Betula szaferi 26

Михаил Садыков
Глава двадцать шестая
Иосиф



Ави, отец мой! Я вернулся с того света. Звуки и прикосновения, запахи и краски, дотоле не тревожившие меня, прорвались к моему сердцу. Сущий мир принялся говорить со мною на всех языках сразу. Мне словно заново открылось всё мироздание.


Вечный город Иерушалайм встретил меня запахом прелого сена, засыхающего ослиного навоза и старой дерюги. Всепроникающий дым от печи для лепешек щекотал мои ноздри, а вездесущий песок скрипел на зубах. За стеною вразнобой блеяли овцы и натужно кричали ослы.

Я с усилием разлепил склеенные засохшим гноем глаза, и увидел перед носом улыбающееся лицо Иохима, и мрачное – хозяина корчмы. Иохим с почтением протянул мне шершавую желтую плошку, в которой плескалось несколько глотков молока со следами пены. Сефарды  не едят вовсе молока, кроме, как будучи больны, и моё появление привело сюда и молочника.

Молоко было необычайно жирно, и источало запах козьей шерсти. Подошедший хозяин корчмы, пристально наблюдавший за тем, как я затолкал себе в горло эту невеликую порцию. Сефард-хозяин с облегчением отер свои мокрые ладони о фартук, дохнул мне в лицо чесноком, покачал в сочувствии головой, и пообещал назавтра еще и куриного отвару.

Грязное тело мое смердело, но затянувшиеся раны, к удивлению, были белы, и уже не сочились гноем. Не будучи вполне здоров, я остался в сарае под плоской крышей, служившим нам лагерем. К полудню воздух нагрелся и стал дрожать перед глазами. Я пытался было встать, но песок во дворе нестерпимо жалил босые ноги. Лежа на тюфяке, отгоняя докучливых зеленых мух, я мечтал окунуться в воду. Но источники здесь редки и скудны, воду разносят за деньги, а турецких бань нет вовсе.

Когда мои товарищи выспрашивали у хозяина местной корчмы воды, чтобы помыться, тот отмахнулся со словами «Йа баста аблар хандражос» . Кто же разрешит наше дело, кроме рабби – решили они, и направили в местную еврейскую общину пару человек, чтобы те добились для нас бани. Омовение нам привелось сделать лишь к вечеру.

Исхудавшее и грязное тело мое благодарно приняло прозрачную влагу, впитывая её самой кожей. Попав в нос, вода, с невероятной ясностью пробудила детские воспоминания, будто я младенец, и меня купает моя матушка. А рядом со мной, четырехлетним, лежит на белой тряпице, и сучит розовыми пятками, новорожденный брат Натан. Он пускает пузыри, агукает, и пахнет грудным молоком.

Изрядно потрудившись, я до скрипа отмыл похудевшее тело, велел постелить себе чистой дерюги, и упал без сил. Раскрыв руки, словно в глубине вод, лежал на тюфяке, и впитывал незнакомые чувствования. Пахло шафраном, кинзой, тмином, и еще чем-то, неуловимо знакомым. Под жарким солнцем мы все стали совершенно смуглы, а облачившись в местные одежды, купленные у тех же иудеев, и вовсе стали неотличимы от местных.

Белые одеяния оказались не новы, но изрядно выстираны, и издавали запах свежего ветра и жаркого солнца. Я лежал, не в силах долго стоять на ногах, вдыхая аромат приготовляемых повсеместно пресных лепешек. Жизнь внезапно наполнила о себе нестерпимым голодом и жаждой. Мои бойцы принесли на ужин яичницу, обильно приправленную острейшей перцем. Мне отдельно доставили сефардское блюдо,«паджос ди кодриро», которое на поверку оказалось бараньими ножками.

Глаза мои готовы были проглотить еду за четверых, но, не прожевав и нескольких кусков, я насытился столь обильно, что уснул прямо за столом.
Сон, одолевший меня, был крепок и безмятежен. Мне снилось, будто я, пятилетний сорванец, наконец, залез на огромные пуховые подушки купца Филимонова, и они окружили меня своею мягкостью, и смесью горького запаха полыни, и бодрящего аромата мяты. Я лежал на этих пуховых громадинах, и меня гладили мягкие руки матушки.

