И еще о жизни русских в Финляндии 1918-20 г. г.
Продолжение. Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2016/09/09/443
Продолжим рассказ о реалиях жизни русского населения в «белой» Финляндии, которая была там установлена сразу после победы Маннергейма над «красными» финнами в Гражданской войне.
Как уже говорилось, одним из лидеров «русской общины» в Гельсингфорсе был адмирал В.К. Пилкин.
В годы ПМВ он командовал новейшим русским дредноутом «Петропавловск», затем стал командиром 1-й бригады крейсеров Балтийского флота.
Приказом командующего Балтфлотом от 16 октября 1917 г. В. К. Пилкин был уволен по болезни в четырехмесячный отпуск.
Адмирал сдал командование и вернулся из Ревеля на свою квартиру в Гельсингфорс. Тогда же у адмирала Пилкина был обнаружен туберкулез обоих легких.
Жена устроила его на лечение в финскую «санаторию» Нумнеека (Numneeka), находившуюся в более чем 100 км по железной дороге от Гельсингфорса. В начале лечения они платили за него из остатков адмиральского жалованья, но затем жена была вынуждена продавать вещи, сохранившиеся на адмиральской квартире. Впрочем, так тогда приходилось делать многим русским жителям Финляндии. Продуктовых карточек им не выдавали.
29 августа 1918 г. адмирал В. К. Пилкин покинул санаторий и приехал в Гельсингфорс.
Из окна своей квартиры, с видом на море, он увидел на рейде вместо русских кораблей два немецких крейсера...
Как старший по чину, адмирал Пилкин имел большой авторитет и сумел объединить русских флотских офицеров в Финляндии вокруг себя.
В своих дневниковых записях той поры контр-адмирал В.К. Пилкин оставил интереснейшие свидетельства того, как относилась «нэзалэжная» Финляндия к проживавшему в ней (и вполне лояльному к новым, «белым» властям, добавим) русскому населению.
Семейство адмирала Пилкина тогда на законных основаниях проживало в своей «съемной» квартире в Гельсингфорсе. С ее хозяевами был заключен (и оплачен до 1 июня 1919 года) договор арены.
Казалось бы, в «цивилизованной европейской стране», этого вполне достаточно для спокойного проживания. Но на деле все оказалось намного сложнее.
6 февраля 1919 года В.К. Пилкин делает в своем дневнике следующую запись:
«Нас выселяют в Гангэ! Кому-то понадобилась наша квартира. Выселяют, несмотря на обещание губернатора оставить до июня.
Русские совершенно вне закона, совершенно бесправны!...
Поехал в Soci;t; и имел разговор с Данилевским и Покотиловым (адъютантами Юденича). Оба они сказали мне, что есть условия с Маннергеймом о том, что по ходатайству Юденича нужные ему люди оставляются.
Обо мне ходатайство имеется».
Чтобы ситуация стала понятнее, требуется небольшой комментарий:
Семью В.К. Пилкина финские власти решили не просто выселить из его квартиры, но и выслать их из Гельсингфорса в маленький городок Гангэ (на Гангутском полуострове), километров за 200 от столицы.
И это при том, что он имел чин адмирала, входил в ближнее окружение Н.Н. Юденича и был довольно известным в Финляндии человеком!
(О том, как финские хозяева тогда обходились с менее известными людьми, речь впереди).
Кроме этого, у Юденича с Маннергеймом была договоренность о том, что по его ходатайству финские власти не будут выселять из Гельсингфорса некоторых русских, нужных для «белого» дела.
И фамилия Пилкина в этом ходатайстве была, однако ему все равно предложили «освободить квартиру».
Пилкин начинает пытаться хоть как-то отсрочить свое выселение: кидается в отель Soci;t; (где жил Юденич), к другим влятельным знакомым:
«7 февраля 1019 года.
П. Н. Бунин был так любезен, что взялся хлопотать по второму прошению, которое мы подали об оставлении нас в Гельсингфорсе. По его словам, это вопрос 10 марок, которые берутся канцелярией губернатора за переписку прошения и перевод.
Здесь половина идет Мотикайнену, правой руке Яландера, а другая приказчику. При этом невольно думается: не попадает ли что-нибудь из этих 10 марок и Яландеру! Все может быть!
И это страна, которая гордилась всегда своей культурностью, своей законностью. Поставить целую категорию обывателей вне закона, чтобы брать с нее взятки. 10 марок! Просто не верится».
(Яландер, которого тут упоминает Пилкин – это тот самый Нюландский губернатор, приказавший выселить всех русских из своей губернии).
Пилкин пытался найти помощь в редакции единственной тогда русскоязычной газетой Гельсингфорса «Северная жизнь» (Для сравнения, на немецком языке тогда в финской столице выходили две газеты).
Из этого тоже ничего не вышло:
«8 февраля 1919 года.
Виделся с Балицким. Говорил ему, что «Северная жизнь» не может быть названа газетой русского населения, на что она претендует.
