начало здесь: http://www.proza.ru/2016/11/17/1817
Часть 2
Двор штормило. Соседи с заплаканными, скорбными лицами смотрели на немые окна второго этажа. Кто крестился, кто тихо лил слёзы. Клава переоделась в траурное платье.
Она то и дело стремительно взлетала на второй этаж, подходила к квартире Якова. Стучала в дверь сбитыми до крови костяшками пальцев, прикладывая к ней ухо. Ей казалось, что там кто-то ходит, тихо вздыхая. Она-то знала, кто вздыхает. В квартире жили души тех, кого безжалостно отняла у Якова война. А сейчас и Яков ушёл. Ушёл тихо, во сне. Одним словом – отмучился.
- Яков Хаймович, Яков Хаймович, - звала она, - откройте Клаве…
Новость о кончине еврейского портного была у всех на устах. Несмотря на раннее утро, двор заполнился людьми – соседями покойного, просто любопытными и теми, кто уважал и любил старика. Перешёптываясь вполголоса, выспрашивали друг у друга подробности.
- Его уже винесли? – спросила соседка из дома напротив.
- Что вы? Дверь заперта изнутри! – ответила молодая женщина.
- Так может, спит старик. Всякое бивает. Спит, не слышит. А бить может, вишел на улицу? В сквэре смотрэли?
- Ой, та шо ви такое говорите, "в сквэре"! Умер он во сне. Так Клава сказала, - ответила Рая, продавщица из молочного магазина.
- Квартиру вскрыли? Милицию вызвали? – шёпотом спросил кто-то.
- Нет, ждут.
- Кого?
- Жору!
- Какого Жору? Слесаря из домуправы? Или представителя из органов?
- Хм, тожи скажите! Какой управы! Каких органов! Жорика с Мясоедовской! Ви шо не знаите, шо он лучший в Одессе по вскрытию дверэй? Из управления приедут мэстные жлОбы, виломают двэр, а потом разграбят всё в доме, а Жорик сделает это тонко, бистро и с чувством, как по струнам сиграет, - объяснила Сара Шмойловна, проживающая в соседнем подъезде.
Окна её квартиры смотрели на окна Якова. В некоторой степени она чувствовала за собой вину, так как считала себя ответственной за его жизнь. Соседка, Клава Ивановна, часто наказывала ей:
- Сара, ты гляди в оба, звони мне если шо. Прибегу! Только мы у старика остались. Он нам рОдный человек.
И Сара Шмойловна смотрела – что делает, ест ли, спит ли, жив ли. А тут… проглядела.
Из своей квартиры во двор вышла Клава. Её глаза опухли от слёз, нос покраснел. Казимирович, стоя за широкой спиной жены, мрачно сообщил присутствующим, что гроб уже заказал у знакомого столяра.
- Скока гроб стоит? Небось цену заломили, как за золотой.
- Для Якова не жалко. Пусть ему будет удобственно. Хорошим он был человеком.
Клава зарыдала в голос и запричитала.
- Пока ви здесь рёву нагоняете, Яков там один лежит, остывает, - зашмыгав носом, произнёс голос из толпы.
- Где ваш Жорик? Позвоните ему на дом, напомните о деле! Вэй измир, скока можно идти до здесь? Одесса не так велика!
- Та шо ви мелите, Ида Сигизмундовна, - взорвалась Клава на соседку, живущую через улицу. - Жорик всё знает! Он сказал, шо как только освободится, сразу придёт. Он на работе!
- Какая работа в воскресенье? – удивлённо спросила бывшая "оперная дива" Одесского театра, в недалёком прошлом постоянная клиентка Якова Хаймовича - Нинель Хайковна.
- У него работа круглосуточная - без виходных и праздников. Шо ви думаете - банки, кассы, сэйфы - вскривают только по рабочим дням? Не морочите мине головЫ, Жорик раз сказал, шо придёт - придёт непрэменно, - ответила продавщица Рая.
- Выносите столы во двор, надо помянуть усопшего, - предложила Наталья, соседка с третьего этажа, живущая над Яковом. – У меня трёхлитровая бутля отменной самогонки, сама гнала. По-людски надо проводить в последний путь усопшего, по-людски.