Мне снились её грустные карие глаза на смуглом лице. Я слышал запах желтой воловьей кожи новой сумки еще молодого отца. Я явственно ощущал осклизлое пятно на полу, куда я, шестилетний, уронил форшмак, за что тут же получил подзатыльник от старшего брата Иакова. Я вспомнил божественно сладкий, оранжевый с фиолетовыми кусочками сушеной сливы, цимес, что приготовила моя добрая матушка на последний в её жизни праздник Пейсах.

Потом я увидел всю мою последующую жизнь, и нашу службу Русской короне. Перед лицом моей памяти прошли все погибшие на этом пути, но скорбь от гибели моих соратников, усердно сторонилась меня, будто всё это было в прошлой жизни. Я проснулся совершенно бодрым и отдохнувшим. А проснувшись, принялся обдумывать пути возврата в Россию, поскольку порученного мы выполнили, и венец находился при нас. Я полагал, наш путь лежит обратно в пределы Российской Империи. Но я ошибся.

Нам следовало найти надежного человека, ибо единственною платою за наш караван, был топаз невеликого размера, но чистой воды. Скупщик вскорости был найден. Некий араб, Абуль-Аббас ибн Омар был здесь главным скупщиком. Я испросил чрез своих людей аудиенции у Абуль-Аббаса. Встреча была мне назначена через четыре дни на пятый, ибо  Абуль-Аббаса в городе не было. Я счел это добрым предзнаменованием, поскольку представилась счастливая возможность совершенно оправиться от болезни.


Рассвет означенного дня встретил нас прохладным ветерком, пением муэдзинов, речитативом иудеев, и колокольным звоном христиан. В наших воинских походах, мы, пожалуй, нарушили почти все шесть сот запретов Торы, хоть в душе оставались иудеями. Здесь же, среди ароматов шафрана, лавра, куркумы и корицы,  местные иудеи своей верою и твердостию в обычаях отличаются от нас, как сметана отлична от сыворотки.

Город Иерушалайм стоит на семи холмах, подобно Риму. Мы преодолели три из них, досадуя на узость улиц, кривые камни мостовых, предстоящую дневную жару и донельзя нагруженные повозки. Наш небольшой отряд явился ко двору Абуль-Аббаса ранним утром, покуда зной не так велик. Дом скупщика с плоскою крышей, мазанный белой глиной, и обнесенный большим глиняным забором, возвышался над самым центром древнего города.

Тонкий сладкий аромат розовой воды неистребимо витал по всему большому двору. Слуги проводили нас в залу, украшенную арабскою резьбою. Моих товарищей оставили там, сочтя мне не ровней. Передо мною же открыли палисандровые двери, пропустили в комнату поменьше, разделённую палисандровыми же ширмами на две неравные части. Укутанная зеленым шелком дева налила мне чаю, до того приторного, что мне пришлось облизать губы, дабы суметь раскрыть уста.

Через минуту в комнату вошел черно-сизый нубиец, огромного росту и превосходного сложения. Следом вошел и сам хозяин. Абуль-Аббас своим видом премного меня удивил. Я полагал увидеть степенного старика, но араб был молод, высок и строен. Умаслен нардом и миррою, и благоухал, подобно садам Семирамиды. Манерами скупщик предстал обходительными, речами же – рассудительными.

Слова струились из его уст, словно чистая река, будучи совершенно не похожи на крикливую речь его соплеменников. Арабского я не знал, и мы говорили на идиш, коим мой собеседник владел весьма изрядно. Абуль-Аббас внимательно выслушал меня, и осмотрел камень.

- Уважаемый, да пребудет мир в доме твоем! Я вижу, и слышу, что ты из далекого края. И я догадываюсь, откуда ты. Твой камень хорош, но здесь никому не нужны хорошие камни, ибо здесь их некому купить. Я могу дать за него тысячу дирхамов. – Холеные пальцы Абуль-Аббаса слегка тронули белоснежные одежды, и я понял, что он подбирается к главному вопросу.

- Откуда Абуль-Аббасу известно моё происхождение? – Ответил я ему, делая вид, что рассматриваю золоченый узор на ножнах длинной сабли. Мой чуткий слух давно заметил негромкий шум и шёпот за дверьми.

- Догадаться было проще, чем ты думаешь, уважаемый. Твоё наречие выдает тебя. Ты из России, но сам не из русских. – Абуль-Аббас слегка улыбнулся, и я отметил стройность и белизну зубов, что говорило о его здоровье в той части Божьего Света, где изделывается и поглощается несметное количество сластей.

