6
Как же время ставит всё на свои места! Уже давно с благодарностью вспоминаю и Милешу, и тот злополучный случай с геологами, и последовавшие за ним «разборки». Да, кабы не он, где и когда получил бы я подобный урок, на всю жизнь научивший мерить мозгами и семь, и больше раз перед тем, как вершить любой сомнительный поступок? Кто знает, может быть, не будь того приключения, другие «уроки» могли бы оказаться более суровыми, а то и, не дай Господь, непоправимыми.
А был я, действительно, в ту пору прыткий, вёрткий, здоровый, как лось; вместо физзарядки, любил по утрам бегать на гребень соседней сопки, чтоб «кровя» разогнать, что бы самому себе лишний раз доказать свою силу, весёлость, дурь и удаль молодецкую. Взбегал жеребячьей рысью на вершину, смахивал заливающий глаза пот, оглядывал с двухсотметровой высоты излучину крутобокой, могучей реки, cело, длинным рукавом раскинувшееся вдоль берега, поднимал руки и, дико выпучив глаза, орал в сторону разгорающейся зари:
– Марш! Атака! Марш! Атака! Тр-рёхминутный пер-рекур-р!
А потом, с чувством исполненного долга, садился на обомшелый камень, доставал пачку «Шипки» из нагрудного кармана, закуривал, и долго любовался таёжным простором, широко раскинувшимся под нежным утренним небом. Стальной изгиб реки, щедро изукрашенный ясными заревыми лучами, извилистый Московский тракт (где твоя Москва, а тракт зовётся Московским с незапамятных лет), светлыми змейками «тёщиных языков» уползающий за горизонт, к Байкалу, и там, над Байкалом, словно туманная гряда клубящихся у горизонта облаков – снежные вершины Саянских гор, не всякий день открывающие себя любопытному взору, являлись мне, жителю равнинных мест, картиной несказанно величественной, почти сказочной.
Мысли бегут вольно, неторопливо…
Скоро в Армию! Вернусь ли сюда, где так небывало и непривычно просторно живется и дышится? Вернусь ли? Чего сейчас гадать, ведь впереди целых два года жизни строгой, не знакомой, а от того ещё больше манящей своей непредсказуемостью. Скорей бы! Эх, марш-атака! Стискивая зубы в неуёмной лихости, я уже мысленно несусь сквозь горящие стены полосы препятствий, привычным движением откинув автомат за спину, перепрыгиваю ров, что-то ловко сшибаю ногой с пути, падаю, ползу, стреляю по неясной в дыму цели… Ура-а-а! Вперё-о-о-д! Что сравниться с этим восторженным мигом предчувствия победы!?
И песни… Я знал почти все армейские, которые исполнялись тогда по радио. Где бы ни шел, в такт шагам хрюкал себе под нос что-нибудь, вроде:
До свиданья, подруга моя.
На перроне оркестры .
Уезжаю с ребятами я, –
Звуки марша вдали замирают…
Наконец, весной семьдесят первого закончились все отсрочки и, полный волнительной радости, остриженный «под Котовского», ехал я утренним рейсом в Шелеховский горвоенкомат с «кружкой, ложкой и продуктами на два дня». Ехал в новую жизнь, скрупулёзно расписанную теперь по часам и минутам, и мне отныне совсем не принадлежащую. Ехал не один, вдвоем с Людмилой, которая решительно заявила, что в армию обязательно должен кто-то провожать, целовать на прощанье и… ждать.
– …Если получится, – говорил я ей весело, хотя на душе, конечно, кошки царапались – через месяц, а то и раньше, должен был возвратиться со службы жданный многими Василь.
За те же полгода, что жил я один, без Женьки Федотова, как-то успели мы «спеться» с Людкой. Отношения, что сложились меж нами, дружбой называть не хотелось, а по-другому – не моглось: у неё был Василь, а у меня тоже, знаете ли, гордость. Самолюбие, в конце концов. И хотя за эти полгода было много всякого, но черту мы так и не переступили. Уже тогда я начинал догадываться, что к девушке, знающей «край», невольно начинаешь относиться со всё возрастающим уважением и, пожалуй, ещё с каким-то, труднообъяснимым чувством, какое испытывает альпинист, глядя на манящую, но недоступную вершину. И остаётся непокоренная вершина та в памяти надолго, часто – навсегда.