Все, чем живет русское население, все его тревоги, волнения, печали и радости обходятся молчанием. Печатаются идиотские, пошлые, вульгарные, ни для кого не нужные и непонятные фельетоны Каротаева (Ляцкого), восхваляется «рыцарски великодушная, давшая приют русским Финляндия», которую другая газета называет уютной, вкусной (?) и т. п. и которую русское население начинает все больше и больше ненавидеть за ее притеснения, издевательства, некультурность, взяточничество, сумбур в делах и т. п.
Балицкий уверял, что газета не имеет никаких оснований бояться, что ее закроют, и подлизывается, так сказать, от глубины лакейских чувств».
(Ну, да это и не удивительно: «от глубины лакейских чувств» и по сей день исправно «трудятся» многие представители «второй древнейшей» профессии).
Спустя несколько дней, Пилкин неожиданно выясняет, КТО именно претендует на его квартиру:
«12 февраля1919 г.
Квартира наша очень скромная, но... симпатичная, с чудесным видом из всех окон на море и рейд, солнечная, теплая, нравится не только нам.
Ее хочет занять губернатор Яландер.
Его жена, не знаю которая, первая или вторая, у него их две, звонила Марусе и говорила, что «по ее сведениям» нас должны выселить и потому она просит (!) передать ей квартиру. Сегодня это уже ультиматум самого Яландера. Нам дается отсрочка до 1 мая, но отсрочка эта последняя.
Нельзя, сказал губернатор, чтобы русские жили в квартирах, которые нравятся финляндцам.
Переговоры велись через домохозяина.
Кровь кипит! И это нация, которая так хвалилась всегда своей культурностью и уважением к закону».
Очевидно, что финскому губернатору Яландеру (а, скорее всего, одной из его жен) приглянулась квартира, где жила семья русского адмирала, и ее тут же решили выселить из нее, без всяких на то законных оснований.
Все хлопоты Пилкина и его обращения к Юденичу и финским властям помогали слабо:
«21 февраля 1919 года
На днях приходил к нам финляндский полицейский и объявил, что... «завтра... фью!.. уезжайте».
Как фью!..
Как уезжайте? Адмирал имеет разрешение до 1 мая!
«Адмирал здесь... Андра фью... Завтра, уезжайте...»
Звонили по телефону, вызывали полицию, объясняли, просили, вели переговоры, выяснили, что... недоразумение.
Это по первому прошению «фью», а по второму можно остаться до 1 мая.
Но только каковы нравы? Одна часть семьи фью, другая может оставаться.
Сегодня дали, наконец, бумагу из полиции: разрешено остаться... до 1 марта».
Как видим, в результате всех обращений, обычный финский полицейский пришел к адмиралу домой и приказал: «завтра... фью!.. уезжайте!»
После новых отчаянных прошений, семье Пилкиных разрешили прожить в их квартире еще целых СЕМЬ дней!!!
Вообще-то делами русского населения тогда, при Маннергейме, должен был заведовать бывший последний обер-прокурор Священного синода, министр исповеданий Временного правительства, Антон Владимирович Карташёв.
(Это – довольно интересная фигура; в эмиграции он зарекомендовал себя как «идеолог непримиримости» к большевикам, однако о бедах русского населения он с Маннергеймом он говорить не любил, видимо зная, что они, этого бывшего русского генерала, совершенно не интересуют).
Вот что об этом записал адмирал Пилкин:
«М. К. Рейтерн, которая, кажется, очень добрая, в сущности, женщина, рассказывала, что Карташев, когда бывает по делам русских у Маннергейма, забывает об этих делах и говорит Маннергейму об образах, соборах, и т. п.»
Чтобы больше не возвращаться к фигуре А.В. Карташева, приведем о неим еще несколько любопытных фактов:
Еще в 1912 году Карташёв сблизился с масонами.Был членом ложи Великого востока народов России, входил в Верховный совет этой организации с 1905 по 1917 год. После февраля 1917 года вступил в партию кадетов, входил в состав её ЦК, был одним из лидеров правого крыла.
Долгие годы он был активным деятелем русской эмиграции — занимал должность председателя Русского национального комитета в Финляндии, затем в Париже, член епархиальных собраний и епархиального совета Русского экзархата вселенского престола, участник съездов Русского студенческого христианского движения (РСХД).
Преподавал русскую историю на историко-филологическом факультете русского отделения Парижского университета.
На сайте http://samisdat.com/5/23/523r-lvs.htm опубликован состав ЛОЖИ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА
ВЕЛИКОГО ВОСТОКА НАРОДОВ РОССИИ.
Среди ее членов имеются довольно известные исторические деятели, например:
«10. Карташев Антон Владимирович - член совета со времени Первой мировой войны по 1917.
11. Керенский Александр Федорович - кооптирован в совет в 1912, его член по 1917. Секретарь с лета 1916.
12. Колюбакин Александр Михайлович - секретарь совета с 1912 до конца 1914. Был председателем совета.
13. Коновалов Александр Иванович - член совета в 1917.
…
23. Чхеидзе Николай Семенович - кооптирован в совет в 1912, его член по 1917.