- В таком случае, Абуль-Аббасу известно, зачем мне деньги, – кожи моей коснулся сквозняк, принесший запах кипариса, лавра и ладана.

- Да, я знаю. Ты, уважаемый, хочешь вернуться на родину. Но подумай, там ли твоя настоящая Родина? Неужто в неприветливой холодной стране, а не здесь, откуда корни корней Израиля? – Шум за дверьми чуть усилился, но тревоги не принес. К тому же, подумал я, мои двенадцать молодцев в бою стоят полусотни. Я решил промолчать в ответ, и Абуль-Аббас не преминул продолжить.

- Я вернулся из столицы, и от моих друзей мне стало известно, - продолжил Абуль-Аббас, - что некто высокопоставленный, отдал поручение убить тебя, но не своими руками, а сделать так, будто ты и твои товарищи погибли от рук разбойников. Чтобы провести тебя обратно в Истанбул, я должен купить половину всех бедуинов в пустыне. Твой камень хорош, но он не покроет и десятой доли этого. Есть люди, которые готовые предложить тебе и твоим спутникам иной путь. Это сыны Сиона, они предлагают тебе и твои братьям остаться здесь в Эрец-Исраэль, Земле Израиля. Они предлагают тебе свою защиту, и эти люди уже здесь.

Слова Абуль-Аббаса всколыхнули воспоминания моего детства, заветы рабби и старших по роду. На секунду смущение овладело моим сердцем. Я взял длинный и узкий стакан белого стекла, наполненный родниковой водой, опустошил его, и тем привел в порядок своё сердце.

- Сколько у меня времени, чтобы подумать? – Спросил я, поднимая фарфоровую чашку, до того тонкую стенками, что чрез них просачивался свет из узорчатого окна под потолком.

- Ровно столько, чтобы допить эту чашку чая. – Ответил мне мой искуситель. Ноздри его слегка расширились, и я узрел нетерпение в душе Абуль-Аббаса.

- Я могу ответить лишь то, что мне, и моим спутникам надобно в Россию. И если на то есть воля Господа, я вернусь туда, с твоими деньгами или без.
Абуль-Аббас слегка качнул головой, хлопнул в ладоши, и в залу, завешанную зелено-красными коврами, вошли три старика. Три рабби были настолько почтенны возрастом, что, казалось, сделаны из сандалового дерева, столь же темного и пропитанного дымом воскурений, и оттого источающего запах даже на приличном расстоянии. Верно, так выглядел сам праотец Иафет, доживший до глубокой старости. Абуль-Аббас откинул сверкающий белый бурнус, и обратил свой взор на вошедших стариков. Им не было предложено место за столом, дабы не оскорблять Синедрион.

- Вот уже много веков евреи, рассеянные по миру, уклоняются от участия в чужих войнах, ибо Богоизбранным нельзя отвлекаться. – Сказал мне первый рабби. И от него сорвался горький аромат лавра.

- Это не наша война. – Сказал мне второй рабби, старик, исторгнув тяжелую волну ладана. – Оставайся здесь, в Палестине, мы примем тебя, и твоих друзей в свою общину. Мы предложим уважаемому  Абуль-Аббасу достойное вознаграждение, чтобы он забыл об этой встрече.

- Мы должны беречь силы, ибо в означенный час, мы создадим свою державу на родине предков. Чтобы ждать прихода Мессии в своих домах. – Сказал мне третий рабби, и меня накрыла торжественная волна черного мускуса. – Мы спрячем тебя и твоих друзей и от русских, желающих вашего возвращения, и от турок, желающих вашей смерти.
Ави, отец мой! Долгие годы службы моей русской государыне приучили быстро принимать решения. И сейчас я не стал раздумывать долго. Долгая и трудная судьба еврейского племени давно удалила их от бескорыстных поступков, тем более по отношению к выкрестам, коими являлись я и мои товарищи. Хоть и по принуждению, но мы все покрестились в православной вере перед тем, как подписать контракцию с русской короной.

- Что хочет взамен  Синедрион? – Просто спросил я.

- Ты должен будешь добровольно и без принуждения отдать тот предмет, который получил от Дервиша. Ты не знаешь его истинной силы, его предназначение служить великим целям. Он нужен сынам Сиона сейчас, как никогда.
Отец мой, Ави! Буду честен перед тобой. Я отказался от помощи евреев Иерушалайма. Оставшись без Венца, я принужден буду скитаться и прятаться весь остаток жизни. Предатели привлекаются сладкими речами, богатыми обещаниями, но доля их горька. Презираемы и гонимы всеми, они умирают, мучимые совестью. Сионские старцы с превеликою досадою удалились.