И все исчезли, как по мановению волшебной палочки. Разбежался народ за выпивкой, закуской, столами, стульями. Всем хотелось, хоть как-то "поучавствовать" в горе. Не так уж часто уходят из жизни такие люди, как старый, всеми любимый и уважаемый, еврейский портной.
***
Он вошёл во двор.
Двор был пуст, словно вымер. Яков взглянул на часы. Девять часов утра. Он просидел на берегу моря всю ночь. Ещё раз оглянулся по сторонам, удивившись тишине и безлюдности родного двора в воскресный день, медленно зашёл в подъезд.
Прошлой ночью он понял многое. Многое из того, что было скрыто за туманом памяти и боли. Он понял некий важный смысл жизни.
Он сидел и вспоминал, вспоминал, вспоминал. Вслух разговаривал с тенями давно ушедших родных. Молился за живых и за мёртвых. Мёртвые молчаливо смотрели на него со старых фотографий.
"Они всё понимают, - думал Яков. – Они миня слышат. Они рядом – в доме, в моём сердце".
Он не знал, сон ли видел прошлой ночью или это было на самом деле. Но это было.
Он увидел их всех живыми, молодыми, здоровыми. И сам он был молод, как тогда, много лет назад, перед самой войной.
Они сидели на берегу моря. Мужчины ели вяленые бычки, запивая пивом, женщины лузгали семечки. Детвора плескались в воде недалеко от берега. Ох, какой это был день! Его Роза сказала, что у них будет ребёнок! Как он мог об этом забыть! Неужели горе вычеркнуло из памяти её слова. Ведь они ждали ребёнка!
Яков открыл глаза, рядом с ним на кровати сидела Роза.
- Роза, мэйдалэ моя, мэйдалэ…
Положив на его плечо голову, она безмолвно улыбалась.
Он чувствовал тепло её тела.
По дому прошла мать, ведя за руку маленькую Симху. Пробежал галопом сопливый и крикливый Сеня, верхом на палке, как будённовец на коне. Что-то прокричал из кухни Семён своим разбойникам. Двери квартиры открывались и закрывались. В дом входили братья, за ними их жёны, дети. Белла - жена Семёна мыла полы. Веня выносил мусор. Из кухни пахло бульоном. Отец варил холодец.
- Яков, ты так исхудал, – мать смотрела на него глазами с поволокой, родными еврейскими глазами.
- Он переживает за Розу, - произнёс отец, стоя перед ней с ложкой бульона. – Мать, скажи, шо мине тут не хватает?
- Добавь соли и лаврового листа, - ответила отцу.
- Шо переживать? – весело крикнула Беллочка, разгибая уставшую спину. - РОдит, как все. Берэменным ещё никто не остался.
- Главное, шоб ви мине все били живы и здоровы, - со вздохом произнесла мама.
"Живы и здоровы, - бились в голове слова матери. – Живы, живы, живы!"
Неожиданно раздался тревожный колокольный звон, прерывая разговоры, житейские споры, суету, радость, детский задорный смех.
По опустевшим улицам вели, как скот, толпы евреев. По бокам неровного строя уставших, измученных, напуганных до смерти людей – вооруженные солдаты с собаками.
Яков видел, как жирный немец волок по земле за косу его поседевшую мать.
Закричала Роза, пытаясь пробиться к свекрови через толпу таких же пленников, как и она. Но немец прикладом автомата больно ударил её в большой живот. От боли она согнулась пополам.
Грудью на немца пошла мать покойной Беллы, жены старшего брата Семёна, закрывая собой Розу, маленькую Симху и внуков. Короткая автоматная очередь. Софья Абрамовна с открытыми глазами, остановившимся взглядом, медленно падала на залитый кровью асфальт. Внуки бросились к ней, пытаясь поднять с земли, но автоматные очереди прошили детские тела. Сыновья Семёна, как оборванные лепестки, упали рядом с телом бабушки. Маленький Сеня с ненавистью вцепился зубами в руку фашиста. Тяжёлый, кованый сапог сбил мальчишку с ног, опускаясь на его голову, раскалывая череп, размазывая мозги по асфальту. Дико закричала мать, бросаясь на зверя. Немец не успел опомниться, как в его заплывшую жиром рожу вонзились её ногти, вырывая куски мяса. На обезумевшую от горя мать спустили собак...