24. Чебаков Сергей Николаевич - делегат совета от Украины в 1917.
25. Штейнгель Федор Рудольфович - председатель (венерабль) с 1912. Избран выборщиком на конвенте 1912».
Похоже, что обвинения членов Временного правительства в «масонстве» имеют под собой определенные основания…
Впрочем, вернемся к рассказу о жизни русских в тогдашней Финляндии.
Чтобы не сложилось впечатления, что это только у одного Пилкина были такие проблемы с выселением, приведем и другой пример.
Одним из близких друзей семейства Пилкиных был капитан 1-го ранга Дмитрий Иосифович Дараган. Он был, уроженец Санкт Петербурга и происходил из потомственных дворян Полтавской губернии.
В годы ПМВ - старший офицер линейного корабля «Андрей Первозванный», командир эсминцев «Деятельный» и «Автроил».
В 1918 году он бежал из Петрограда в Гельсингфорс.
Вот что записывает о нем в своем дневнике В.К. Пилкин:
«15 марта 1919 года.
Обедал Дараган у нас. Он в мрачном настроении: несмотря на то, что он имеет здесь дело, состоит уполномоченным промышленного комитета, его выселяют, и грубо выселяют.
На его прошении написано полицмейстером Глениусом: «Вон! Завтра же!»
Ужасное время!
Все культурные навыки исчезли из обращения; чувства законности, права понижены в людях решительно везде…»
Не правда ли, «замечательная» резолюция была наложена «цивилизованным» финским полицмейстером Гельсингфорса на прошении русского офицера?!
Не удивительно, что в том же 1919 году Дараган уехал в войска Северного фронта, где с 01.05.1919 был помощником генерал-губернатора Северной области по Управлению морским районом.
С 1920 года, после краха бесславного юденического наступления на Петроград Дараган опять проживал в Финляндии, работал маляром, затем служил в торговой конторе.
Боевой офицер, капитан 1-го ранга, бывший дворянин, чтобы не помереть с голоду, работал обычным маляром, потом чем-то приторговывал.
Горек был тогда хлеб русской эмиграции…
Вот еще одна характерная запись из дневника Пилкина от 12 февраля 1919 года о выселении русских из Финляндии:
«Обратился ко мне некий Павлович. Это простой русский мужичок, кажется, кочегар на коммерческом пароходе в былые времена.
Ему приказано полицией выехать в Петербург.
«Ведь меня, Ваша милость, сейчас же возьмут в Красную армию», — жаловался мне бедняга. И срок завтрашний день, ничего не успеешь и сделать».
И таких примеров беззаконий было множество…
Тем временем, квартирные мытарства семьи адмирала продолжались. (Упоминаемая в дневнике Маруся – жена В.К. Пилкина, а Александра Николаевна – жена Николая Николаевича Юденича, с которым они дружили семьями):
«28 апреля 1919 года.
Сюрприз! Встретил меня хозяин и спросил, нашел ли я квартиру. Я ему ответил, что никак не мог найти, но что я надеюсь остаться здесь.
На это он мне возразил, что теперь уже не может оставить нас на своей квартире, т. к. заключил контракт с Яландером и будет в таком случае иметь с ним процесс…
Маруся страшно взволновалась, да и справедливо, и просила меня переговорить с Маннергеймом, чтобы выяснить, имеется ли возможность остаться в Гельсингфорсе. Кто бы мог меня провести к Маннергейму?
Маруся прошла к Александре Николаевне, а я к Николаю Николаевичу. Он мне сказал…
А вот не может ли мне помочь М. К. Рейтерн, она к тому же здесь у Александры Николаевны.
Через минуту пришла Рейтерн, но она справедливо нашла, что нельзя мне обращаться к Маннергейму через даму.
Она надеется увидеть Маннергейма и, так как ее выселяют, потому что она живет в Hotel'e, то кстати она расскажет, что вот адмирала Пилкина выселяют потому, что он живет на своей квартире.
Тогда я сказал, что обращусь непосредственно к начальнику штаба Маннергейма, полковнику Лилеусу.
Юденич обрадовался: как это он забыл Лилеуса. Он всегда сам через него обращается к Маннергейму».
Полковник Лилеус помог адмиралу Пилкину пробиться на личный прием к Маннергейму, что было совсем не простым делом:
«2 мая 1919 года
Был у Маннергейма. Меня встретил смуглый, хорошо одетый, лет 40, человек, встретил вежливо и пригласил сесть против него в кресло.
…Я ему доложил, что семья моя живет в Гельсингфорсе с начала войны, что с 1916 года она занимает в Брунспарке, в доме некоего Биерлинга скромную квартиру в 5 комнат. Что отношения у нас с домохозяином все время были наилучшие и что в декабре я заключил с ним контракт до 1 июня 1920 г. Между тем зимой ко мне обратилась одна местная дама, выражая желание, чтобы я передал ей мою квартиру, т. к. она наверное знает, что я буду выселен из Гельсингфорса. И действительно, я получил предписание выехать к 1 марта.