- Теперь я убедился, что ждал я именно тебя. Вот послание, которое мне поручено передать тебе, –  Абуль-Аббас передал мне засургученный конверт, после чего облегченно откинул назад красивую голову. Я понял, что мой собеседник получил ожидаемый ответ.

Я вскрыл послание, и удивлению моему не было пределов. Воистину, чуден мир Господний, и велики чудеса Его! Сия бумага была отписана покойным Ахметом!
Письмо написано было тайнописью, и гласило: «Если ты читаешь это письмо, значит, тебе можно доверять всецело. Тот венец, что ты получил, надобно доставить в Польшу, и вручить кому-либо из королевского рода. Желательно молодому князю Понятовскому. В этом тебе поможет пан Ян Аллозий М., который есть наш человек».

Я поднял глаза на Абуль-Аббаса, и тот, кивком головы подтвердил, что знает, от кого это письмо.

- Мы поступим так, я отправлю тебя с охраной в Александрию. Найди там имама Биллаха Шехабеддин Ахмед ибн Омара Али аль-Хазраги аль-Ансари. Он должен мне, и тайно переправит тебя морем.

- А как же деньги, чтобы нанять нам охрану? – Осведомился я.

- Всё давно оплачено. – Улыбнулся в ответ Абуль-Аббас.

- Кто отдал приказ убить меня?

- Эфенди Гасан Ататюрк. – Снова улыбнулся Абуль-Аббас. – Но, не бойся, в городе тебе ничего не грозит, Эфенди не дурак, он не будет пытаться схватить тебя, его самого в этом случае ждет плаха.

Переодевшись местными торговцами, на следующее утро мы тронулись в путь. Абуль-Аббас снабдил нас великолепной охраной. На протяжении всего пути в Александрию, мы имели возможность наблюдать отряды, и днем и ночью мелькавшие вдалеке. Иногда мы слышали звуки выстрелов, но до нас стычки не добирались. Казалось, одна половина пустыни сопровождала нас, а вторая – на нас охотилась. Не буду описывать все трудности и злоключения. Нестерпимую жару днем и страшный холод по ночам. Недвижный мерцающий воздух и жестокую песчаную бурю. Скажу лишь, что мы, словно Иисус из Назарета и двенадцать апостолов, охраняемые маленькой армией, добрались до Александрии без потерь.

Великая Александрия, некогда блиставшая на Востоке прекрасной жемчужиной, встретила нас запахом гнилой рыбы, множеством зловонных котлов, в каких вымачивалась кожа, тощими поденщиками, похожими на прокаженных, вонючими кожевенниками, похожими на бродяг, и просоленными матросами, похожими на пиратов. Новая Александрия, маленькая и горластая, отстроилась чуть восточнее от разрушенных, и занесенных песками времен великолепных дворцов, остовы и колонны которых еще угадывались на поверхности.

Местный люд почитал их нечистыми, и избегал селиться рядом. Замусоренная и обмелевшая бухта использовалась едва на четверть. Арабские лодки, гнутые, как гороховые стручки, снабженные единственным косым парусом, сонно качались средь желто-зеленых волн. Стройных силуэтов фрегатов и линкоров не было видно ни в одной из сторон этого умирающего осколка прежнего великолепия. Проходя меж ставшими уже привычными белыми глиняными домами с плоскими крышами, мы тщетно выискивали глазами чужеземцев, кои всегда присутствуют в морских портах.

Еврейской общины здесь не было вовсе, об этом нам сказали еще в пути, кроме семейства старого ростовщика Хаима, которого мы нашли за полчаса. Хаим оказался высоким стариком, с длинными седыми волосами, но растущими не из головы, а из носу и из ушей. По виду он скорее походил на старьевщика, чем на банкира, связанного с Ганзеей и Венецией. Наши провожатые привели нас к Хаиму, дабы мы не тяготились несоблюдением Кашрута , но у старого Хаима, мы нашли только старый хумус  и немного острой шакшуки .  Я послал в харчевню человека, и он вскорости вернулся со швармой (у нас её не совсем правильно зовут шаурмой), которая выглядела не только съедобно, но и кошерно.