Роза прижимала к себе бьющуюся в истерике маленькую Симху, закрывая ей уши и глаза.
Их вели по улицам родного города. Толпы евреев уходили в вечность. Ещё никто из них не знал, что ждёт впереди. Никто не ведал, что война унесёт больше двадцати семи миллионов жизней. Из них - шесть миллионов еврейских. Никто не знал, что началась страшная игра в Смерть.
Перед взором Якова распахнутые, полные ужаса глаза Розы.
Он потянулся к ней, но она, как срубленная ветвь, упала, пронзённая автоматной очередью. Упала маленькая Симха. Сотни тел падали в свежевырытый ров. Горы трупов. Кто-то кричал, стонал, прося о пощаде. Их добивали беспощадные пули немецких автоматов.
В аду наступила тишина, разрывающая сердца и души в клочья. Окровавленные куски человеческих тел, загубленных душ, судеб.
Яков закричал, падая в эти куски лицом…
- Ты живи, синок, - раздался материнский голос. - Живи, родной. Живи за нас - мёртвых и живых. Грех не радоваться жизни, грэх не радоваться. У тибя дети, внуки, - она вздохнула, улыбаясь ему из вечности. – Я рожала вас для счастья, помни это…
Яков открыл глаза.
Он сидел на кровати, спустив голые худые ноги, глядя в пол невидящими глазами, поражённый увиденным, услышанным – правдой, воскресшей из пепла.
На часах было три часа ночи. Он встал, оделся и вышел из дома. Старик шёл на пляж Ланжерон, где в последний раз, незадолго до войны, они отдыхали всей семьёй.
Луна опустилась в чёрные волны, сбрасывая с себя серебро, как одежды.
Он сидел на мокром песке, а у его ног ласково шептало море.
"Как тихо и спокойно. Хорошо. Зачем я так давно не бил у моря? Эх, старий дурак, - он усмехнулся в бороду. – Спасибо вам, мама, я только сейчас понЯл многое, ви рОдили нас для счастья, а я столько лет его не замэчал. Ви с отцом подарили мине такую семью! Только сегодня ночью я понЯл … какой счастливый человек. Прошлое, да, да, ой, вэй. Оно забрало столько сил, здоровья, но ви, как всегда, правы, мама. Это моя жизнь, мой крэст, моя радость и пэчаль. Прошлое – это целая эпоха, а настоящее… У миня ещё столько дел на этой земле, - он улыбнулся морю. - И не один я вовсе, не один".
***
Во дворе стоял накрытый стол, уставленный закусками, наполовину опустошённой трёхлитровой бутылью самогона. За столом сидели грустные, заплаканные люди. Муж Клавы – Мефодий Казимирович, подперев кулаком щёку, выл на весь двор песню. Ему нестройно подпевали.
- Давайте ещё по одной. Помянем дорогого Якова. Пусть земля ему будет пухом, - произнесла Клавдия Ивановна, всхлипнув. – Не прощу себе, никогда не прощу. Проглядела. Ох, Боженька, есть ли ты?
Яков Хаймович проснулся, чувствуя себя помолодевшим, окрепшим. В окна ласково светило солнце.
"Вечером пойду к морю, - решил он. - Если би не старость, поплыл би за буйки, как раньше, а так страшновато, … хотя, чего мине уже бояться? Воды? Моего Чёрного моря?
- Ева, помнишь, … - обратил взгляд к портрету второй жены, - хотя нет, ти не помнишь. Роза, помнишь, как я плавал! Лучче всех! А как ми с братьями плавали за буйки наперегонки? Помнишь, а ти стояла на берегу и махала мине рукой. Волновалась.
Он порылся в шкафу, вышвыривая на пол старое барахло. Найдя длинные чёрные семейные трусы, приложил к себе. Довольно улыбнулся.