Ранней осенью, вскоре после отъезда Женьки, был такой случай. Я получил телеграмму от девушки-однокурсницы, с которой, говоря высоким стилем, состоял в переписке. Девушка с прекрасным именем Лилия возвращалась из лесоустроительной экспедиции, из Забайкалья, где всё лето трудилась таксатором. «Буду проездом, поезд такой-то, вагон… Встречай». О, как я заволновался! Что бы это значило, – встречай? Одно дело – просто обняться на перроне, поболтать, захлёбываясь от переполняющих впечатлений и чувств, а потом подсадить в вагон и долго махать рукой, слыша удаляющееся: «Пиши-и-и!..»; и совсем другое, если выйдет она со своим рюкзаком, пропахшим дымом таёжных костров, и скажет, как само собой разумеющееся: ну, поехали, поглядим, как ты здесь устроился. Это же… О чем это говорит?! И хотя в мыслях своих давно пытался представить прекрасную девушку Лилю «спутницей жизни», но… вот так, с бухты, как говорится, барахты – встречай! Ни фига себе! И посоветоваться-то не с кем, черт побери! Груздеву не до меня, он недавно женился на Гале-почтарке, и уже, кажется, ждали они наследника, сами ещё не веря своему счастью. Что им до моих сердечных мук?.. Оставалась Людка. Я направился к ней и без предисловий показал телеграмму. Та прочитала, посмотрела внимательно на меня… Вот тут-то и заметил я то, что лишь на неизмеримо малый миг мелькнуло в глубине её чуть потемневших глаз. «То» мелькнуло, и исчезло; я даже слово не успел вспомнить, простое и короткое слово, которым обозначается это таинственное нечто. Слово вспомнить не успел, но радостная мысль во мне проскочила молнией. «Ишь, ты!» – подумал я. И всё! И больше ни о чем не думал!
– Ну, – сказала Людмила, успев – я заметил! – притаить в себе то, что так коварно выдало её в первый миг, – здесь ясно сказано: встречай.
– Понимаешь, Люд, тут маленькая тонкость: одно дело – встречай, и совсем другое: встреча-ай! – я широко развел руки, пытаясь жестом объяснить ей то, что имел ввиду.
– Ну, парни! Ну, пацаны! Когда ж вы мужиками-то станете? Вот как, скажи, с такими жизнь строить?! В письмах, поди-ка: сюси-пуси, разлюли-малина, любовь-морковь! А как до дела доходит, так в кусты. Езжай и встречай, мать твою за ногу! Или уж не пудри девке мозги, в самом-то деле.
– Да, чё ты? Я ж с тобой, как с человеком. Как с другом, в конце концов…
– Может мне, как другу, со свечкой возле вас постоять? А? – усмешка в её голосе была убийственна, но то-он! Тон мне уже нравился. Он был похож на привычные наши перепалки.
– Ох, и змейка ты ядовитая, Люд. Откуда в тебе столько яду?
– От верблюда. Давно пора бы тебя ужалить, черта долговязого.
– Всё грозишься…
– Да иди ты!.. Ладно, оставь мне ключи – приберусь завтра в твоей берлоге. Лягушки там ещё не завелись?
– Слушай, – я вышелестил из кармана деньги, – приготовь чего-нибудь. Сама там определись…
– Ладно…
– И… это… сама не уходи, посиди с нами… для компании.
– Чего-о! Может, в самом деле, свечки купить?!
– Я серьёзно. Знаешь, как-то… ну… отвыкли мы друг от друга. А ты девчонка бойкая, разговор там, то-сё…
– Да уж, в самом деле: «то-сё»… А она мне глаза не выцарапает, Лилька твоя?
– Лю-уд!..
– Ладно, езжай.
Утром я поехал.
Описывать ту поездку… здоровья не хватит. Бродил целый час по перрону, потея ладонями; заходил в станционный буфет – врезать «сотку» – не помогало. Водка была, как вода – не брала. Снова шлялся по перрону… Поезд с восточной стороны накатывал, словно смерч или ураган. Я стоял, считал вагоны… сердце стучало, как перед прыжком с обрыва…
Она не приехала.
Потом, через неделю, я получил письмо, – заболела. Может, соврала. Не знаю.