За ужином, я спросил у старого Хаима, как мне найти имама Биллаха Шехабеддина, на что Хаим, сухой, как трехлетняя маца, смеясь, ответил, что я, верно, только что свалился с мусульманского полумесяца, если думаю, что в этой дыре живёт настоящий имам в количестве большем, чем один. Отсмеявшись, Хаим добавил, что имам живет в самом большом доме, и на следующее утро мы отправились к имаму.

Имам, маленький вертлявый старик с бегающими глазками, принял нас сразу же, было видно, что он хочет поскорее от нас избавиться. Он сказал, что вместе с нами отправит небольшую партию груза черного вина в Венецию, что капитан опытен, но с властями лучше не встречаться. Нас препроводили на старую шебеку, просоленную и вонючую. Экипажа было всего шесть человек, и нас использовали как грузчиков.

Погрузив с пару дюжин небольших ящиков, мы благополучно отплыли на север, в сторону Европы. Беспечный восторг поселился в моей душе. Дело было почти сделано, маршрут известен, победа близка – думал я, вдыхая соленый запах ветра, и ловя лицом морские брызги. Но я ошибся второй раз.

Ближе к вечеру, нас стал настигать пузатый турецкий военный корабль. Мы с капитаном стояли на румпеле. Капитан успокоил меня, сказав, что просто уплатим мзду, и благополучно двинем дальше. Что так уже бывало, и не раз. Мои молодцы, те, что не привычны к морю, лежали в трюме, убаюканные качкой. «Проверка! Проверка! Остановитесь!» - горланили с борта фрегата, увенчанного штандартом с турецким полумесяцем. Но когда расстояние меж нами сократилось настолько, что стало возможным увидеть глаза матросов фрегата, круглые и безумные, капитан крикнул «Ложись!», и толкнул меня на палубу.

Я был спасен, а капитан упал на доски уже мертвым. Тотчас по шебеке началась частая и жестокая стрельба из мушкетов и аркебуз. Экипаж, висевший на такелаже, управляя парусом, погиб сразу. Семеро моих товарищей, что находились  наверху, покатились по палубе, заливая её алой кровью. Потом на борт, словно горох посыпалась абордажная команда.

Часть нападающих ринулась внутрь. Мои товарищи, оставшиеся в трюме, были жестоко умерщвлены выстрелами в упор, а потом – обезглавлены абордажными клычами. Я ринулся вперед, и успел ранить ножом пару разбойников, но силы были слишком не равны, и меня скрутили. Верно, приняв за капитана, меня отволокли на фрегат, в надежде получить выкуп.

Всю невеликую добычу морские разбойники перенесли на свой корабль, а шебеку затопили. Поднявшись на борт, пираты сгрудились у ящиков, и принялись жадно поглощать содержимое маленьких бутылочек и пожирать темные пластинки из серых холстяных мешочков. Не долее, чем через полчаса, ими овладел некий род безумия: кто-то ходил на ватных ногах, кто-то исступленно звал невидимую возлюбленную, кто-то бился в падучей. Один из пиратов зажег сразу два факела, и принялся бегать по палубе. Его никто не останавливал, несмотря на нешуточную опасность пожара на борту.

Я понял, что это за «черное вино», которое мы принесли сюда на своих руках. Это хаш-хашараса, гашиш, черные капли, страшное зелье! Люди, привыкающие к нему, в своем дурмане видят рай, но приводят свои души в ад. Они становятся одержимыми, и прозываются на востоке териакиды .

Будучи в безумном возбуждении, или страшном оцепенении, пираты не заметили надвигающихся угрюмых туч. Сам я давно освободился от веревок, и решился добыть заветную коробочку с Венцом и убежать, пока не началась гроза. Я смог пробраться мимо пускающего сладкие слюни охранника, отыскать коробочку с венцом, и привязать её к своему телу, чтобы не потерять в воду.

Но не успел я выбраться на палубу, как грозный удар расколол фрегат надвое. Это взорвалась крюйт-камера. Тот самый безумный матрос, как видно, забежал в помещение с порохом, и отправил к Аллаху и себя, корабль, и команду.  Меня счастливо отбросило, не причинив большого вреда, я ухватил какое-то бревно.

Но тут новая напасть подстерегла меня. Сверкнула ярчайшая молния, грянул гром, начался шторм, и мне до утра пришлось бороться с волнами. Я вдосталь наглотался горько-соленой морской воды, но остался жив.