- В этих трусах можно вийти на люди, плавать? – он повернулся к портрету Розы. - Только би публику не испугать, говоришь, - произнёс вслух, разглядывая своё отражение в зеркале.
Со двора донеслась нестройная песня.
Яков посмотрел в окно. Во дворе стоял накрытый стол. По мрачным лицам присутствующих догадался - случилось что-то ужасное.
Ёкнуло старое сердце, разболелось. Он перебирал в уме имена соседей, но никто, по его мнению, не должен был умереть. Возраст не тот. С чего бы вдруг?
Ему стало плохо. Что-то перестало его радовать яркое солнце. Сердце бешено билось в груди, предчувствуя беду. Он накапал себе сердечных капель, запил водой. Крякнул, взбивая рукой седые остатки прежней шевелюры. Прикрыл глаза. Ему расхотелось умирать. Что-то в нём изменилось. Он хотел жить. Очень хотел жить.
Сидящие за столом молча выпивали и закусывали. Мужчины курили, тихо переговариваясь, вспоминая хорошего человека. Женщины, как положено, завыли, причитая.
- Ну, где его носят одесские черти? – не выдержала нервного напряжения Ида Сигизмундовна, поглядывая на часы. - Нет, ви только посмотрите! Посмотрите, - и она сунула под нос Казимировичу руку с часами. - Клава Ивановна, да позвоните же этому Жорджику или как там его? Шо за дела? Одиннадцать часов утра, скоро начнётся жара, труп завоняется в душной квартире, низя же так, не положено. Шо ваш Жорж не может отложить свои бандитские дела на завтра? Банк никуда не убежит. Его там подождут! А у нас покойник! Мине халушэс (дурно). Это же просто какой-то скандаль (безобразие).
- Шо такое? Шо за гвалт? Здрасьте скорбящим и сочувствующим!
Во двор, лёгкой пружинистой походкой, вошёл известный в городе вор Жора Ручник, вскрывающий и опустошающий банки, кассы, сейфы чаще, чем собственный карман. Но раз не пойман – не вор, поэтому в перерывах между очередной ходкой он пока гулял на свободе.
Клава Ивановна кинулась на грудь троюродному брату, сыну её двоюродной тётушки от второго брака. Казимирович молча пожал его крепкую, честную руку.
- Ну шо? Уже отмечаете поминки? Как покойник? Всё так же тихо? Бедный старик. Самые лучшие костюмы у миня били от него, - Жора вздохнул, перекрестившись. – Товарищи и граждане одесситы! Дайте мине пять минут. Я молча простюсь с уважаемым Яковом, а потом, ну, ви знаете, шо будет потом, - он надел на руки тонкие кожаные перчатки, вытащил из кармана замысловатые отмычки, разминая на ходу пальцы рук, скрылся в подъезде.
Все замерли в ожидании. Женщины прикрыли ладонями рты, готовя лёгкие к душераздирающему крику по покойнику (как это положено в нормальных одесских дворах), который должен сорваться с губ через пять минут после того, как Жора вскроет дверь квартиры покойного Якова, лично с ним простившись.
Якову Хаймовичу показалось, что в замке поворачивается ключ. Он, тихо ступая, стараясь не шаркать по полу ногами, поплёлся длинным коридором к входной двери, не включая свет.
Дверь тихо отворилась. Кто-то вошёл в квартиру.
Сердце старого портного затрепетало словно птица.
Незнакомец двигался вперёд. Яков вжался в коридорную нишу, чтобы они не столкнулись лбами.
Вор пробирался в спальню.
Яков застыл, не дыша, когда чужая рука медленно приоткрывала дверь его комнаты. Недолго думая, старик с силой воткнул "гостю" между лопаток, длинный старческий палец.
- Руки ввэрх! Не двигаться, а то стрэльну! - тихо прошептал тому на ухо.
Жора издал такой вопль, что у соседей во дворе, ожидающих чего угодно, но только не этого, сдали нервы.
Женщины, готовя лёгкие к благородному плачу, неблагородно завизжали. Мужчины неприлично протрезвели, птицы умолкли на полу треньканье.
- Ви кто? - заикаясь от перевозбуждения, спросил старик.