Ввиду серьезной моей болезни и ходатайства врачей, администрация великодушно продлила срок моего пребывания в Гельсингфорсе до 15 мая.
На днях мою квартиру посетила та же дама для ее осмотра, причем выразила твердую уверенность, что займет ее после 15 мая. Это заставляет меня думать, что я не получу разрешения проживать в Гельсингфорсе.
Я вполне понимаю, сказал я Маннергейму, когда частные лица должны претерпевать стеснения ради государственных интересов, но мне кажется, что едва ли было бы справедливым по личным причинам заинтересованных лиц нарушать установленные законом права хотя бы иностранцев.
Это вопрос принципиального порядка, но я прошу снисхождения ввиду того, что предпринимаемые по отношению ко мне меры толкают меня в ту пропасть разорения…
Не знаю, для кого это нужно. Волей судеб я оказался в Финляндии и, конечно, не стану злоупотреблять гостеприимством ее, как только обстоятельства позволят мне выехать. Но сейчас я не в силах даже переехать в другой город. Маленькие мои сбережения, и я живу, как большинство здесь русских, распродавая по частям мое скромное имущество. Сейчас, здесь, я еще могу существовать. Но если меня выселят, я через самый короткий срок сделаюсь пенсионером общественной благотворительности.
Кроме того, я являюсь здесь старшим среди сотни бывших морских офицеров. Я являюсь ходатаем по их делам, отправляю их на другие фронты, достаю визы и т. п. Это вопрос не политики, а благотворительности.
С моим выселением может быть пострадаю не один я.
Ваше слово, сказал я Маннергейму, может решить участь моей семьи и я прошу Вас сказать это…
Маннергейм слушал, иногда переспрашивая меня и записывая, где я живу и как фамилия хозяина и дамы.
Яландер, сказал я ему. Но это не жалоба с моей стороны, и я упомянул лишь для того о ней, чтобы обрисовать положение дела.
«Мне очень неприятно слышать, — сказал Маннергейм, — о какой-то даме, которая старается получить Вашу квартиру».
Но я не могу, продолжал Маннергейм, хлопотать за отдельное лицо. Я так растрачу свои силы и потеряю кредит (?).
Я стараюсь улучшить общее положение находящихся здесь русских, но это так трудно.
Все теперь в истерике: и победители, и побежденные, и нейтральные страны, и Финляндия в особенности.
Я надеюсь, что теперь, когда Карташев («ваш Карташев») сделал свою декларацию, положение несколько изменится и 15 мая не будет решительным днем для находящихся здесь русских. Отношение к ним должно измениться. Я знаю, как русским здесь тяжело. Они не могут здесь работать.
Я сам хотел бы взять нескольких русских, но не могу этого сделать.
Ко мне обращаются многие с личными просьбами, но я стараюсь руководить общим положением, а не частными интересами и не могу хлопотать за незнакомых мне людей (или, кажется, он сказал: я хлопочу только за знакомых мне лиц).
Я поднялся со словами: в таком случае я прошу извинить, что позволил себе Вас беспокоить, но он остановил меня: я постараюсь сделать, что могу. Позвоните к моему начальнику штаба Лилеусу дня через два, а то я смогу забыть Ваше дело.
Все-таки он чухонской «хюве пойга»!»
Вот такая беседа состоялась у русского адмирала с бывшим русским генералом…
Я специально привожу ее запись Пилкиным почти без сокращений. Она хорошо показывает уровень русофобии в тогдашней Финляндии.
Если вы думаете, что Маннернейм таки помог Пилкину, после этой встречи, то глубоко заблуждаетесь:
«7 мая 1919 года.
Пришла управляющая домом, почтенная госпожа Сирилиус и заявила, что губернатор, независимо от вопроса, останемся мы или будем выселены, требует, чтобы 15 мая квартира наша была бы очищена.
Сирилиус очень волновалась, передавая нам это циничное распоряжение.
Циничное потому, что не только контракт у нас подписан на 1920 год, но и заплачено до 1 июня».
Понятен уровень «цивилизованности» этих «господ»?!
У семьи Пилкиных был с ними заключен договор аренды квартиры на весь 1920 год и оплачен ВПЕРЕД до 1 июня 1919 года, однако от них все равно требуют немедленного выселения!!!
«8 мая 1919 г.
Были у Гаканена, адвоката и начальника сыскной полиции. Объяснили ему дело. Он сказал, что это совершенно невероятно, чтобы губернатор отдал такое распоряжение о квартире. Позвонил к Bjorling'y и после длительного разговора с ним заявил, что вопрос о губернаторе недоразумение (хорошо недоразумение), но что Бьорлинг считает, что он наш благодетель, что благодаря ему нас здесь оставили (по его рекомендации) и что он ожидает в ответ, чтобы мы из любезности очистили квартиру к 15-му, хотя заплатили до 1-го. Удивительная наглость!
Гаканен объяснил нам, что мы в нашем праве, что мы можем никого не пускать в нашу квартиру до 1 июня и даже после первого, если захотим, и что, по его мнению, Bjorling поступил очень некрасиво с нами, заключая второй контракт, когда у них был контракт с нами, и не известил нас даже об этом».