Под лучами взошедшего солнца, меня прибило волнами к какому-то берегу. Чуть живой, я выбрался на мелкую гальку, превознемогая усталость, отполз от воды, чтобы меня не смыло обратно. Повязку с венцом с меня смыло, не помню, когда и как.

Не помню, сколько времени я лежал, но голод и холод заставили меня встать и пойти вглубь побережья. Взошед на холм, я увидал, что это лишь пустынный островок, лишенный жизни. В отчаяньи, я пал на колени, и плакал, не скрывая слез.

«Как жестока судьба! В тот миг, когда я решил, что всё позади, меня постигло страшное фиаско! Увы мне! Лучше бы я погиб раньше!» - восклицал я. Я остался один. Все мои боевые товарищи мертвы, их жертва оказалась напрасна. Я потерял Венец, и все наши труды пошли прахом. И хоть был светлый день, всё для меня покрылось беспросветным мраком. Я был близок к смертному отчаянию, и никто, казалось, не мог помочь мне. Лишь беспечное и безразличное Солнце, ярким оком Господа нашего, светило с высоты.

Без сил я пал в тени утеса, и уснул во второй раз.

- Господин сотник! – Услыхал я сквозь сон гнусавый голос добряка Эзры. – Иосиф! Отец твой велел передать, чтобы ты шел на другую сторону! На пляж!

Добряк Эзра тихонько поскребся о мою голову, и, вдруг, пребольно ткнул мне прямо в темя чем-то острым. Проснувшись, я быстро поднял лицо, какое зарыл  в складках рукавов. Черная птица-баклан пристально посмотрела мне в глаза, шумно взмахнула крылами, и исчезла в вышине. Смахнув следы морской соли и слез, я поспешил перемахнуть через холм, и моему взору предстал пляж, покрытый  осколками корабля, такелажа, и груза. Среди обломков я обнаружил деревянную коробочку, в которой лежал Венец, целыый и невредимый.

Я, вдруг понял, что это мой отец посылает мне весточку, и что всё то, что привиделось мне в бреду – правда. Я не стал касаться Венца, лишь быстро захлопнул коробочку, и с жаром вознес молитвы Б-гу. И Он услышал меня.

Не успела моя тень пройти и двух дюймов, как на горизонте показался белый парус. Это оказался французский галеас, я стал кричать, размахивать руками, и меня заметили. Я подобрал на берегу несколько сохранившихся вещей, сложил их в кусок парусины наподобие мешка, справедливо полагая, что наличие только одной лишь коробочки вызовет к ней ненужный интерес. Через время меня уже принимали на борт спущенной шлюпки.

Мой французский не безупречен, но в Марселе, откуда вышел корабль, полно всяких акцентов. Я, воодушевленный чудесным спасением жизни и чести, непрестанно кричал «Виват, Франция!», чем снискал всеобщий восторг. Меня снабдили платьем французского моряка, и через две недели я благополучно сошел на берег.

Не буду описывать, как я попал в Польшу. Это лишь кареты, харчевни, постоялые дворы, и дороги, дороги, дороги. Предусмотрительность моя пошла мне на пользу. У рейнских ростовщиков я получил довольную сумму наличными по собственному векселю, переоделся в польское платье, и стал поляком, возвращающимся из Франции на родину.

Пана М. я без труда нашел в Кракове, ибо там он был известен. Дальнейшее представлялось мне простым и недолгим. Я ошибся в третий раз.

Трудно начать повествование о самой большой и самой сладкой ошибке в моем походе. Однако, слушай.

Пан М., который будучи в летах не юных, скорее закатных, нежели рассветных, тридцати восьми лет отроду, всё же был завсегдатаем салонов, придумщиком юных проказ и прочего. Ты, Ави, назвал бы его сводником. Так вот, этот М. выправил мне бумаги на имя Берека Йоселевича из Вроцлава.

Он же присоветовал мне добиться встречи с юным Жозефом-Антуаном (так, на французский манер, он называл племянника польского короля) через некую очень известную особу. Эту особу старый развратник с придыханием именовал «пани Н».

В её салоне, я был представлен лицом, близким к Лафайету и Жану Байи, сердечным другом покойного ныне Мирабо. Всенепременным участником всех маломальских событий бурлящего Парижа, и даже настоящим автором текста знаменитого сентябрьского декрета о равенстве евреев. Кроме того, широко известным в узком кругу своих почитателей, несомненным титаном свободной мысли, и отцом современной демократии.