Вор, дрожа всем телом, медленно повернул голову на голос.
Из закрытых окон квартиры покойного, разрывая соседям ушные перепонки и нервные окончания, раздался ещё один вопль, на этот раз о помощи.
Казимирович свалился со стула. Клава схватилась за грудь, не зная, с какой стороны, правой или левой, ожидать инфаркта.
У Иды Сигизмундовны от страха из головы вылетели все слова и мысли. О других и говорить нечего. "Скорбящие" переглядывались помутневшими от ужаса глазами. Никто не решался подняться наверх, в квартиру покойного.
Колька Панюкин, оторвав от стола трёхлитровый бутыль самогонки, влил в себя большими глотками столько жидкости, сколько вместило его алкогольное нутро.
Все смотрели на окно умершего… и оно, окно спальни покойного Якова, медленно отворилось. Из окна показалась голова мертвеца. Его длинная седая борода трепетала на ветру.
- Шо здесь происходит, я вас спрашиваю? Ви шо, с ума посходили? Низя человеку вийти из дому, как его уже похоронили! Здрасьти всем! Сейчас отпою бедного Жору успокоительными каплями, и ми благополучно спустимся к вам. Шоб ви мине все били здоровы! Нет, ви только подумайте! Такое может приключиться тока в Одессе!
***
- Яков Хаймович, ви не могли сказать всем, шо благополучны? – выдохнул из себя Жора, вытирая вспотевший лоб. – Разве можно так пугать честных вОров? У миня трясутся руки! Хорошо, шо я не обосрал… пардон. Фу, напугали ви миня до смерти. Ви всё это время, шо вас считали мёртвым, били дома? Ви шо, не можете оставить Клаве ключ от квартиры, где нечего брать, на случай вашей внезапной смерти? - он покачивал головой из стороны в сторону, словно проветривая мозги. – У вас есть шо випить? Мине сичас даже девятипроцентный уксус подойдёт, - и он рассмеялся, обняв старика. – Где ви шлялись, отец рОдный, как я рад, шо ви живой и здоровий. Так мине напугать! Нет, сегодня я уже не в рабочей форме. Сегодня я напьюсь за упокой и ваше драгоценное здоровье, - он уселся на кровати старика.
Глядя на семейные фотографии, тяжело вздохнул.
- Жора всё понимает, - произнёс, вытирая ладонью глаза.
- Жора, ви знаите, где я провёл ночь?
- Та шо ви говорите? Неужели? – воскликнул Жора. – И где?
- Я всю ночь просидел на берегу моря…
- Шо вам далось море?
- Моя душа позвала миня к морю.
- Хорошо, шо не так далеко, - отреагировал Жора. – Соседи отправили вас гораздо дальше.
Жорик потирал все ещё дрожащие ладони.
- Жора, я очень уважаю ваш високий, тонкий профессионализм, но профэссия не должна портить здоровье, - неожиданно произнёс старик, подавая Жоре стакан крепкого чая. - А ваша! Она вас погубит! Посмотрите, разве у вас нэрвы? Ваши нэрвы никуда не годятся. Послушайте старого еврэя, меняйте профэссию, пока не поздно. Пожалейте мать и свои молодые годы. Это я вам говорю, как профэссионал профэссионалу.
Жора с Яковом медленно спускались со второго этажа.
- Осторожно, ещё две ступеньки – и ви на свэжэм воздухе. Дышити глубже, - посоветовал Жоре старик.
Они под руки вышли из подъезда.
- И всё же я не пойму, шо вас так напугало? – спросил Яков. - Ви же не впервые входите бэз спросу в чужие квартиры? Шо ви думали увидеть в моей, кроме мертвого старика? - он тихо рассмеялся. – Ой, Жора, ви миня сначала испугали, потом удивили, сейчас рассмешили.
Они остановились посреди двора.
- Яков Хаймович, мине хочется сказать для вас несколько високопарных слов своей души, - произнёс Жора, обнимая старика за плечи. – Ви знаите, как я вас уважаю, а сегодня я полюбил вас сильнее, чем рОдного отца, которого никогда не знал. Насчёт поменять профэссию Жора подумает не сегодня, … а шо ви скажите на моё встрэчное предложение - обрести в моём лице ученика?