На этом я закончу описание злоключений семьи Пилкиных в борьбе за право проживать в оплаченной (!) ими квартире.
В конце-концов адмирал Пилкин вместе с Н.Н. Юденичем навсегда отбыл из «гостеприимного» Гельсингфорса, сначала в Ревель, а после поражения Юденича, во Францию, в эмиграцию уже навсегда.
В его дневниках есть еще некоторые интересные наблюдения об особенностях жизни русского населения в Финляндии.
К примеру, финны демонстративно отказывались говорить с ними на русском языке (который они все тогда неплохо знали), предпочитая, в случае необходимости, переходить на ломаный немецкий.
Вот какая история случилась со служанкой (Аннушкой) семейства Пилкиных:
«Сегодня у Аннушки, ведшей на цепочке Авечу без намордника, отобрали Авечу, и мы с Марусей ходили его выручать в полицию. Мы рассказали, что намордник весь разорван, что его отдали чинить, что нового намордника нигде нельзя купить, мы обошли все магазины.
Объяснялись мы на немецком языке, хотя большинство в полиции отлично говорит по-русски, но хамская эта нация старается скрыть, что знает язык народа, под властью которого они разбогатели и из дикого племени превратились в народ... ну не в народ, а в народишко.
Я, может быть, сам груб сейчас и несправедлив, но очень уж они куражатся над нами. И все-таки свинство заставлять нас говорить по-немецки.
Я был в полиции утром, потом меня заставили прийти в 7 часов вечера, опять читали нотации и что-то объявили, кажется, что будет суд.
7 апреля
С 10 утра до 2 ; мы сидели в накуренной, проплеванной, грязной, натопленной комнате. Тут было много народа. Наше дело стояло № 10, но многих вызвали раньше. Почему? Маруся нервничала и требовала объяснений. Оказывается, не явился переводчик. А нам-то что за дело! Конечно, можно бы было и не являться в суд, но мне было любопытно, и, кроме того, я думаю, что если не явиться, наложат штраф в двойном размере…
Наконец, позвали нас…
Я рассказал, как было дело, рассказал, что живу пять лет и за все это время с моей собакой ни разу не было недоразумений. Я считал, что она должна быть или в наморднике, или на цепи. И соответственно водил ее так четыре года, пока на пятый год ее не отобрали у моей служанки, ведшей собаку на цепи. Кроме того, в магазинах нет намордников.
Наконец, все здесь поступают по отношению к собакам так же, как поступаю я, т. е. водят их на цепи без намордника.
Прокурор поддерживает обвинение, перевел мне переводчик выступление молодого человека. Я поклонился. Штраф 25 марок! Куда должен я их внести? Здесь внизу. Мы пошли с Марусей вниз, но там денег у нас не приняли. Чувствую и предчувствую, что по этому поводу будут новые недоразумения».
А вот другой пример отношения финнов к русской культуре и языку.
14 апреля 1919 года В.К. Пилкин записывает в своем дневнике:
«Меня выбрали в совет Русской колонии…
Председатель Игельстрем, потом его сын, оба Балицких, Раукас, Кедрин, два каких-то учителя, какой-то коммерсант, баронесса Майдель как секретарь. Нас приветствовали, новых членов совета, Кедрина и меня. Мы благодарили.
Порядок дня: изменения устава, который еще не утвержден финским правительством.
Чтобы устав прошел, докладчик в Сенате, не знаю кто именно, посоветовал вычеркнуть из устава неприятные для чухон слова «русская культура».
Культуру вычеркнули.
Потом разговор о библиотеке (кажется, год тому назад обсуждали тот же вопрос о библиотеке). Здесь, в Гельсингфорсе, имеется около 20 тысяч томов русских книг, сваленных где-то на чердаке и считаемых Финляндией за военную добычу. Но есть надежда их получить, когда русская колония будет легализована.
Есть книги и в Таммерфорсе. Они расхищаются. Высказываются пожелания перевезти их в Гельсингфорс…
Попутно рассказывают, что в Таммерфорсе русским не позволяют говорить на родном своем языке…
В Таммерфорсе храм в ужасном виде, богослужения в нем не отправляются, кажется, и священника нет. Что с ним делать? Ведь это все же имущество, не говоря уже о том, что это храм. Но вопроса этого не решили».
Как видим, для того, чтобы финские власти согласились утвердить устав Русской колонии, пришлось выбросить из него даже упоминание о «русской культуре».
Вот такие «цивилизованность» и «толерантность» правили бал в то время в Финляндии…
Теперь немного поговорим о том, как в то время жилось и по другую сторону границы, в пресловутой «Совдепии».
Современные либеральные публицисты изображают тогдашнюю жизнь русского народа «под большевиками», как сплошной мрак, ужас и повальную нищету. Дескать, в «Совдепии» все «спали и видели» возвращение к старым порядкам и не могли нарадоваться на Николая Второго и его «чудесное царствование».