Домой возвращался обиженный, хотя и с явным чувством облегчения. Странно – в отношениях с Лилькой почему-то всегда именно так и было: на свидания шел, волнуясь, а расставался и возвращался домой, как после трудного экзамена. Очень подходила для наших с ней отношений известная поговорка про чемодан без ручки, который и тащить тяжело, и бросить – жалко.
– Людка! Ты единственный мой лучший друг на все времена! – ввалился я в свою «пещеру» с заранее приготовленной фразой. Чуть пьяненький, (перед дорогой вмазал ещё «полторашку», чтобы расслабиться от пережитого) я всё же заметил, как преобразилась моя квартира. Полы сверкали тщательно отмытой краской, на окнах, неведомо откуда, появились шторы, даже, кажется, выглаженные, у порога – вместо вечного мешка – половичок домотканый, колченогий стол, накрытый на три персоны, ломился закусками, среди которых большинство было принесено Людмилой из дома. Сама она, принаряженная, с лёгким румянцем на лице, стояла у окна – ждала.
– И где же наша гостья? – спросила, шагнув навстречу.
– Ты представляешь, – не приехала!
– Ай, да молодец девка! Утёрла тебе нос, Саня, ой, утёрла!..
– Люд, если и ты меня сейчас обидишь… Я не знаю! Садись, давай-ка, лучше за нашу дружбу.
– Да-а, тебя сейчас одного бросать нельзя, а то… не дай Бог!..
– Не дождётеся…
– А давай Груздя с Галей позовём.
– Тебе со мной скучно?
– Да нет, просто нам двоим много будет, – и она показала на стол, где среди "сонмища" закусок стояли три пузатые бутылки коньяка.
– Иди, звони.
Людмила сбегала в другую половину, где в конторе был телефон, позвонила Николаю. Тот не заставил себя долго ждать. Пришёл, правда, один, без Гали.
– А где благоверная? – полюбопытствовала Людка.
– А на фига нам жены, когда столько девок!
Коля был уже под мухой.
– Алексеич, - сияя улыбкой, Людмила повертела ладошкой у него перед глазами, - у тебя уже двоится? Или троиться? Я одна.
– Во! И, правда, – одна. А где же гостья?
– Визит не состоялся, – отвечал я, стараясь быть хмурым, но непонятная радость копилась во мне, прорываясь наружу. – А ты откуда знаешь про гостью?
– Саня, – Груздев пьяненько крутил в воздухе пальцем, – ты забываешь, где моя супруга работает. А это значит, что вся деревня уже в курсе. Вот так.
– Ты что, Алексеич, на Галю наговариваешь. Она болтушкой никогда не была, – заступилась Людмила за отсутствующую Галю.
– Во! А я на что?!
Компания захохотала.
Так со смехом, шутками, прибаутками усидели мы наш праздничный стол. Уже вечерело, когда попытались разойтись, но тут поняли, что ходок из Николая практически никакой. Собрались, было отвести его, но Груздев уперся:
– У меня жена есть, – свесив голову на грудь и с трудом держась на стуле, упрямо твердил, – звоните жене!
Пришлось позвонить Гале, которая тут же примчалась в пальто нараспашку. Груздев ещё не успел закончить свою речь о пользе жен, а она уже тащила его, уцепив подмышки, костеря сердито, но беззлобно:
– Пойдем, чучело огородное! Где бы… кто бы… а он уже там!.. Ни одной рюмки не пропустит.
Засидевшаяся до двадцати пяти, собравшаяся было век куковать старой девой, неожиданно счастливо сошлась она с нашим лесничим. Любому со стороны виделась неразрывность этой удачной пары, а всякие мелкие издержки, вроде частых застолий мужа – беда для Гали не великая, такая «беда», которая худо ли бедно переживалась большинством русских женщин, пугала её меньше всего.
Как-то перед утренней летучкой, в пору, когда Коля только ещё стал запохаживать к Гале, в шумном, базарном разговоре Канитель – вечный советник по всем вопросам – возьми да и ляпни сдуру:
– Ой, Галя! Да она мужиков перемерила, как тапочек на барахолке!
Груздев, побледнев лицом, вышагнул из-за стола, сгрёб его за грудки и прохрипел в лицо, тяжелея взглядом:
– Я щас тебе всю морду исковеркаю, хрень ты болотная! Запомни, я тебе первый и последний раз говорю… по секрету: она мне девкой досталась, понял?!