- Ви хочите, шобы я научил вас плавать? – удивился Яков.
- Плавать? Кто в Одессе не умеет плавать? – воскликнул Жора. – Та ви шо смеётесь, Яков Хаймович? Научите миня шить, и я буду сочетать приятное с полезным. По рукам?
- Жора думает, шо шить – это так же просто, как вскривать двэрь чужой квартиры? - улыбнулся Яков. – Но, если уважаемый Жора хочет научиться шить, я готов взять его в ученики, - они ударили по рукам.
Солнце садилось за горизонт.
Яков сидел во главе стола довольный, счастливый, весёлый.
- Наливайте! - весело крикнул он.
Соседи уже давно вынесли из домов все запасы закусок и питья, поэтому было, что пить и чем закусить.
Впервые Яков напился. Его язык заплетался. На душе было хорошо и спокойно. Он был счастлив. Просто счастлив. А уж как соседи были счастливы – не описать. Уже никто не плакал, просто весело вспоминали утреннее недоразумение и состоявшиеся поминки. Клава себя корила, казнила, повторяя в сотый раз рассказ о том, как записала Якова в покойники. Как в семь утра пошла к старику отнести ему на завтрак свежего молочка и булочек, которые вчера ночью испекла к воскресному дню. Как барабанила в дверь, сбивая пальцы в кровь, но ей никто не открывал. И Клава поняла, что случилось непоправимое. А дальше – дело техники.
Сигизмундовна вальсировала вокруг стола с Колькой. Было странно, как он до сих пор держится на ногах. Но Колька держался. Его закалённый в спиртных боях организм не сдавался.
Жора сидел рядом с Яковым.
- У кого есть гитара? – неожиданно спросил он.
- Баян есть, пианино есть, - перечисляла Клава, - а гитары… нет.
- Шо значит "нет"? Гитары нет? - возмутилась Наталья. – Сейчас будет и гитара, и самогон. Ещё не все запасы закончились, - и она уверенной походкой, пошатываясь, вошла в дом.
- Яков Хаймович, дорогой мой, - Жора перебирал тонкими чувственными пальцами струны старой семиструнки, - загадайте желание, - произнёс, наблюдая за падающей звездой.
- Желание, - тихо повторил портной. - Дорогие мои, я многое понЯл о жизни, о сибе самом. И знаете, шо я хочу вам сказать, - его глаза увлажнились. – Не обращайте внимания на мои слёзы, это слёзы радости. Я счастливый чэловек, правда. У миня всё есть. Моя покойная мама вчера сказала очень важную вешч, шо рОдила нас для счастья. Понимаете? Ви ведь всё понимаете. Ми приходим в этот мир, шоб бить счастливыми. И только от нас зависит, будем ли ми радоваться завтрашнему солнцу, дождю, вэтру, морю, улыбкам наших детей, внуков или уйдём из этого мира, не поняв ни черта. Мир держится на любови, …как это просто и сложно. Мине понадобились годы, шоб это понять. Сегодня я снова пойду к морю и буду плавать. И вчера ночью я бил у моря. Оно со мной говорило. Многое вчера мине открылось, многое понялось, многое из того, шо я вчера узнал, стало для миня сегодня главным. Дорогие мои, я вас люблю. Старый Яков не собирается умирать, щоб ви это знали. Давайте выпьем за любовъ, за наших рОдных и близких. За жизнь, за нашу память. Лэхайм! (за жизнь).
Яков, выпил, разбив стакан о землю.
- Лэхайм!
- Лэхайм, - дружно раздалось за столом, и об землю полетели стаканы.
- Лэхайм! Лэхайм! Лэхайм! – кричал вечер, салютуя жизни.
- Жора, сделайте мине приятное. Исполните с чувством мою любимую песню о старом еврэйском портном.
В поднебесье яркие звезды заворожено слушали песню, звучащую над вечно живой Одессой, уставшей от шумного летнего дня.
…Тихо, как в раю...
Звёзды над местечком
Высоки и ярки.
Я себе пою, я себе крою.