Давайте посмотрим, что думали об этом современники.
Адмирал В.К. Пилкин много размышлял о причинах того, что основная масса русского народа пошла за большевиками. (В отличие от нынешних демосочинителей у него не было в этом никаких сомнений).
И вот, что он записывал в своем дневнике:
«11 октября 1918 г.
Я не вижу основания, чтобы большевики пали бы теперь. Большинство русского народа, темного народа, я думаю, за них.
В медвежьих местах живется теперь не хуже, чем прежде, а лучше.
Я говорю о большинстве. Налогов никаких нет, повинностей тоже. Правда, нет и керосина, нет ситца, но при натуральном хозяйстве можно без всего этого обойтись, как обходились уже тысячу лет.
Правда, нет порядка, нет обеспеченности, каждый может обидеть, но и прежде порядка в смысле обеспечения было мало и прежде крестьянина можно было обидеть.
Прав у него было мало, обязанностей много, обид за тысячу лет неотомщенных, неоплаченных накопилось несть числа. Теперь можно сторицей воздать за обиды…».
Другая его запись, от 20 апреля 1919 года:
«Я читаю много «Русскую старину» и иногда думаю: поделом большевизм….
Боже мой, сколько бунтов было в России, а еще Тургенев восхвалял в своих стихотворениях в прозе мир, и тишину, и покой. Всякий видит то, что ему хочется видеть, и слышит то, что ему хочется слышать…
Новгородские холерные бунты 1831 года! Да это то же, что сейчас, та же идеология, те же приемы.
Убили несколько десятков офицеров, — жен их, вернее, вдов на следующий же день назначили рожь жать.
Один солдат горько плакал, когда убивали его командира: «Отец родной был!»
И докончил его колом: «Как другие, так и мы!» Первое, что предприняли, — деньги из казенного сундука делить. Та же вражда к «старым солдатам».
Та же глубокая ненависть к дворянству, буржуазии, «козьему племени». Священнику руку сломали.
Когда Государь приехал и начал их упрекать за убийства, в толпе раздался голос: «Да полно, Государь ли это? Не из их ли?»
Далеко ли отсюда до всего того, что нам пришлось видеть.
Нет, большевики подготовлены не Лениным, не войной, не реакционной политикой Николая II, ни даже Александром III и, может быть, даже не Николаем I».
Не правда ли, интересные размышления и примеры?!
И так думал далеко не только один адмирал Пилкин.
1 апреля 1919 года он записывает свои впечатления о встрече с генералом Суворовым:
«…сегодня был у Суворова. Это молодой генерал, полный, с довольно обыденным лицом. Он познакомил меня со своей женой, напоил чаем и часа полтора беседовал на тему, конечно о современном положении…
Вопрос — назрел ли кризис большевизма в России или нет. Суворов думает, что нет.
По его словам, крестьянство довольно в своей массе. Никогда еще оно так хорошо не жило. Денег куча, покупают у буржуев зеркальные шкафы, люстры, рояли.
При нем какой-то мужик купил рояль за 1700 рублей, взвалил на дровни и увез в деревню.
Покупают шикарные костюмы. Мода — черный цвет. Едят хорошо. Водка есть».
Интереснейшие наблюдения вывез из тогдашней Совдепии генерал Суворов, согласитесь.
Отчего-то в его рассказе Пилкину нет упоминаний о повальном голоде, напротив, если верить его свидетельствам, многие крестьяне тогда прямо-таки «шиковали».
Даже, если купивший при нем рояль «мужик» был каким-то зажравшимся «кулаком», то все равно картина с отправкой рояля в деревню, на дровнях – впечатляет…
Теперь о другом важном аспекте: о том, что мотивировало в России народ на борьбу со «старыми порядками» и поддержку большевиков в Гражданской войне.
Одним из сильнейших мотиваторов (как бы это странно для нынешнего времени ни прозвучало) было, проснувшееся тогда в сознании миллионов людей, ЧУВСТВО СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА.
Вот какие впечатления вынес В.К. Пилкин от встречи с двумя матросами 15 января 1919 года:
«Были у меня днем два бывших матроса. Фамилия одного из них Ермаков, другого не помню, не расслышал. Они пришли под предлогом записаться на миноносцы, узнать об условиях записи, но черт их знает, так ли это на самом деле? Вот как они начали свое ко мне обращение: вы ли тот начальник, который организует офицеров против большевиков?
…Затем заявил, что предлагаемая эстляндским правительством плата 350 рублей мала, что лучше уж он тогда к финнам поступит, у них все-таки по тысяче выдают, но самое практичное с его стороны будет перебраться опять в Петербург, поступить в организации меньшевиков и там уже бороться с большевиками. Какая разница между большевиками и меньшевиками, едва ли он представляет себе. В сущности, тип этот является чистейшей воды мастеровщиной, затерявшейся в трех соснах различных социалистических лозунгов. Он мне себя рекомендовал и как марксист!
Марксист рассказал мне между прочим следующие свои «горести»: была у них здесь торговлишка, разграбили ее сперва белые, (имеются в виду финляндские белогвардейцы – коммент.) а потом немцы.
