7
Новый год накатывал, как снежная лавина с крутого склона.
После пятнадцатого декабря вереницей потекли из города машины за новогодними елками. Ох, эти ёлки… палки! Погибельные рейсы те, начинающиеся с раннего утра, были бесконечны и… непросыхающи. Сколько же в этом подлом городе разных контор, учреждений, управлений, трестов, детсадов и школ, залов и площадей, безусловно и непременно нуждающихся в традиционном новогоднем убранстве!? И сколько же спирта, водки, вина, коньяка и прочей питейной мерзости у тех по-праздничному весёлых, возбужденно вздрюченных снабженцев, коим поручило руководство эту "почетную и ответственную миссию". То-то ударный труд начался у наших лесников! То-то погудят они в охотку! Не зря с октября ещё в разговорах то и дело возникало: «Скоро елочки пойдут! Кампания новогодняя начнется – хлопо-от буде-ет!» Они же, паразиты, опыт уже имели, не один ведь год работают… И уж в Новый-то год отрывают… от хвоста грудинку, как Коля Канитель любит выражаться: чтобы лёжа качало!
Числа двадцать пятого декабря я взмолился:
– Всё, Алексеич, спиваюсь на хрен!
– Держись, Саня, держись, – бодро дыша перегаром, успокаивал меня Груздев. – Скоро кампания закончится, – отдохнём, отдышимся.
– Ага, отдышимся, если не задохнемся.
И, где-то перед самым уже праздником, в самом деле, чуть не «задохнулся».
Выпроваживая второй десяток машин, зашли в тот вечер к Михалычу перекусить. «Перекусили», ага!.. У того в заначке "батарея" непочатая. Жена Канители Нина устала уже бороться и прятать по углам непомерные «шабашки» мужа. Она накрывала стол и молитвенно просила:
– Вы только закусывайте, мужики, закусывайте хорошенько, Христа ради, а то я вас знаю…
– Нинок, – Михалыч, как всегда, невозмутим и серьёзен, – может, ты нас с ложечки покормишь, а? Ты поработай день на морозе, а потом сядь за стол, а мы тебя уговаривать начнём. Ладно? Кастрюлю с ухой далеко не убирай, – добавка потребуется.
– Ой, балабол! Если б я тебя не знала, не говорила. – Она махнула рукой и ушла в горницу.
– Иди, иди, иди с Богом, - вслед ей скороговоркой прошипел Михалыч и запустил руку под стол.
Как досидели вечер, сколько выпили, как домой дошел – ничего не помню. Чуть прояснивать в голове стало только утром, когда, с трудом оторвавшись от подушки, почуял что-то неладное. Проснулся, лежу, всё, вроде, нормально, но что-то не так, что-то неправильное есть в моей комнате. А что – не пойму. Медленно ворочая тяжелыми мозгами, догадался: тепло! То, что пили вчера, много пили, – понимаю, то, что как-то до дому добрался, – вижу, но вот то, что ещё и печку смог истопить, и, главное, трубу закрыть – хоть убей, не верю! Особенно – трубу. Как-то было уже: печь топил в подобном состоянии, но до закрытия трубы не досиживал, засыпал. К утру всё тепло моё улетучивалось бесследно; холодина в доме делалась, что в твоём сарае, где дрова лежат. А тут – надо же! Поднялся, печку пощупал… Чудеса, да и только! Побрёл к умывальнику, размышляя слабой головой: откуда что взялось? Умывшись, припал к носику чайника и долго тянул тёплый, не успевший остыть за ночь кипяток. Зачем-то забрёл в пустующую Женькину комнату…
Ба-а!!
Разметав по подушке хвостики волос, укрытая байковым одеялом по самый подбородок, на Женькиной кровати спала… Людмила.
– Кино и танцы! Какие люди у нас в гостях! – совсем забыв, что стою в одном трусняке, возопил я.
Людмила открыла глаза, смерила меня взглядом с головы до ног и, отвернувшись к стене, сказала со вздохом:
– Штаны-то хоть одень, алкаш.
Я пошлёпал за штанами, вернулся, стал в дверях.
– Люд, чё было-то?
Та повернулась, положила руку под голову и, с усмешкой глядя на меня, переспросила:
– Чё было? Чё было… Чем, скажи, откупаться теперь будешь, пьяная твоя рожа, за то, что жизнь тебе спасла?
– Это как?
– Это так: спал ты, как последняя скотина, у Канители на скамейке перед воротами.
– Долго? – нелепо спросил я.
– Видать, не долго, раз живого приволокла. Я думаю: если б часик поспал, – гуляли бы теперь на твоих поминках. О попили бы! Благо водки, как на грех – хоть залейся!
Она говорила, а по моей спине побежали мурашки: я вдруг ясно представил себя окоченевшим на канителевой скамейке. Мороз был такой, что за час вполне управился бы со мной, как нечего делать управился. Как просто, думал я, отбросить коньки в двадцать лет, стукнувшие всего пару недель назад. Как глупо…
Но жизнь продолжается, и молодость берёт своё. Дурашливо бухнувшись на колени и скорчив при этом скорбную физиономию, я пополз к кровати.
– Людка! Священный братский поцелуй! Да за такое…
– Уйди, скоморох! Перегаром от тебя, как… от новогодней ёлки.
Я поднялся, присел на кровать, машинально взял её руку. Под впечатлением услышанного хмель быстро покинула меня.
– Ты-то как оказалась там?
– Если честно – сама не помню, куда, зачем пошла. Вроде как погнал кто меня.
Смотрю: расселся, лунный загар принимает, и пар изо рта, хоть закусывай.
Рассвет за окном наливался разбавленными фиолетовыми чернилами. Мы сидели, пили чай, разговаривали.
– Завтра вся деревня будет знать, что я у тебя ночевала…
– Без вины виноватая… Так, может, семь бед – один ответ? А?
Она долго и пристально смотрела на меня, прихлёбывая горячий, крепкий чай. Поставила стакан. Упруго прошлась по кухне…
– Давно окошки у тебя, я смотрю, не биты.
– Ну, теперь-то, после вчерашнего, дверь закрывать я уж не осмелюсь.
– Ещё бы…
Неожиданно она подошла, села мне на колени, руками обхватила шею…
Было! Было и до, и после. Всяко было… Но так! Она целовала меня, как целуют наверно, вернувшихся с войны, чудом выживших среди огня и смертной погибели, как целуют тех, кого уж не чаяли увидеть живым. Я чувствовал, десятым чувством внимал я, что не возлюбленного она целует, а спасённого. И отвечал ей так же – клянусь всем на свете, – не похотливым поцелуем страстного любовника отвечал я ей, а тем, чего никогда и ни с кем больше не испытывал – поцелуем благодарной жертвы, слава Богу, не случившейся. Это было что-то! И останется…
Оставалась она у меня потом, и не раз. И ночевали мы на одной кровати, и целовались до безумия, но…
Она говорила:
– Сашка, перестань, я же тоже живой человек…
И я, медленно остывая, покорно засыпал, прижавшись носом к её теплому плечу, засыпал, как ангел, забывший впопыхах отстегнуть измятые крылья свои…
Вот и теперь, уходя на службу и зная наверняка (эти знания всегда приходят к нам неведомыми путями), что никогда нам больше не увидится, я глупо спросил:
– Целоваться будем?
Автобус, на котором нас увозили из Шелехова в Иркутск, уже нетерпеливо сучил колёсами.
– Будем! – твёрдо сказала она и повисла на моей шее, почти так же, как тогда, в то страшное и прекрасное утро.
Далее: http://www.proza.ru/2015/07/16/1817