В конторе повисла звенящая тишина. Груздев слегка отпихнул Михалыча, почти висевшего в его руках с постным лицом оступившегося человека. Тот шмякнулся на диван, хрипнувший пружинами, недоуменно и дурашливо ёжась плечами.
– От это мужик, идрёна мать! Все бы так за своих баб... – Тихо, вроде про себя, сказал Никодим Васильевич, легонько хлопая ладонью по колену и старательно при этом разглядывая что-то в дальнем углу кабинета лесничего.
Слышно было, как шли они по улице, точнее – шла Галя, а Николай «ехал» на её худеньких, но крепких плечах.
– Галчонок… не ворчи… Главное, чтобы… не было системой. Муж… это… святое. Пьянай, сранай, а домой доставить – будьте любоньки.
– Иди, иди, «сранай!» Я те дома «любоньки» устрою!
– Галчонок, не шуми. Главное…
Потом мы с Людмилой мыли посуду. Руки наши сталкивались в тазике с теплой водой, и эти случайные прикосновения были, как слабые удары тока. Что-то присутствовало в них, в этих прикосновениях, в коротких взглядах, в тихих словах, которыми мы перебрасывались. Что-то… какое-то… предвосхищение, что ли, ожидание, как мне казалось, некого уюта в одинокой жизни моей. А тихий вечер, так хорошо начавшийся, уже незаметно перетекал в ночь…
Когда Людмила, прибравшись на столе, стала собираться домой, я решился:
– Оставайся!
– Ну, что ты…
И было в нерешительном ответе её нечто обещающее, то самое «да», которое только на слух звучит, как «нет».
– Правда, оставайся, Люд… – я взял её за руки.
– Ты что, серьёзно? – рук она не отняла, но посмотрела трезво, обдав лёгким холодком.
– Более чем.
– Не дури.
– Я тебя не отпущу.
– Это как?
– А вот так, – я шагнул к двери, набросил крючок и, повернувшись к ней, встал в дверях.
– Но-омер… Это называется: попили боржомчика.
– Лю-уд, – скулил я под дверью, как паршивый пес, – я же к тебе приставать не собираюсь. Мы посидим просто…
– А мог бы и пристать. Слабо ли, чё ли?
– А чё!.. – я шагнул к ней, обхватил за плечи…
– Кто ж так пристаёт, чудо пьяное, – она безвольно опустила руки.
Что-то оборвалось между нами, и я невольно отступил к двери.
– А как? Научила бы.
– Ну, это уж ты совсем!..
– Извини, я рядом с тобой что-то окончательно тупею. Сейчас, кажется, мяукать начну. Оставайся, правда.
– Нет, пойду я. Может, как-нибудь в другой раз…
– Сегодня или никогда! – откуда-то явилась эта затасканная глупость.
– Ты мне предлагаешь выбирать?
– Что выбирать? – я действительно, кажется, поглупел.
– Ты сказал: или – или. Я выбираю «никогда».
– А я – «сегодня».
– Будем жребий тянуть?
– Будем!
– А просто так, значит, не выпустишь?
Я отрицательно мотнул головой.
– Ладно, подожди, я сейчас.
Она вошла в бывшую Женькину комнату, чуть поддёрнув юбку взобралась на стул, стоявший у окна… Вот этого я уж точно не ожидал! Крепким и хлёстким ударом сапожка она врезала по раме. Та, звякнув жалобно, выпала наружу. Людмила с ловкостью акробатки шагнула следом. Разбитые стёкла под её сапогами ахнули отрывисто и зло, словно укоряя кого-то в нечаянной своей погибели – ах-ах!.. А Людмила уже чесала по пустырю, поросшему редкими берёзами, под которыми летом ещё мы вместе собирали рыжики. Мне, застывшему каменной статуей в оконном проёме, бросила, не оборачиваясь:
– Лильке своей привет передавай!
– По-пи-ли боржомчика… – лепетал я, глядя вслед.
Втаскивая на чердак разбитую раму, и снимая оттуда вторую, зимнюю, которая подошла на прежнее место неожиданно удачно, я, переживая случившееся, то и дело повторял про себя: «Ну, девка-а! Ну, паразитка! Ну, мо-ло-дец!..». И именно тогда с потаённым вздохом подумал: «Никогда она не будет моей. А жаль!».