А пока были красные (финны - коммент.), пока их была власть, русским жилось хорошо…
Мы будем говорить о том, что здесь, а здесь, когда пришли немцы, для всех русских было равенство и братство, всех погнали из порта: и офицерство, и чиновников, и мастеровых, а вот теперь командир порта Павлов раздобылся где-то денежками, но равенства и братства уже нет, а помощь оказывается только не мастеровым».
Требовал у меня меньшевик-большевик гарантий. Каких таких гарантий?
Гарантий, что в будущем, когда большевики будут свергнуты, старшие механики не станут себе позволять говорить рабочему человеку «убирайтесь вон».
Вот ЭТО – ключевой момент в их беседе: главной гарантии, которую требовал этот матрос от «белого» адмирала, была не сытая жизнь после победы над большевиками, и даже не получение пресловутой «землицы», а то, что не будет возврата к старым порядкам, к тому, что кто-то будет позволять себе говорить рабочему человеку: «убирайся вон!».
А вот именно этой-то гарантии белые вожди дать народу и не могли, и не хотели.
После Февральской революции и жестоких расправ матросов над своими же офицерами в Гельсингфорсе, Кронштадте и Ревеле, многие оставшиеся в живых флотские офицеры искренне удивлялись: «Откуда столько ненависти и злобы к офицерам ВДРУГ проявилось в матросской среде?! Они же нас совсем недавно так любили!».
На самом деле, это было ОЧЕНЬ обманчивым впечатлением.
Никакой «любви», или, хотя бы, взаимного уважения между матросами и офицерами в царском флоте давно не было.
Капитан 2 ранга царского флота и контр-адмирал советского флота В. А. Белли в своих воспоминаниях «В российском императорском флоте» много размышляет о ПРИЧИНАХ возникновения в русском флоте вражды офицеров и матросов: «Два крупнейших фактора определяли состояние флота в то время: революция 1905 г. и русско-японская война 1904–1905 г.г.
До русско-японской войны офицеры имели несомненный авторитет во всех областях военно-морского дела. После тяжелых поражений в эту войну авторитет офицеров как непревзойденных специалистов, упал, оказавшись подлинным мыльным пузырем в глазах подчиненных им команд…
Флот был разбит, этого факта снять со счетов было нельзя, и это как нельзя больше дискредитировало корпус морских офицеров вообще…
Патриархальность взаимоотношений на кораблях… заменилась взаимной настороженностью, переходившей иногда в явную ненависть. Особенно ясно это можно было заметить со стороны матросов-специалистов из бывших рабочих и по отношению офицеров к этой категории матросов…
После отмены крепостного права начинается рост чувства собственного достоинства среди крестьян и, в особенности, рабочих. До отмены крепостного права дворяне искренне воспринимались массовым сознанием непривилегированных сословий как особая, высшая порода людей. Выслужить офицерский чин, а с ним и дворянство было заветной мечтой солдата и матроса. Особое положение дворян резко подчеркивалось освобождением их от телесных наказаний, от рекрутской повинности, «благородным» обращением между собой и, самое главное, правом владеть крепостными.
В результате отмены крепостного права, рекрутчины, телесных наказаний, развития системы образования…дворянство стало терять ореол избранности и притягательность в глазах выходцев из низших сословий.
Представление о том, что барин сделан из другого теста, уходит в прошлое.
В армии и на флоте этот процесс был скрыт за внешними формами субординации. Не слишком наблюдательные офицеры продолжали снисходительно-покровительственно смотреть на матроса как на низшее, но, по сути, доброе существо.
В то же время для достаточно развитого чувства собственного достоинства матросов становились все более нестерпимыми уставное обращение на ты, унизительные запреты, наподобие запрета посещения Летнего сада, запрета ездить на извозчике, запрета находиться в салоне трамвая, запрета курить на улице, запрета на посещение императорских театров, необходимость есть из общего бачка, становиться во фронт перед генералами и адмиралами и т. д.
Осознание полной невозможности самому стать полноправным строевым офицером делало это чувство у матросов еще более сильным».
Резкое изменение отношений между офицерами и матросами не было тайной для думающих руководителей морского ведомства.
А. А. Ливен, занимавший в 1911–1914 гг. пост начальника Морского Генерального штаба, выпустил книгу, посвященную вопросам обучения и воспитания личного состава. Редко от высокопоставленного офицера того времени можно было услышать столь резкую оценку политического состояния флота: «Наши нижние чины вовсе не в наших руках, и настроение их вполне зависит от политических течений в народных массах. Они тесно связаны с толпой и резко отделены от своих начальников». (Ливен А. А. Дух и дисциплина нашего флота. Б. м., 1908. С. 123).
Ну и об истоках «матросской жестокости», о которой так много говорили и писали белогвардейцы.
Как ни парадоксально, но истоки этого явления тоже были в недалеком прошлом.
Во время революции 1905-1907 г.г. происходили большие волнения в Прибалтийском крае.