Пан М., этот хитрец и интриган, шесть раз откладывал мое появление в модном  салоне, рассказывая байки о моем авторстве Версальского мира (чего я точно не мог бы сделать в виду младости лет). Пан М. оправдывая моё очередное отсутствие, всякий раз рассказывал новые страсти о моих разболевшихся ранах, о незримых агентах Британии и графа д’Артуа , одна страшнее другой. Разыгранная комедия дала нешуточные всходы, со мной мечтали познакомиться все, кому ни лень.

Но мне была нужна лишь Пани «Н». Восторг и страдание до сих пор причиняет мне звук её имени. Пани Гонората. Рата. Моя возлюбленная.

Пройдя военные испытания, я считал себя стойким ко всему, что может попасться мне на пути. Н боль, ни смерть не страшили меня. Но я не был опытен в женщинах. Одна дворовая девка, да потаскушка из Одессы, вот и весь опыт. Дамы высшего света были для меня как звезды: ярки, далеки, нелепы и бесполезны. Они были окружены постоянным вниманием, и каждая сказанная ими глупость тот час с восхищением превозносилась и повторялась.

На этот раз всё сделалось по-другому. Я сам оказался в роли светской матроны. Меня поочередно рвали каждый в свою сторону; то стайка заламывающих руки перезрелых девиц, то угрюмая кучка недозрелых юнцов. Гордо откинув голову, я выдавал фразы поочередно, то из Декларации человека и гражданина, то из Декларации независимости американских штатов. Даже быстро начеркал в альбоме несколько фраз из Лафонтена, те, какие помнил. Я поминутно вставлял в свою речь слова Ситуаен  и Патг’ри , гордо выпрямляя спину, и серьезно сощуривая веки.

Сама хозяйка салона появилась лишь через полчаса. Признаться, по началу, я не нашел ее отменною красавицей, но она всё равно привлекала взгляд. На вид ей было не более двадцати – двадцати двух. Чуть ниже среднего роста, невероятно стройная, с белой кожей, и божественным запахом, исходившим, казалось от самого ее тела. Стан ее окутывало длинное платье белого шелку с большими рукавами. И в этом легком платье она двигалась легко и быстро подобно весеннему ветерку. Нитка розового жемчуга лежала на обнаженных плечах, да пара золотых серег блистала под густыми волосами, вот и все украшения. Лишь большие умные глаза изумрудом сверкали на ее чистом лице.


Все сразу бросились предлагать ей меня, словно главное кушанье на столе. Я ждал подобного интереса и от нее, но она оказалась совсем другой. Памятуя наказы М., я сразу принялся осаждать бастионы прелестной Пани «Н». Мне казалось, что я вовсе не потерял головы, я помнил всё, что должен был сказать, меня охватило воодушевление.

Я врал напропалую, ежеминутно вытаскивая из потаённых углов памяти французские стихи и шутки, которые слышал от мсье А., и графа О. Пани Гонората мудро и грустно улыбалась мне, каждый раз ускользая от меня. Напротив самого уха блистала ярким пятнышком архаичная французская бархатная мушка. Это означало, как я  помнил, «любовь к жестокосердному». Наши предположения о связи с Юзефом Понятовским, племянником самого короля, казались нам неопровержимо доказанными. Юзеф-Анжей слыл страшным ловеласом и разбивателем сердец. Я изо всех сил старался привлечь к себе внимание пани Гонораты, но всё было напрасно. Пани Гонората отшучивалась, и удалялась.

И тут я начал ловить себя на мысли, что ревную, что хочу быть рядом с этой женщиной, а не с пустышками, её окружавшими. Итак, первый день ничего не дал. Разъехались за полночь.

Пан М. успокоил меня, и на следующий день мы послали к ее двору целое ведро белых роз, и записку с просьбой о встрече. Она ответила коротко: «Вы быстры…». Вечером я предстал мечтательным и неразговорчивым. А она лишь раз заговорила со мной, и то коротко. На ней было строгое платье с узкими фландрскими рукавами и широким отложным воротником. Мушка красовалась прямо над левой бровью. На следующий день пан М. снова успокоил меня, заверив, что в те моменты, когда я отворачивался, пани Гонората украдкой бросала на меня заинтересованные взгляды. Она ушла раньше времени, оставив меня играть в фанты со всей этой нелепой компанией. Пан М., сказал мне, что мушка эта означает «поговори со мной».