А потом была зима… Долгая, морозная, с белыми снегами и бесконечными зимними вечерами. Вспоминаю поездки по делянкам, которые начинались в предрассветных сумерках, когда являлся я в леспромхозовский гараж и узнавал у диспетчера, чей лесовоз идёт в нужном мне направлении. Отыскивал в длинной шеренге машин свой МАЗ, здоровался с водителем, забирался в кабину и ждал, пока прольёт он горячей водой промёрзший за ночь двигатель, заведёт и прогреет его хорошенько, газуя на полных оборотах, потом, покряхтывая, угнездится в просторной, успевшей слегка прогреться от включенной печки кабине, потрет настывшие на морозе ладони возле горячей струи воздуха, медленно, но уверенно разгоняющей изморозь с лобового стекла, и спросит весело:
– Погнали, командир?
– Погнали наши городских!..
Машина заревёт, выбрасывая из выхлопнухи черный дым не сгоревшей солярки, скрипнет промороженными скатами, и мы будем долго раскачиваться и подпрыгивать на мягких сиденьях, катя по накатанной лесовозке, ведя пустяшные разговоры, покуривая и похохатывая.
Набегавшись по делянке, поговорив и поспорив с мастерами, десятниками, бригадирами, отобедав в вагон-столовке «комплексом», состоящим из неподъёмной порции наваристого борща, макарон с котлетой, размером с подмётку лесоруба, и густого, как кисель, компота, я снова забирался в уже груженый лесовоз, и опять тянулась дорога, только теперь скорость обременённого хлыстами МАЗа была втрое меньше, двигатель на пониженной ревел надсаднее, дорога делалась скучнее, а потому я скоро задрёмывал в жаркой, словно предбанник, кабине и дрых до самого конца, пока водитель, став под разгрузку у мостового крана на нижнем складе, не толкал меня с обычной приговоркой:
– Командир, не спи, замерзнешь!
День кончался. Я брёл домой ленивой походкой усталого человека, хотя, по совести говоря, большую часть дня продремал в жаркой, громыхающей кабине. Дома растапливал плиту приготовленными с вечера дровами, и, не включая света, долго сидел перед приоткрытой дверцей, глядя, как пляшет, свиваясь разноцветными радугами, пламя на смолистых, трескучих и жарких листвяговых поленьях.
Эти долгие вечера, окрашенные морозным жаром гаснущих закатов, словно светились каким-то особым светом застывшего времени, и, вместе с тем, были одновременно и грустны, и радостны. Радость печального одиночества тиха и благостна, она сродни горьким аптечным пилюлям, лечащим болячки не только телесные, но и душевные. Душа, получив простор и свободу от дневной суеты, от никчемных разговоров, споров и дрязг, часто бесплодных и напрасных, вдруг раскрывалась в тишине, расправляла сложенные на день крылья, прислушивалась к затихшей, уставшей от бесконечного движения и нескончаемых перемен вселенной, которая, в сей час безвременья и неподвижности поворачивала ей свои потаённые грани и укромные уголки, спрятанные до поры от суетливых глаз. И эти крохотные уголки и грани, словно малые стекляшки мозаики, из которых соткан огромный мир, освещались новым, внутренним светом и представали, как неожиданные откровения, будь то свет из соседского окна, фигурно и убористо павший на волнистый сугроб, вздутый метелями до самого подоконника, или намертво застывшие на звонком морозе столбики дымов над заснеженными крышами, или ветка берёзы, сказочно изукрашенная льдистыми, чуть мерцающими в сумерках гирляндами куржака... И снег под катанками на открытой, не достроенной за лето веранде, хрупал так по-домашнему знакомо!.. Звук этот вдруг чудом каким-то встряхивал в памяти нездешнее, затерянное и запрятанное в далях лет и расстояний. И остановившись в недоумении, осторожно выдыхая пар изо рта, забыв о морозе, о стынущих ушах, о том, что вокруг тебя Сибирь, неведомым образом оказывался далеко-далеко отсюда, и сейчас, чудилось, снова звонко хрустнет снег под ногой, ступившей на крыльцо бабушкиного дома. И будет тот же отдалённый собачий лай, и те же звезды, колко подмигивающие с темного, распластанного над снегами неба, и даже запах жареного лука, острой струйкой тянущийся сквозь щель плохо прикрытой двери, покажется таким нездешним, что… комок подступал к горлу и хотелось по-младенчески зарыдать, уткнувшись в собственные колени.
Далее: http://www.proza.ru/2015/07/16/1801