На их подавления были брошены карательные отряды, составленные из матросов Балтийского флота, которые действовали там с исключительной жестокостью.
«В связи с революционным движением в Прибалтике и недостатком войска для защиты имений от погромов в конце ноября 1905 г. было принято решение о формировании батальонов из состава флотских экипажей. 1-й и 2-й батальоны под командованием капитана 2 ранга О. О. Рихтера и капитана 1 ранга барона В. Н. Ферзена (он же — начальник отряда морских охранных батальонов в Эстляндии) покинули Кронштадт 19 и 24.12.1905 г.
Разделившись на роты, а иногда и на более мелкие отряды, приступили к поимке «зачинщиков».
Решительность действий моряков, по распоряжению военных властей расстреливавших местных жителей зачастую без суда и следствия, заслужила высокой оценки императора Николая II, который в письме матери 29.12.1905 писал, что они «действуют отлично; много банд уничтожено, дома и их имущество сжигаются.
На террор нужно отвечать террором. Теперь сам Витте это понял».
(Интересно, вспоминал ли об этом своем письме Николай Второй летом 1918 года?!
Ведь именно его слова: «на террор надо отвечать террором!» и стали девизом «красного террора»).
О стиле действия личного состава матросских карательных отрядов дают представление строки рапорта капитана 2 ранга О. О. Рихтера:
«Нужно сказать, что экзекуция действует также на команду, и она становится одичалой, кровожадной, и ее приходится удерживать. Очень был обрадован, что команда поняла, что имеет дело со зверским, мстительным народом, и, конечно, не ждет, пока ее заденут, а стреляет во всякого».
Показательно, что данные батальоны были укомплектованы преимущественно матросами 14-го флотского экипажа, чуть не взбунтовавшегося за месяц до того (напомним — за допущение волнений в экипаже был уволен в отставку бывший командир крейсера «Варяг» капитан 1 ранга В. Ф. Руднев). Фрагменты рапортов командиров этих батальонов опубликованы: Из записной книжки архивиста: Морские карательные батальоны в Прибалтийском крае / Публ. А. Дрезена // Красный архив. 1930. № 1 (30). С. 165–169.
Раз уж зашла речь о фигуре Николая Второго, приведем еще одно характерное свидетельство авторитетнейшего русского ученого о нем.
Первый русский нобелевский лауреат, академик Иван Петрович Павлов в апреле-мае 1918 года, в Петрограде читал цикл публичных лекций под общим названием «Об уме вообще, о русском уме в частности».
В этих лекциях он довольно много (и остро) критикует большевиков и новые порядки в России.
О находившемся тогда в тобольской ссылке отрекшемся Николае Втором он вспоминает только однажды и мельком, но зато с исключительным презрением:
«Возьмите нашу Думу. Как только она собиралась, она поднимала в обществе негодование против правительства.
Что у нас на троне сидел вырожденец, что правительство было плохое — это мы все знали.
Но вы произносите зажигательные фразы, вы поднимаете бурю негодования, вы волнуете общество. Вы хотите этого? И вот вы оказались перед двумя вещами — и пред войной, и пред революцией, которых вы одновременно сделать не могли, и вы погибли сами».
Напоминаю эти слова академика Павлова, чтобы лишний раз показать, КАКОЕ на самом деле было тогда отношение к Николаю Второму даже среди открытых противников большевиков.
НИКАКИХ сомнений в том, что он отрекся от престола (что вдруг нынче стало модным ставить под сомнение), или в том, что его правление принесло огромные несчастья России, у абсолютного большинства современников не было.
«У нас на троне сидел вырожденец...это мы ВСЕ знали», спокойно, как об общепризнанном факте, дает эту жесткую оценку бывшему царю академик Павлов.
Среди огромной массы эмигрантской литературы вождей и рядовых участников «белого» движения, положительные упоминания о Николае Втором тоже крайне редки.
Сейчас рекламными баннерами с надписью «Прости нас, Государь» современные «монархисты» уставили обочины многих российских дорог.
Очевидно, что они никогда не думали над простым вопросом: а согласились ли бы с этой жалобой большинство современников Николая Второго: Деникин, Врангель, Колчак, тот же академик Павлов, или даже такой отъявленный монархист, как Пуришкевич?!
Едва ли.
Они СЛИШКОМ хорошо знали степень личной вины и ответственности Николая Второго за трагические события, которые обрушились на Россию во время его царствования.
Нынешняя истерия вокруг его имени и попытка представить его правление в виде некоего «золотого века» России просто несостоятельны.
Кончина его (и его семьи), безусловно, была мученической, но, увы, она была предопределена результатами его царствования, его бездарной политики, подбора его сановников на ключевые должности империи.
Как говорил Глеб Жеглов: «Наказания без вины не бывает»…
В следующей главе речь пойдет о Гражданской войне на Северо-Западе России.
На фото: "братишки" Балтфлота.
Вглядитесь в эти лица. Похожи они на тех ублюдков с чайниками спирта в руках, которых изображают из них нынешние "киноваятели"?!
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/10/25/702