, достойные, уважаемые в нашем селе люди. Мы с матерью рассудили и порешили так. И даже не вздумай мне перечить!
Вера, побледнев, бросилась к отцу и, сжав кулачки, возмущенно выкрикнула:
- Как вы могли?! За меня решать не надо. Прошли те времена! Никто мне не нужен, кроме Паши, как ходила с ним, так и буду ходить! Твоих угроз я не боюсь, можешь хоть убить меня…
Зарычав от бешенства, Петр Ильич ударил дочь наотмашь по лицу так, что она упала на пол, задев головой об угол печи. Тоненькая струйка крови потекла из разбитых губ, а под глазом наливался лилово-багровый синяк. Вне себя от гнева, хлопнув дверью так, что зазвенела посуда, разъяренный Сивков опрометью выбежал из дома. На конюшне он сноровисто запряг в телегу свою любимую “Балерину” и, сорвав её чуть ли не с места в галоп, поехал в лес за сухостоем, по пути завернув домой за топором и веревкой.
Продолжение: [link]http://www.proza.ru/2017/06/04/694[/link]