На третий день мы с М. отослали два ведра алых гвоздик, и очередное письмо. Она ответила еще короче, написав на надушенном квадрате лишь одно слово: «слова?». Вечером я демонстративно принялся осаждать одну молоденькую черноволосую панночку. Когда она, изображая обморок, дождалась, чтобы пани Гонората непременно это увидела, привалилась к моему плечу, я полез ей за корсаж за флакончиком английской соли. Я привел панночку в чувство, открыв перед носом крышечку, по достоинству оценив упругость молодой груди. Панночка зарделась и улыбнулась. По словам пана М., пани Гонората бросила на нас гневный взгляд, но быстро взяла себя в руки. Мушка была против правой ноздри, и означала «возможно». 


На третий день, я послал ей одну только маленькую серебряную заколку в виде польского орла, и вопросом «когда?». Вечером она была в простеньком платье фисташкового цвета без рукавов, подхваченном под грудью вышитой тесьмой. Такая же тесьма опоясывала ее непослушные кудри. Заколка едва заметно примостилась у левого виска. Я был в волнении, эта женщина запала мне в сердце. Изображать равнодушие становилось всё труднее. Проходя мимо нее, я смог выдавить лишь «когда?». «В шесть, завтра» - одними губами ответила пленительница моего сердца.


В шесть вечера следующего дня, на пороге её гостиной, я держал в руках узкую ладонь, и вдруг, неожиданно для себя признался, что я не французский революционер. Что мой папа-ростовщик перед смертью передал мне некий предмет, который поможет его обладателю возвыситься на недосягаемую высоту. Я сказал, что рассчитываю от человека, близкого к самому верху, получить достойное вознаграждение и приближение к себе. Она окинула меня странным взглядом, сказала: «Вот теперь ты честен, мальчик», и потянула наверх, к себе в комнаты.


Лишь только закрылись за нами двери, и мы остались одни в темном будуаре, я прижал ее тонкий стан к своей груди. Не было ничего пленительней её безупречной талии. Мои грубые солдатские руки скользили по глади шелка, изучая все малейшие изгибы ее волнительного тела. Совершенно теряя голову, я произносил ее имя. «Рата! Рата! Я люблю тебя!» - шептал я ей в самое ухо, откинув непослушные кудри. Я попытался поцеловать ее, но она резко отстранила меня, прошептав повелительно «Отвернись!».  Дрожа от волнения, я  стоял у окна.

- Я всё стою, и жду. – Сказал я, спустя несколько мгновений.

- Чего же? – Тихо спросила в ответ она.

- Жду, когда ты подойдешь и обнимешь меня сзади. – Ответил я.

Она подошла ко мне сзади, и обвила мою талию руками. Я повернулся, и нежно обнял ее, изумившись ее горячему телу. Пару секунд мы стояли не шевелясь. Потом я принялся осыпать её руки поцелуями, но она нежно отстранила меня. И тогда я рассказал ей, что у меня находится тот самый венец Болеслава Храброго, предмет вожделения многих и многих. Что члены королевской фамилии за это могли бы… 

Пани Гонората тотчас закрыла мне рот своими благоухающими губами.

- Наш король, - продолжил я после долгого поцелуя, -  стар и слаб, он только и глядит в сторону своей давней любовницы, Екатерины Второй, императрицы Российской. Я хочу, чтобы ты представила меня, я хочу быть рядом с тем, кто возродит Великую Польшу.

- Да! Новый король. – Вторила она мне.

- Я хочу… - Снова принялся говорить я, но она прикрыла изящными пальцами мои губы.

- Мальчик мой, я верю тебе! Я буду твоей столько, сколько ты пожелаешь! Но прошу только об одном: отдай мне этот венец, и клянусь, что сама передам его тому, кто возродит Великую Польшу.

- Почему ты велела мне отвернуться? – Спросил я её спустя долгую сладостную минуту.

- Я решалась. – Едва слышно ответила моя любовь.

Она распустила тесемки на платье, и легкая струя шелка пролилась на паркет. Легкие её руки нежно обняли мою шею.

Конечно же, я согласился отдать Венец, я был влюблен, и мне было наплевать, как именно этот символ власти попадет к молодому Понятовскому. Три недели я был на вершине счастья. Но однажды, едва за окнами забрезжил рассвет, я проснулся один…

Продолжение:  http://www.proza.ru/2015/09/20/1337